– Всё начинается с детства и детством заканчивается. Старики впадают в него, наверное, потому, что в детстве жизнь кажется безмятежной и бесконечной. Но это к слову... Моё детство и юность прошли на Урале в городе Златоусте. Эмоциональнее и гедонистическое приращение к названию города столь велико, что только одна звукопись этого слова уже способна сделать восприимчивого к языку человека Творцом.

Мне было два с половиной года, когда семью эвакуировали на Южный Урал из прифронтовой Тулы. Эвакуация была по-военному спешной. Ни икон, ни вещей... Мама говорила: – «Котелок, в котором варилась (если повезёт) картошка – всё наше богатство». Думаю, что икон в нашей тульской квартире не было. Это могло стоить отцу карьеры. Если бы икона была, то мама взяла бы в дорогу икону, а не котелок. Но, как было, так было.

Мы жили в наскоро сколоченных бараках, которые возникали нереально быстро. Церкви не было. Рано утром по сигналу – протяжному гудку, от которого почему-то холодело сердце, родители шли на завод и возвращались вечером по тому же гудку, звучащему, как отбой воздушной тревоги.

В «старом» Златоусте, в отличие от «нового» была действующая церковь, но мы, дети, обходили её стороной. В школе нас так напугали «опиумом для народа», что посещение церкви считалось не только запретным, но и опасным...

Творчество великого русского писателя Василия Белова вызывало, вызывает и будет вызывать взаимоисключающие оценки. В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и традиционно-русскому миру вообще. Произведения Белова – лучший проявитель космополитического и национального самосознания любого человека. Но прежде всего – журналиста, критика, литературоведа, преподавателя вуза, учителя школы, кинорежиссёра, актёра... Именно творческая интеллигенция во многом определяет отношение общества к любому писателю. А это, как говорил Валентин Распутин, страшновато. И вот почему.

В конце XIX века «люди без Отечества» (как точно определил себя и своих единомышленников-западников Белинский) являли преобладающий тип интеллигента. Это дало повод Чехову называть всю интеллигенцию «слизняками и мокрицами» и характеризовать её соответственно: «вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая брюзжит и отрицает всё…». Ситуация не изменилась и в дальнейшем. Вот как увидел её в 1999 году Распутин: «…Иркутск – это такой город, который талантлив на интеллигенцию – космополитическую, разумеется, потому что национальная интеллигенция всегда в меньшинстве».

Василий Белов, несомненно, был причастен к меньшинству. Поэтому все те многочисленные нелепости, дикости, которые говорились и говорятся в его адрес авторами-космополитами, воспринимаются как неизбежная, ожидаемая закономерность.

Задаю себе вопрос, почему я никогда не писал о Вячеславе Богданове, с которым дружил от первых наших книжек до его последней? Думаю, потому, что писание такого рода не есть дань памяти, а скорее (по крайней мере для меня) осознанные часы прощания с человеком, которого все годы чувствуешь рядом, видишь его глаза, улыбку, слышишь его голос... Сердце не смиряется с тем, что все мы смертны. Что это «жизнь, и она пройдёт...» Но жизнь проходит, а память обостряется. Мы – сверстники, люди одного поколения, одного уральского «поэтического подлеска», как любили нас называть старшие коллеги: Людмила Константиновна Татьяничева, Михаил Давыдович Львов и Борис Александрович Ручьёв. Я неслучайно написал коллеги, потому не считаю, что в литературе могут быть учителя... У поэта – один учитель. Это его талант, данный Богом. Всё остальное – судьба и путь. У каждого они свои, до тебя не пережитые и не хоженые. Конечно, нельзя отрицать, что, скажем, Сергей Есенин своим творчеством собрал в поэтическою дорогу для Вячеслава Богданова свой туесок, который кормил и поил раннее творчество поэта.

Не знаю, кому сказать «спасибо» – то ли власти советской, которая финансировала не только писательские организации бескрайнего государства, но и многочисленные семинары молодых писателей от Дальнего Востока и Сибири (Чита, 1962; Кемерово, 1966) до Москвы и Ленинграда, то ли нашим корифеям литературы, которые находили время для общения с молодыми литераторами, делающими первые шаги в профессии, не давая нам оступиться и сломать головы на этом опасном пути.

На Кемеровском всесоюзном совещании молодых писателей мы с Вячеславом Богдановым оказались в семинаре, руководителем которого был выдающийся русский поэт Василий Дмитриевич Фёдоров, только что издавший тогда книгу стихов «Третьи петухи», за которою вскоре он получит Государственную премию имени Максима Горького. С каким упоением он читал, а мы слушали, раскрыв рты, его строки…

Мама моя, Анфиса Сергеевна, была вывезена из западных областей России на Урал, в город Шадринск, с детским домом с началом первой мировой войны (сколько же раз нашим русским людям в своей жизни приходилось переселяться из одной области в тыл, подальше от войн и невзгод). Но и тут было неспокойно: к городу приближался, всё сокрушая, адмирал Колчак, чей жестокий след был особенно заметен в Сибири. Детдом был эвакуирован в город Череповец Вологодской губернии (новый тыл). Мама на три года была отдана в услужение местному священнику Фаворскому. Семья того оказалась дружелюбной к девочке. Она научилась быстро читать, писать. Причём, писать очень грамотно, что сослужило ей добрую службу, когда она работала в библиотеке. К ней приходили даже из местного исполкома с просьбой: Фиса, напечатай, ты очень грамотно печатаешь. Ну и к чтению она тогда приобщилась в семье у священника. Видела она и как складно, опрятно и красиво они живут. Прошло два-три года, и девочка возвратилась в приют. Там у неё и проходило детство и юность. Как и все её сверстники, она была пионеркой и комсомолкой. Быт и жизнь были, конечно, другими. В обществе звонко звучало: «Отряхнём прах старого мира с наших ног!» За этим стремлением действительно стояло желание «отряхнуть» прошлое. Но за этим чувствовалось и желание «обновиться», желание неистовых ревнителей устранить старую жизнь. Фиса (Анфиса) чувствовала, что что-то важное уходит из жизни, её отлаженность, уют, что ли? С годами ей всё больше хотелось как-то все наладить и она старалась уют поддерживать, что нелегко было в семье с четырьмя сыновьями.

С 14 августа по 5 сентября в Музее современного искусства на Петровке, в рамках VIII Славянского форума изобразительных искусств «Золотой Витязь», открыта персональная выставка архангельского художника Сергея Сюхина «Врата памяти». В двух залах представлены его живописные и скульптурные работы, а также удостоенная многих наград книжная графика.

Живописные работы художника посвящены родной северной стороне. Родился Сергей Сюхин в селе Пучуга Верхнетоемского района, в 400 км от Архангельска. И – так сложилось – где родился, там и сгодился. В юности уезжал учиться художеству в подмосковное Абрамцево и во Львов, долгие годы жил на два дома – в Архангельске у художника большая мастерская, и город теперь невозможно представить без хоровода его скульптур на пешеходной улице Чумбаровке, в 90-е уезжал на пять лет работать в Осло. Много времени и сейчас приходится проводить в областном центре, но большую часть года они с женой живут в Пучуге, в своей усадьбе. А по соседству стоит столетний дом предков, обветшавший, но такой дорогой его сердцу, и это многочисленные двери дедова дома, с ручками, пращурами кованными, подарили художнику образ «врат памяти».

В нерешительности, раздумье и даже растерянности остановился русский человек на пороге ХХI века. Что он сегодня? Что его страна? Каково его будущее? И есть ли оно у него вообще?

А тут ещё из всех телеподворотень несётся: «Россия?! Отсталая, варварская!» «Оказалась без будущего», «Лишилась величия!» Но русский народ велик ведь не тем, что он ещё совершит, и о чём мы, естественно, ничего не можем знать, а велик тем, что он уже сделал: создав свою духовную культуру, свою церковь, совершив подвижнический воинский подвиг во имя человечества, выстроив свою науку, своё искусство, проведя великую созидательную работу от Балтики до Аляски. Но в том-то и дело, что всё это пытаются предать забвению, подменить, подвергнуть осмеянию. «Велико незнание России посреди России», – говорил Гоголь в своё время. Думаю, что незнание России в наше время возросло. И появление книги «Россия Распятая» Ильи Глазунова, нашего выдающегося художника и смелого мыслителя – явление неординарное. Оно необычно расширяет поле познания России, её истоков, её движения, её истории, её любящего и всеединяющего духа, её пророческого дара, её страдательного начала, её великой культуры. Прекрасный чистый Санкт-Петербургский язык, строгий стиль, полнозвучные аккорды в описаниях истории, яркие картины нашей жизни, – явлений современной и прошлой культуры, запоминающиеся и впечатляющие образы людей эпохи делают книгу И. Глазунова серьёзным художественно-литературным произведением, полнокровным историко-культурным исследованием, полемическим памфлетом и печальной песней Художника, находящегося в вечном поиске.

В 60-х годах я пришёл работать в журнал «Молодая Гвардия» к мэтру и родоначальнику русского послевоенного патриотизма Анатолию Васильевичу Никонову. Там же в 1963 году и познакомился с Ильёй Сергеевичем. Он внимательно вглядывается. Художник. Я менее внимателен. Всё-таки не моя сфера. Я начинающий литератор, историк. Но оказывается, у него глубинный литературный интерес, он блестящий, хотя и экстравагантный знаток истории, он знает бездну неведомого мне, он постиг многие художественные, общественные, эстетические явления, их связи, неподвластные моему вниманию, а скорее знанию.

Ирина Ратушинская − поэт, прозаик, политзаключённая. В марте 1983 года по статье 62 УК Украинской ССР («антисоветская агитация и пропаганда») она была приговорена к семи годам лишения свободы − за пять стихотворений. И стала единственной женщиной-диссиденткой, получившей такой срок. «В Москве бы в жизни не посадили женщину за то, что она пишет стихи, которые ходят в самиздате. Но в советское время была поговорка: «Там, где в Москве ногти стригут, в Киеве пальцы рубят». Я жила в Киеве», − говорила потом.

Каким-то образом стихи Ратушинской попали к Рейгану, и её освобождение стало одним из условий встречи президента США и генерального секретаря ЦК КПСС Горбачёва в Рейкьявике. В результате этого торга она вышла на свободу на два с половиной года раньше, в октябре 1986-го.

О годах, проведённых в мордовском лагере строгого режима «для особо опасных государственных преступников», книга «Серый − цвет надежды», которая и начинается с досрочного освобождения.

Впрочем, благодеяния власти на том и закончились. Когда Ратушинская и её муж Игорь Геращенко (инженер-конструктор, которому пришлось работать слесарем) поехали в Англию, Политбюро во главе с тем же Горбачёвым лишило их советского гражданства. Им предлагал американское гражданство сам Рейган, но они отказались. «А вдруг будет война между Штатами и Россией − мы тогда как?.»…

Так и жили без какого-либо гражданства. И только в 1992-м, когда родились сыновья-близнецы, приняли гражданство Великобритании.

– В декабре 1986 года – ещё в прошлом веке – мы с мужем приехали в Лондон после моего совершенно неожиданного освобождения. Думали, что мы с визитом, но нас лишили гражданства. А я больше четырёх лет была без причастия: тогда в женской зоне никто не мог причастить тех, кто там сидел.

Мы остановились у моей подруги Алёны Кожевниковой. «А тут вообще православные храмы есть?» – спрашиваю. – «Да, сейчас я тебя к нашему владыке отведу. Ты знаешь что-нибудь про владыку?»

Я ничего не знала. Что у нас было? Самиздат и тюрьма. Больше никаких источников.

И на следующий же день Алёна повела нас с мужем к владыке. Позвонила в боковую дверь храма: оказалось открыто. Мы вошли и увидели монаха – в чёрном, в сандалиях на босу ногу, – он мыл пол. Это и был митрополит Антоний Сурожский.

Он жил тогда в каморке при храме и считал, что незачем нанимать кого-то для уборки: раз он тут живёт, то и мыть сам будет. Владыка отложил швабру, и начался разговор.

Он знал про нас с Игорем, потому что вокруг меня был большой скандал: посадили за стихи православную женщину, в Киеве – за русские стихи! Он обнял нас, и мы вдруг почувствовали себя так, как дети, которые долго шлялись по лесу и вернулись в добрые руки.

У нас и дома-то раньше не было, и вот мы испытали чувство возвращения домой.

Вопрос вопросов нынешнего бытия: кто есть, во что превратился писатель, певец, поэт, актёр, режиссёр – «создатель духовных ценностей»? Кто он? Остался иммунной системой в государственном организме? Либо болтологической «прокладкой с крылышками», толерантным амортизатором между чиновным олигархатом и постсоветской массой одураченных и духовно оскоплённых россиян?

 Или, что самое проблемное: сознательно, запрограммировано нацеленный на разрушение русского духовного мира и государства «интеллектуёвый» субъект, которого, как идиотический парадокс, это же государство и финансирует?

 Статья Иванова-Таганского на эту тему «Инакотворчество – кислород для культуры?», появившаяся в «Слове» и интернете, бескомпромиссно препарирует многослойную проблему нашего духовного сосуществования. Признаться, я был немало озадачен этим заточенным эссе, вышедшим из под пера, как ни крути, литературного чиновника: академика, действительного члена, вице-президента академии, секретаря, зам. председателя московского МГО, и прочее, и прочее членство. Как правило, практически каждый «многочлен», угнездившийся в поднебесной иерархии, становится творческим и социальным скопцом: комфортное бытиё определяет его беззубо-вассальное, лакейское сознание. Но вот вам перлы от чиновника, имеющего в своем активе остропроблемные романы и пьесы, режиссёра, ставящего спектакли в театре на Таганке:

Здесь и далее не придворное стило, выписывающее литкружева, здесь скальпель вивисектора от литературы, вырезающего без наркоза раковую опухоль пошлятины.

Статья проникает в многослойные пласты Российской жизни, пронизанные метастазами плесени, наживы и русофобии: экономика, образование, социальное бытиё, платформой и питательным бульоном для которых всегда была культура.

Начать бы эту колонку так, будто сочувственно пишу её для западного издания: «Светлана Алексиевич, которой в 2015 году шведские академики присудили Нобелевскую премию по литературе, стала объектом травли. Пропала, по Пастернаку, «как зверь в загоне».

Звучит красиво. И это ведь правда. Только дело в том, что впервые русскоязычный нобелиат с отменным искусством высек себя сам. Загон Алексиевич выстроила без посторонней помощи.

Сперва в интервью Сергею Гуркину, опубликованному агентством Regnum, она умудрилась договориться до «понимания мотивов» убийц Олеся Бузины, апологетики карателей и, что ещё анекдотичнее, фактически призвала к запрету русского языка, благодаря которому она получила свою главную награду. Дама забылась до такой степени, что предположила: дай католикам и православным в Белоруссии оружие, они начнут убивать друг друга; после чего глава белорусских католиков архиепископ Кондрусевич в разочарованном письме посетовал на то, что эти высказывания и впрямь могут привести к межконфессиональной вражде. Клирик не так далёк от истины.

Отец Ярослав – удивительный человек. Писатель, ставший известным ещё в конце 1970-х, работавший в журнале «Наш современник» и в издательстве «Современник», страстный охотник, он в середине восьмидесятых вдруг круто изменил свою жизнь. По просьбе жителей глухого вологодского села, где ранее купил старенькую избу, он был рукоположен в священники. На десять лет забросив перо, служил, восстанавливал храмы, мотался по бездорожью и непогоде в дальние деревни на требы. Но через несколько лет был вынужден по болезни вернуться в столицу. Начав вновь писать и издаваться, он заслужил искреннюю любовь и почитание своего таланта рассказчика уже воцерковленными, православными читателями. Недавно ему присудили Патриаршую премию по литературе за 2016 год. На уютной московской кухне лауреата говорим о литературе, вере и жизни.

 

– «Премиальная» тема наш разговор никуда не приведёт. Да и потом, знаете: на том свете премии не принимают – я узнавал... Разумеется, я благодарен Святейшему Патриарху, издательскому совету, жюри за то, что мой чрезвычайно скромный труд был замечен. Особую радость доставила мне встреча в храме Христа Спасителя с замечательным прозаиком Виктором Лихоносовым, удостоенным такой же премии: мы не виделись тридцать лет… Ну и хватит, пожалуй, об этом…

В каких условиях сражались защитники цитадели и какое значение она имела для исхода войны, вспоминает кандидат исторических наук, специалист по русско-турецкой войне 1877–1878 годов Ваагн Крбекян.

В эту войну Россия – традиционная защитница христианских народов Османской империи –, выступая на защиту восставших балканских славян, уничтожаемых турецким деспотизмом (в одной только Болгарии было истреблено до 20 тыс. болгар), стремилась укрепить своё влияние на Балканах, пошатнувшееся по итогам Крымской войны.

Русско-турецкая война 1877–1878 гг., как и предшествовавшие, велась на двух театрах войны – Балканском и Малоазиатском. Первый широко известен русской общественности, в то время как о втором знают куда меньше. В этой связи, обращение к событиям 140-летней давности является своеобразным восстановлением исторической памяти.

В самом начале войны, накануне перехода границы, русская армия была разделена на три отряда, из которых Эриванским отрядом, действовавшим на левом фланге, командовал генерал-лейтенант Арзас Артемьевич (Арташес Арутюнович) Тер-Гукасов (1819–1879).

Отряд состоял из 6602 штыков, 4014 сабель при 32 орудиях.

Задачи Эриванского отряда на начальном этапе были определены главнокомандующим русской армией, наместником царя на Кавказе Великим князем Михаилом Николаевичем в обзоре Кавказско-Малоазиатского театра войны: «Эриванскому отряду … занять Баязет, стать на транзитный путь и, угрожая кочевьям курдов вплоть до оз. Ван, парализовать среди них враждебное движение и подчинить их своему авторитету».

Общая же задача боевых действий в Азиатской Турции была определена им в рескрипте, направленном военному министру 10 ноября 1876 г.: «Конечная цель наших военных действий со стороны Закавказья находится не в Азиатской Турции, а на Балканском полуострове.

Цель эта будет тем ближе достигнута, чем больше турецких сил мы привлечём против себя и чем больше займем пунктов и пространства в Азиатской Турции».

 

С написанием всех этих историй никаких трудностей, считай, не было... Надо было только соблюдать основное правило – никакой отсебятины! И держать постоянно в голове слова великого Микеланджело: «Как я делаю великие творения? Да очень просто: беру камень и убираю всё лишнее...» И тут эта задача упрощалась до минимума: во всех этих историях, что называется, ни прибавить, ни убавить...

 

Наилучшая противоракетная оборона (ПРО) – у нас, у русских, – это смех... Попробуйте, нападите на нас, а мы вас на смех подымем...

 

А знаешь, почему так люди называют место по дороге на Рыльск сразу за Висклями по левую руку от шляха, чуть не доходя до Белой Горы? А вот почему. Когда-то на этом самом месте стояли сады. Много садов... И на каждой яблоне яблоки были величиной с улей... Падали они, естественно, когда вызревали. И там, где падали, в земле делались глубокие трещины – не выдерживала земля... Трескалась под их тяжестью. А следом за ними ручьи, подземные воды делали своё дело: размывали те трещины в распадки, а потом в глубокие балки, а потом и в заросшие лозой овраги с крутыми высокими обрывами... Там в последнюю войну наши солдатики танки свои прятали. Надёжно они там укрывались от вражеского дозора... Давно это было. Как раз тогда, когда природа с людьми была ещё заодно...

На Ставрополье как минимум треть населения края имеет казачьи корни. Но на протяжении 70 с лишним лет советской власти всё, что было связано с казачеством, не просто замалчивалось, но и вытравливалось из народной памяти. К счастью, сделать этого до конца не удалось.

Во многих семьях на стенах висят чёрно-белые фотографии ещё дореволюционных времён, на которых были запечатлены деды и прадеды в черкесках и папахах с кинжалами и с шашками. А на некоторых фотографиях сохранились и надписи: «Казаки личного конвоя его Императорского Величества». Очень многие казаки Ставропольской губернии призывались именно в царскую охрану.

Возрождение казачества продолжается и по сей день, хотя процесс этот весьма противоречивый. Среди самих казаков нет единства – одни относят себя к реестровым, то есть, состоящим на государственной службе, другие напрочь не признают никакого официоза, считая, что в нынешней ситуации нет условий для нормального служения. Из-за этих распрей, обилия политизированной говорильни некоторая часть населения называет новых казаков не иначе как ряжеными, хотя это не совсем справедливо. Среди тех, кто относит себя к казакам сегодня, есть немало фермеров, которые делом доказывают, что достойны памяти своих предков. Они создали крепкие хозяйства, в которых работают и их дети, и внуки, они не покидают землю предков, как это делают многие молодые селяне.

Но что бесспорно и однозначно положительно, это то, что интерес к истории малой родины, к своей родословной, к традициям предков у потомков казаков огромный, он благотворно влияет на общий нравственный климат, помогает формировать у молодёжи здоровые представления о семье, чувство патриотизма.

 

– Михаил, мы с тобой давно знакомы, поэтому если позволишь, разговор будет на «ты». И главным объектом нашего разговора станет, как ты понимаешь, русский народ.

Скажи, каким видится из сибирской глубинки (и «неглубинки» тоже, скажем, из Красноярска) – русский народ? Причём из Сибири корневой – крестьянской, промысловой, а не сырьевой с её принципом «отстоял вахту и купил квартиру в Москве», ну или покуролесил на Мальдивах?

– Алексей, Сибирь как и любая земля, – многообразна, и к сожалению крестьянская, промысловая сторона, столь дорогая нам, переживает нынче не лучшие времена, а главное – не делает уж погоды, как прежде. Жизнь эта «наскрозь» пронизана интернетом, новейшей техникой, а главное духом, рыночным и технологическим. Часть его сути можно сформулировать так: «Не буду сам делать пимы, бокаря, бродни, поршни, чирки (наиболее приглядное подчеркни!), а куплю «Хаски», «Йети», «Нордман» (комфорт до 40 градусов) и так далее». И «также буду это обсуждать на охотничьем застолье». А глубже – государство устранилось от решения спорных… да вообще вопросов и побеждает наиболее хищный, бесцеремонный, которому плевать на старинное, промысловое, а главное на общинное, общее.

Но великая сибирская природа продолжает отбрасывать ненаглядный свой отсвет и на таёжных мужиков, и на жителей сибирских городов, в которых проживает основная часть населения и где сложился буквально целый тип абсолютно нормальных русских больших мужиков, которые и дело делают, и лямку свою волокут. У меня много друзей в Сибири. Проще примеры привести. Директор небольшого завода, который производит уникальнейшее точнейшее оборудование для буровых скважин. Есть иностранные аналоги, они намного дороже и вовсе не лучше. Он это предприятие поднял 25 лет назад с нуля. Там ничего не было. Пустое разорённое здание. Конечно, таким людям крайне трудно. Они еле выживают, потому что как бельмо на глазу и лакомый кусок. Но они бойцы. И что самое главное – люди думающие, понимающие, что происходит. Они из простых крестьянских и рабочих семей – и несут в себе самый что ни на есть сибирский народный дух. Они знают и любят свою землю, для них что Сургут, что Красноярск, что Чита – один мир, один дом. Садятся в машину и едут к друзьям в гости за две тысячи вёрст. «А мы любим дорогу», – говорят они. Едут по своей земле. Так и прут, восхищаются её силой и красотой, сокрушаясь тем, что на ней творится. Я могу долго рассказывать про таких. Про писателя и подвижника из Новосибирска Николая Александрова. Про Юрия Михайлова из Мариинска, создателя музея бересты, архитектора, знатока казачьей культуры, создателя ещё и краеведческого музея, в котором он сам и живёт. Как экспонат. Точнее, как эталон.