…За сто шагов до поворота, 

Где Ворскла делает дугу, 

Далёкой осенью 

Пехота 

С землёй

Смешалась на бегу. 

И стала тихой и свободной, 

Уйдя в прилужья и поля 

Сырой земли 

С преградой водной 

У деревеньки Тополя. 

Подбило память серой льдиной: 

Я не хозяин здесь, не гость. 

За всё-про всё – 

Надел родимой, 

Земли моей 

Досталась горсть.

Вологда

Полей военных королева

подмоги просит у морей!

Пехота, чёрная от гнева,

с железных сходит кораблей.

Земля дрожит в снарядных гулах,

надрывно воют провода,

на бронзовых сведённых скулах

блестит солёная вода.

Под бескозыркой и фуражкой

идёт сражаться до конца,

и синей полосой тельняшки

перечеркнуло все сердца.

Идёт волною океанной

с гранатой в бешеной руке

и с русской злобой окаянной,

остекленённой на штыке.

Их бриз последний обвевает,

им вслед буксир басит: «Сынки!»

Прибой чечётку отбивает,

кричат «полундра!» маяки.

Пехота страшная,

морская,

пойдёт с рассвета, не щадя,

как наша ненависть мужская,

«За Родину!» и «За вождя!».

Сверкают бляхи с якорями,

и ветер чёрный клёш сечёт,

с эсэсовцами,

с егерями

сводя неотвратимый счёт.

Немногие дойдут до моря,

до городов на берегу,

но многие, как наше горе,

чернеть останутся в снегу.

Таких  от края и до края

оплачет штормом навсегда

морей дремучая,

седая

вечнозелёная вода.

Москва

У отца моего не было ни орденов, ни медалей,

потому что его убили

в самом первом бою:

где-то под Ленинградом,

где автоматчиков на прорыв кидали –

добровольцев, партийцев, детскую гордость мою.

Пусть я буду у времени как незажившая рана:

снова папа мне снится, о чём-то со мной говорит.

Он приходит ко мне,

как когда-то Чапаев с экрана:

перехват портупеи и орден упрямо горит.

Как ни силюсь, я слов его не разбираю:

– Папа, громче, не слышу! –

И не прочесть по губам…

– Папа, я уже старый, уже по зерну добираю! –

Нет, не понял, уходит к себе по гробам.

Ах, какие мы видели времена и событья!

Как себя раздирали, костями мостили мосты!

(Вот когда научился с голодными суками выть я…

Оттого они выли, что кости у нищих пусты.)

Всё со мной можно сделать:

я слабый и плачу от боли.

Я убью ради хлеба и ближнего оклевещу.

Но я всё же

тот воин, который – один в своём поле.

Я умру, но на поле

к себе никого не пущу.

– Папа, я о тебе ничего, кроме снимков, не знаю.

Я не помню ни речи, ни воздуха, жившего в ней.

Только общая кровь –

это общая память сквозная.

То, что ты мне оставил,

любых фотографий нужней:

делать в жизни простое, мужицкое, честное дело,

умирать, если надо,

свой кров заслоняя спиной,

потому что, когда у солдата осталось лишь тело,

телом он закрывает

всё то, что зовётся страной.

Папа, больше не надо ко мне прорываться ночами.

Я у зеркала встану – и сразу тебя узнаю.

Я ведь всех вас увижу (мне скоро на выход с вещами) –

добровольцев, партийцев, детскую гордость мою.

Москва

Стихотворение из цикла

«Война. Фрагменты общей памяти»

Матвей…

Степан…

Игнат…

Серафим…

Когда ей

принесли четвёртую похоронку,

она сидела в хате,

положив руки на чёрную столешницу,

и Таньке-почтальонке,

жалобно позвавшей из сенцев:

«Тётка Прасковья,

тётка Прасковья…» –

выдохнула в ответ

глухо и непонятно:

«Колышков,

колышков-то хватит?»

А потом

осторожно, как младенцев,

носила в огород из сарая

охапки

берёзовых саженцев,

расправляла в лунках

подрагивающие корневища,

и,

засыпав их,

вгоняла обухом топора

рядом с каждым саженцем

сосновый колышек,

и белой льняной полоской

связывала две тонкие вертикали –

живую и неживую.

А после,

закончив всё это,

направилась было в хату,

да вдруг охнула,

привалилась к стене

и,

выгибаясь всем телом,

неловко запрокинув голову,

немым криком

стала оползать вниз,

заталкивая в рот

конец платка

и сдирая спиной

облупившуюся штукатурку…

Харьков – Белгород

Дымятся трубы. Крематорий. 

Освенцим. Я, уже развеян, 

Лечу на Родину, которой 

Я и такой, сожжённый, верен.

Граница. Родина. Смоленщина. 

Ветряк. Речушка. Перевоз. 

Седая сгорбленная женщина, 

Полуослепшая от слёз.

Её морщины словно шрамы. 

Глаза с извечною мольбой. 

Кричу, кричу ей: «Здравствуй, мама! 

Я снова дома, я с тобой.

Вновь буду жить под отчей крышей 

И никуда не пропадать…» 

А мать меня совсем не слышит, 

Меня не замечает мать.

Стоит, качается былинкой, 

Концы платка прижав к плечу, 

А я над нею пепелинкой 

Летаю и кричу, кричу…

Тула

Лебеда и полынь на обочине,

Лес берёзовый, спелая рожь.

Здесь когда-то кукушка пророчила:

Ты, мальчонка, до ста доживёшь.

Деревянные стены с полатями,

Лай кудлатых ленивых собак.

Жили-были три сына у матери:

Двое умных, а третий дурак.

«Здравствуй, мама. Как Лёша и Гришенька? Новый фельдшер-то Гришу смотрел?

Так охота домашней яишенки и картошки, печёной в костре.

Не прокормишь ты борова Борьку-то, пусть зарежет кривой Каленчук.

Тут река на границе –  не бойкая, называется Западный Буг,

Ходим берегом, окуни плещутся, часто слышим нерусскую речь.

Перемёт бы... хотя бы подлещика, да границу-то надо стеречь.

Через месяц прощаюсь с ребятами, и домой, в наш любимый Рассвет.

Мама, Нину Орлову просватали? Ты скажи: от Сергея привет.

Посылаю вам ящик с консервами, пусть Гришуха сгущёнки поест».

Ниже дата. Июнь. Двадцать первое.

А на штемпеле значится: Брест.

«Здравствуй, мама. Спасибо за варежки. Март на Висле – ещё не весна.

Плохо – в бане никак не попаришься, вот вернусь, истоплю докрасна.

А фашистская гнида измучена, гоним гансов, им скоро конец.

Как Гришуха-то? Часто падучая? Всё играет в лошадки, стервец?

Сорок лет дурачине упрямому, как скажу, так не верит никто.

Из Берлина, маманя, из самого привезу патефон и пальто.

Смерть безглаза, для всех одинакова, нынче видел убитых лосей.

Не простынь, без платка не выскакивай. Обнимаю. Твой сын Алексей».

Мужики – не бумажки казённые

Жили-были, да Бог не сберёг.

За иконами – две похоронные

И свидетельства жёлтый листок.

Эпилепсия... Буковки бурые.

Помнишь, сына несла в подоле?

Хорошо дураками и дурами

Век прожить на российской земле.

Заполняет ивняк и черёмуха

Берега неглубокой реки.

Еле слышно, незримо, без промаха

Над кустами летят шепотки:

Кудри чёрные. Бати. Серёгины.

Брови Нины Орловой – углом...»

Лист черёмухи за руку трогает:

«Я родился бы в сорок втором».

«Мой отец – Алексей из Рассветовки, –

Шепчет лесу дорожная грязь.

Не зовёт, не рыдает, не сетует:

«Я бы в сорок седьмом родилась.

С дядей Гришей играли бы в рыцари,

Он бы нас на загривке катал...»

Три бумажки казённые выцвели.

Кроме них – ничего. Пустота.

Три казённых бумажки с печатями:

Всё не то, не о том и не так.

...Жили-были три сына у матери:

Двое умных, а третий дурак.

г. Каменск-Уральский 

Я не помню войны. 

                            Только еле

Помню, как от осколочных ран

У соседки, на белой постели,

Не хотел умирать капитан.

В окна зеленью липы стучали.

По селу проходили полки.

Мужики и солдаты молчали,

Бабы лица роняли в платки.

Молодой, а чего не изведал!

Пробивался сквозь тыщи боёв.

Это ж надо: дожить до победы –

И в лицо не увидеть её…

Он шептал: «Подождите, я встану…» – 

И бессильно упала рука.

…Ах, как пели потом капитану

Трубы полка…

Я стоял у распахнутой двери.

В горле комом нетающий лёд.

До последней минуты я верил,

Что такой капитан не умрёт.

г. Тосно

Ленинградская область

В парадных военных расчётах

Великая слава течёт.

В расчёт не берут желторотых.

Их скромная слава не в счёт.

Оркестров мажорное форте –

Бесстрашным солдатам страны.

А дети победного фронта

Стоят у обочин войны.

И с ними стоит моя мама,

И машет героям рукой.

Салютов небесная манна

Над Родиной плещет рекой!

За спинами граждан нарядных,

Ничуть не смущая их вид,

На ящике из-под снарядов

В слезах моя мама стоит.

Вот так всю войну простояла,

Поскольку росточком мала.

Снаряды она снаряжала

И верой в победу жила.

Не то моей маме обидно,

Что горьким был доблестный труд,

А что из-за роста не видно,

Как строем гвардейцы идут.

Несметные выпали беды

На долю геройской страны.

А дети священной Победы

Стоят у обочин войны.

В толпе ротозеев парадных,

Ничуть не смущая их вид,

На ящике из-под снарядов

Военное детство стоит.

г. Новокуйбышевск 

Самарская область

Зима сорок второго года.

Чернеют редкие дома,

и одичало с небосвода

глядит голодная луна.

Там мама худенькой девчонкой,

забыв про игры и букварь,

вращает жернов

и в воронку

ссыпает детства календарь…

– Я сын! 

            Прошу, меня пустите! –

кричу я страшным тем годам. –

Я не нарушу ход событий,

лишь хлеб 

                   для мамы передам!..

Москва

Там, говорят, дорога гиблая,

там ветру стыть, там выпям выть,

туда одна старуха хриплая

в ночи повадилась ходить.

Она сидит на белом камешке

среди нехоженых болот

и на ладони будто шанежки

на сковородочке печёт.

Там ей знакомы все извилины,

все камни, ветки и сучки,

к ней поворачивают филины

свои безумные зрачки.

Порою утренней, туманною,

когда кровавится восток,

перед могилой безымянною

она оставит узелок.

И побредёт. Мне повстречается

и скажет: «У сынка была.

Уж мне там славно отдыхается,

уж я там ела да пила.

Невестка добрая, опрятная,

внучок – головушка светла…

Да тяжела путя́ обратная,

поди, в последний раз была».

Москва

Я мог, но я не пошёл на таран.

Ты снова входишь чужим в мой дом

и к моей водке тянешься.

Санька, Санька,

ты ж передо мною – пацан

и пацаном останешься.

Ты не был асом. Это я был ас.

И хотя нас было двое, а их шестеро,

я мог войти в перекрёст

пулемётных трасс

и снять севшего на твой хвост

«мессера».

И тогда я приходил бы к тебе домой,

просто так, запросто, чтобы побеседовать,

пил бы твою водку…

Санька, Санька,

ну кто ты такой,

чтобы сорок лет меня преследовать?

Ты не был асом. Ты мог уйти,

но ты не сумел.

Это я был ас.

Но, в конце концов, сколько раз

можно старое переваривать?

Давай помолчим. Молчи, Санька.

Ведь ты же сгорел.

А я сейчас слишком пьяный,

чтобы с тобой разговаривать.

Оренбург

Ночью во сне отступает город,

гаснет электрический свет,

в комнату врываются призраки с фронта,

партизан берёт за грудки майора:

– Когда все это кончится? – Никогда, Гонта.

Обратной дороги нет.

Русским ледоколам – белое безмолвие, Гонта,

русским китобоям – самое сердце тьмы,

нам же с тобою выстрел или воронка,

здесь, посреди зимы,

нас умножат на ноль за эти камни в телегах,

наши кости растащит зверьё,

но мы все же приблизим нашу Победу,

пусть и не увидим её.

И Гонта глядит в голубые глаза майора,

скалясь, как серый волк,

и они уходят по коридору

прямо в Бессмертный полк.

Москва

Грязь месил,

В медсанбате срывал бинты,

Стали руки темней свинца…

Я не знаю,

Не знаю совсем, кто ты, –

Ни фамилии, ни лица.

Ведь Россия-мать велика собой,

У неё не счесть сыновей.

А случится бой: там солдат – любой.

Все одной семьи и кровей.

Тополя цвели, пели кочеты,

Но пришёл июнь ледяной.

Сколько холмиков по обочинам

У тебя, солдат, за спиной!

От Москвы лежал в десяти верстах –

Всё равно своё наверстал!

Позади война, впереди рейхстаг.

Вся земля тебе – пьедестал.

Москва

…День Победы: синева,

над головою ангел-мститель,

любая женщина – вдова,

любой мужчина – истребитель.

Я видел Гитлера во сне,

ну а потом пришла Победа.

«Купи мороженого мне

плодово-ягодного, деда…»

Но дед не смотрит на меня,

ему давно пора обратно,

он превращается в туман

и говорит: «Молчи,болван».

Троллейбус, почта, магазин.

На рынке клетка с попугаем.

Идём по городу, скользим

и пропадаем, пропадаем.

Повсюду флаги и сирень,

в моей руке воздушный шарик,

тяжёлый шарик, красный шарик.

И я кричу: «Купи, купи

(и просыпаюсь) – 

плодово-ягодного, деда…»

Над городом салют. Победа.

Волгоград

Огляжу деда Колю, сдувая пылинки,

чёрный кортик со львами в руках подержу…

Мама скажет: «Не дед у тебя, а картинка!»

Улыбнусь, и в ответ ничего не скажу.

Выйдем вместе на площадь, и средь ветеранов

зашагает мой дед, заблестят ордена.

И умолкнут его наболевшие раны,

и сама распрямится на марше спина.

Будет дедушка мой всех красивей и выше.

Все медали до блеска начищены мной.

Я окликну его, только он не услышит

голос мой за походной военной трубой…

Калуга