В советское время спорт был богат личностями, людьми, которых любила вся большая страна. За то, что те умели здорово прыгать, играть, забивать, танцевать, поднимать тяжести. За то, что они были добрые, умные, красивые. В их числе ‒ штангист Юрий Власов. Его называли «Самый сильный человек планеты»...

Он нёс алый стяг Советского Союза на двух Олимпийских играх. Знаменосцами назначали только самых титулованных, известных. Юрий Власов был олимпийским чемпионом, победителем первенств мира и Европы. Он установил больше тридцати мировых рекордов. Это ‒ в тяжёлой атлетике. И множество ‒ в жизни.

Юрий Власов был кумиром миллионов. При этом совершенно не походил на спортсмена. Большой, кряжистый, и в очках с толстой оправой. Из-за стёкол ‒ испытующий взгляд. Скорее, философ, мыслитель ‒ он им и оказался, только позже, когда выпустил из рук гриф штанги и взялся за перо.

Впрочем, не совсем так. Когда Юрий Власов был штангистом, то творил украдкой, после тренировок, ночью.

Он был странным спортсменом. Перед выходом на помост нашёптывал стихи. Когда давал интервью, говорил не только о спорте, но и о музыке, живописи, литературе. С русского легко переходил на английский, французский.

Проходил через длинный людской коридор. Нагибался, железными руками хватал штангу, вздымал вверх. На него обрушивались овации, восторженные крики, но Юрий Власов не прыгал от восторга, а сдержанно улыбался.

Год назад у жены случился инсульт. Я был в Москве – на премьере сериала «Жуки», звоню домой – никто не подходит. Ещё звоню – трубку взял крёстный отец сына Денис и сообщил, что Полина в больнице, ей делают сложную операцию. С тех пор жизнь моя изменилась.

– Помню, как забирал Полину из больницы на своей машине. Хорошо, что было не до переживаний: надо доставить жену домой максимально комфортным способом. Очень боялся – как посажу ее в машину? Посадил. Потом – как довезу ее до дома? Довез. Потом – как подниму? Поднял. Хотел купить специальную кровать, но Полина запретила: спим на нашей. Положил жену в тот уголок, где раньше спал я, а сам занял её место.

Не приведи господь испытать то, что мы оба пережили! Я стал спать урывками – научился этому у Евстигнеева на съёмках «Собачьего сердца»: перерыв, перестановка, он – раз – и вздремнул десять минут. Ведь батарейку телефона нельзя доводить до нуля, а надо периодически заряжать. Полину нужно разбудить, накормить, потом сына вести в школу, потом хозяйственные дела. Жена может что-то попросить и ночью. Мы гуляем с ней, хотя это сложно: российские реалии не приспособлены под коляску.

Когда с Полиной случилось несчастье, я многое понял. Будто в больнице тогда умирала не жена, а я сам. Всё это было в канун моего дня рождения, я пошёл в церковь и умолял Бога оставить жену со мной. Наверное, теперь уже израсходовал лимит просьб. Ведь я так же молил Бога, когда умирала мама, просил подарить ей ещё время. И Бог надо мной сжалился.

Сегодня, 3 октября – 125-лет со дня рождения Сергея Есенина. Предлагаем вниманию читателей беседу с критиком, литературоведом, архивистом-исследователем Сергеем Станиславовичем Куняевым. В соавторстве с отцом, известным поэтом и общественным деятелем, он в 1995 году выпустил в серии ЖЗЛ лучшую биографию С.А. Есенина. Автор книги о Николае Клюеве, документальной повести «Русский беркут» (о Павле Васильеве). Выпустил книги «Огнепалый стих», «Растерзанные тени» (в соавторстве со Ст. Куняевым), «Жизнь Есенина. Снова выплыли годы из мрака...» Специалист по новокрестьянской поэзии, автор серии публикаций о трагических страницах истории русской поэзии ХХ века. Лауреат ряда литературных премий, в том числе «Зодчий» им. Д. Кедрина, им. С. Есенина, Большой литературной премии.

– Когда мы всерьёз принялись за работу над книгой о Есенине – а это была осень 1994 года – было жуткое ощущение от всего окружающего. Казалось, что над страной нависла непроходимая чёрная туча, через которую не может проникнуть ни один лучик света. Простых людей власть просто вышвырнула на обочину жизни, лишив элементарных средств к существованию. Месяцами не платили ни зарплат, ни пенсий. Люди выживали, как могли, или тихо умирали под аккомпанемент кровавых «разборок» бандитских шаек и циничных заявлений с телеэкрана о том, что тем, кто не «вписался» в новое время – нет места в этой жизни... Волей-неволей мы задумывались, глядя на всё, что происходит вокруг, о есенинском времени, о том – каково ему приходилось в первые послереволюционные годы, и о том, как он на это время отзывался. Совершенно другими глазами, нежели раньше, мы читали «Сорокоуст», «Исповедь хулигана», «Пугачёва», «Страну негодяев»… Каждая есенинская строка словно наливалась свежей кровью, звучала в унисон с нашим проклятым временем...

– Великие художественные произведения всегда несут в себе тайну, «Тихий Дон» в этом смысле не исключение. Что такое «прочитан по-настоящему» я не очень понимаю, каждая эпоха читает классику и открывает в тексте свои актуальные смыслы. Шолохов начал печататься с 1923 г., в 1926 г. вышла книга рассказов, однако особого внимания критики писатель не удостоился. Всесоюзная известность приходит к нему в 1928 г. с публикацией первых двух книг «Тихого Дона», которая взорвала литературную жизнь. Известность, можно сказать, обрушилась на Шолохова – рецензиями на роман из разных писательских лагерей, а также письмами читателей. В письме А.И. Серёгину от 17 января 1929 г. Шолохов так резюмирует пришедшую к нему славу: «Читаю рецензии и с трудом дочитываю, потому что испытываю лёгкие приступы тошноты. А тут письма. Очень много писем, из числа которых есть и такие: грубо-бесцеремонные, наглые, самоуверенно-идиотские письма, в которых люди пытаются, сморкаясь и грязня ногами, влезть тебе в душу <…> и милостиво берутся обогащать тебя!»

Конструированием дальнейшего «правильного» пути Григория Мелехова были озабочены все читатели, начиная с наркома просвещения Луначарского; затем, в пору остановки публикации 3-ей книги к обсуждению романа подключается Сталин… Самая большая читательская почта о «Тихом Доне» была в 1928 г. у журнала «Роман-газета», ставящего своей главной задачей «продвижение лучших художественных произведений к самым широким массам низового провинциального читателя» и поэтому имеющего самые большие тиражи.

Юрий Иванович Селезнёв понимал значение силы слова, которое несёт в мир любой пишущий или говорящий человек, и ответственность за свой талант, данный Богом. Вся его творческая деятельность была направлена на созидание России и воспитание русского народа. В работах Юрия Селезнёва рефреном звучит мысль о том, что главным побудителем к творчеству должны быть цели и задачи духовно-нравственные, гражданские, общенародные. Критик справедливо утверждает: «Не мир удивить, не себя показать, но «мысль разрешить» – вот суть серьёзного дела серьёзного народа. Провозгласив как меру всех вещей и центр мироздания не эгоистическое «я», как это было принято в гуманистической картине мира, а народ, Ю.И. Селезнёв видит возрождение России в народности. Но народ в понимании критика не равно толпа или публика. Опираясь на статью «Опыт синонимов. Публика – народ» славянофила К.С. Аксакова, он разграничивает эти понятия. Народ для Юрия Селезнёва – главный деятель и творец истории, он, как и народ в оркестровом произведении М.И. Глинки «Камаринская», объединяющем в себе народный плясовой и лиричный, задумчивый мотивы, что словами А.С. Пушкина: «то разгулье удалое, то сердечная тоска», является подлинным выражением богатырской силы, неукротимой мощи и духовного богатства.

Идея народности русской литературы (а если говорить и о сегодняшнем дне, то и публицистики) выражается в способности видеть мир глазами всего народа, стать «эхом русского народа». «Но именно народа, а не той или иной личности или группы, выдающих свой взгляд за общенародный», – уточняет критик.

Конечно, вы догадались, о чём речь. Разумеется о документации, от рождения преследующей нас, где бы мы ни были. Дома, в школе, яслях, детском саду, институте, работе. Она везде. Вязкая, липкая, опутывающая все наши члены, стесняющая дыхание и затрудняющая свободный ход мыслей.

Вы хотите устроиться на работу? Вы не собираетесь лететь на Луну. Продавец, электрик, дробильщик, водитель, токарь. Тем не менее от вас потребуются отдающие уже и неким Средневековьем справки. Кожвенеролог, психдиспансер, наркология. Это самое страшное, что требуют именно «по месту прописки». Так что, если вы принялись за работу в Москве, Воркуте или Севастополе – езжайте туда, откуда вы сюда прибыли. Ну то-есть, может быть, в Анадырь, пос. Рогачёво архипелага Новая Земля, и тому подобное. Есть ещё куча важнейших медицинских справок. То бишь, если вам хоть сколько то нездоровится, или вы имели несчастье попасть в одно из трёх означенных заведений (и вполне вылечиться), то даже самая элементарная работа (источник земного существования) вам становится недоступной.

Прописка. Тоже реликт крепостного права. После всех пертурбаций она, представьте себе, сохранилась. Бред, безумие, приезжая куда то в пределах своей страны, вы обязаны встать на учёт. На учёт! Иначе вы не получите доступ к элементарным жизненным благам, как то, медобслуживанию, социальным пособиям, а также испытаете серьёзные затруднения при приеме на работу или в учебное заведение. В США и отчасти Европе тоже есть отдалённое того подобие. Все упирается в водительские права, которые надо отмечать по новому ПМЖ. Но это всё гораздо проще, не столь обязательно, и никак не влияет на медицинскую страховку, учёбу и работу.

Это стихи поэта его поколения Игоря Шкляревского.

80 лет критику и подвижнику, обитающему во Пскове. Защитник памятников старины, автор книг, хранитель огня «деревенской литературы». Её больше не будет. Потому что её нельзя подделать. Она ушла вместе с его друзьями.

(Может быть, пришло время прозы мелеющих малых городов…)

Ну и где фильмы об этом человеке, поздравления в новостях?..

Поздравляю, Валентин Яковлевич!

До шести лет он жил в землянке. Отец был совсем неграмотным, у мамы – два класса сельской школы. Курбатов работал столяром, служил на Северном флоте. Перебравшись во Псков, подвизался грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты. Однако ж – интеллектуал, тонкий знаток и толкователь литературы.

Валентин Яковлевич чем-то напоминает миссионера – плутоватый, но сосредоточенный, с ровной седой чёлкой, обычно в чёрном сюртуке, с белым тонким воротом под горлом. Его молодцеватая стать, острый взгляд голубого глаза, уверенные элегантные движения – всё оставляет впечатление человека, захваченного таинственной сверхзадачей. Курбатов – тот тип литератора, которого следует не только читать, но и слушать, и рассматривать. Он – велеречивый проповедник сердечности. Но эта речь, льющаяся свободно, как песня, петляет в живых, непрестанных поисках.

«Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду», – вспоминаю Ницше, слушая Курбатова. Есть в его щедрых словесах что-то стихийное, страстное, поэтическое, интуитивное, как бы ницшеанское. Но только в жажде человеческого совершенства он скорее Анти-Ницше. Румянясь, как сказочное яблочко, зовёт к любви, братству, прощению, жертве.

Недаром экзистенциалистское «Ад – это другие» у нас так часто превращается в благодатное самоотречение, сладость приятия чего-то большего, чем ты: «Другие – это рай».

Не угадать?

И я когда-то, когда впервые перечитал его от корки до корки, – не угадал бы сегодняшние к нему вопросы. Потому что вопросы эти универсальны и не отменимы.

Со странным чувством перечитываю сегодня мои тогдашние суждения о Шукшине. Тогда – смутноватые, теперь они взывают к ясности.

«Чем только ни заполняет шукшинский человек пустоту в душе. Тайно пишет что-нибудь: трактат о государстве... живописное полотно... куплетики для эстрады. Вечный двигатель строит. Смущенно и робко просит выслушать, оценить. Чутко ловит вынужденность, неискренность в похвале. И тогда – "взмывает от ярости" и готов спустить недогадливого ценителя с лестницы, убить, разорвать...»

Василий Шукшин – из тех, кто ставит перед нами ощущение пустоты, которую надо заполнять.

Эта пустота – главная черта бытия и смысл его, никогда до конца не постигаемый. Её и помог мне обнаружить Василий Шукшин, когда я прочёл его «сплошь». И эту пустоту он смог обнаружить. Где?

Во мне же самом.

В баньке ли парится шукшинский герой, в церкви ли молится – бездна в его душе. Я почувствовал это много лет назад. И чувствую теперь, когда мы говорим: ему девяносто.

Не о впечатлении читательском он думает, не о потрясении зрительском, а туда, в корень, устремлён, в суть бытийную, в реальность, которая за текстом, за сценой, за плёнкой, за писательством, за художеством...

Вопросы Смысла бытия продолжают его дух мучить. И ответов окончательных как не было, так и нет.

И не бывает их – окончательных.

Мне выпало счастье учиться поэтическому мастерству у Ивана Васильевича Рыжикова, часто мы беседовали с ним не только о поэзии, но и о жизни.   Он много рассказывал мне о своей судьбе, о пройденной им с начала до конца войне.   Я хочу поделиться услышанным и рассказать об этом замечательном человеке.

Родился Иван Рыжиков в деревне Жерновка Смоленской области. Но в 1932 году в поисках лучшей доли его родители переехали в Сибирь, на строительство железной дороги. И до двенадцати лет Ваня жил в Забайкалье, на дальнем разъезде Холбон. В то время музыку и песни там можно было услышать только «вживую»: в исполнении талантливых крестьян.  Отец Ивана играл на балалайке, а мама знала более 300 народных песен и прекрасно их исполняла. В шесть лет Ваня самостоятельно научился играть на отцовской балалайке и по слуху подбирал любую мелодию. Деревенские парни и девчата часто отпрашивали его у родителей с ними на танцы, чтобы он поиграл им на балалайке.  Бойко отплясывала молодёжь под его музыку. Приводили шестилетнего музыканта домой за полночь…

Матушка Ольга Назарова, супруга священника Алексия Новикова († 2018), настоятеля Свято-Троицкого храма и устроителя его деятельной общины в селе Озерец Тверской области, рассказывает о людях, для которых верность Христу совершенно естественна, органична.

Без этих людей, считает матушка, православная Россия немыслима. Сейчас, с наступлением лета, у большинства жителей городов вдруг просыпается тяга к своим сельским корням – она, наверное, неистребима. Кто-то лечит свою ностальгию на даче, кто-то – в дальних путешествиях по глубинке, предаваясь сельской романтике. И это хорошо, конечно. Но давайте помнить, что в каждой деревне, каждом нашем селе есть что-то поважнее романтических вздохов. Точнее не что-то, а кто-то: это наши добрые старики и старушки, которые, несмотря на все скорби и трудности, живут там не только летом, а всю жизнь. И жизнь многих из них, если внимательно и с уважением присмотреться, может стать прекрасным уроком исполнения заповедей Евангелия. Давайте не будем упускать возможность поучиться у них.

Один из учителей, по опыту матушки Ольги, – баба Катя.

Когда в апреле 1997 года мы с Алёшей, который тогда и думать не думал, что будет отцом Алексием, приехали обживать недавно купленный дом в благословенной деревне Юханово, выяснилось, что ближайшие наши соседки – баба Катя Харламова и тётя Лида Орлова. Первой в ту пору было 86 лет, что нам, 37-летним, казалось невообразимой древностью, а тёте Лиде было неполных 59 (как раз столько, сколько сейчас мне), и нам она казалось пожилой, хотя и весьма бодрой для своих почтительных лет женщиной.

Очень быстро мы поняли, что с соседками нам крупно повезло: у обеих был очень открытый, благожелательный нрав и доброе чувство юмора. А после проведенного в деревне летнего отпуска мы уезжали в город с чувством, что оставляем в Юханово не только полюбившиеся дом и сад, но и по-настоящему родных людей, которые всегда будут рады нашему приезду.

Чем ближе мы знакомились с тётей Лидой и бабой Катей, тем больше они вызывали у нас симпатию и уважение, которые постепенно перерастали в почтение и желание быть на них похожими. Почему? Да потому, что на таких вот женщинах испокон веков держится русская земля. А может быть, и вообще вся Земля.

Однажды осенним вечером мы с женой были в гостях у соседей. Хозяин, Михаил Дмитриевич Платонов, справлял день рождения. Его младший брат, Василий, приехал из деревни Щитниково вместе с мамой. Выпили по рюмке. Поздравили именинника. Повторили... Завязалась беседа. Бабушка стала вспоминать прошлое. Я слышал её рассказ впервые. Он потряс меня. Вот что она рассказала.

«Зовут меня Валентина Акимовна Платонова. Родилась 11 мая 1931 г. в деревне Щитниково, Высоковского (ныне Старицкого) района Калининской (Тверской) области.

Семья была большая, но обычная по тому времени. Отец – Аким Евполович Евполов. Мама – Евдокия Семёновна. Дедушка с маминой стороны, Семён Вишняков, раньше был псаломщиком в Горицкой церкви (в дер. Ушаковские горки, сейчас здесь храм свт. Николая Чудотворца подворья Тверского женского монастыря Рождества Христова). Бабушка – Ириния. Брат – Шурка, 1926 г.р. Три сестры: Мария, старшая, 1920 г.р., Катерина 1923 г.р. и Антонина 1925 г.р. Дедушка с бабушкой жили в своём доме. Дед умер ещё до войны.

В 1938 г. я пошла в начальную школу в деревне Терпилово.

В 1939 г. отец завербовался на Ижорский завод в Ленинграде, работал там бетонщиком в 8-м цехе. Вскоре перевёз в город и нас. Односельчане отговаривали: война будет. Отец не послушался. В Ленинграде, точнее, на его окраине, в Колпино, мы поселились в каменном доме на ул. Московской.

Один учебный год я пропустила в связи с переездом. Только в 1940 г. пошла во второй класс, уже в Колпине.

В 1941 г. началась война. Нас сразу стали бомбить. Налёты авиации шли один за другим. Немцы, наверное, знали, что здесь расположен Ижорский завод. Наш дом вскоре разбомбили. Перебрались в барак на ул. Сырой. Продукты давали по карточкам. Паёк вскоре уменьшился до 125 г хлеба в день. За хлебом обычно ходила сестра Катя, очень долго стояла в очереди. К зиме начался голод. Хорошо, что рядом были поля (раньше там жили немцы-колонисты). Мы выкапывали из-под снега кочерыжки от капусты, собирали овёс с шелухой, потом одну шелуху – жмых. Дома овёс ошпаривали кипятком, а он всё равно – овёс; ели – казалось, вкусно. Иногда удавалось выпросить у солдат кусок конины. Было много раненых лошадей, их пристреливали, а мясо, бывало, давали детям.

Особенно страшно стало зимой...

Боюсь, что таких историй с нами больше никогда не случится: в современной России, разделённой на «народ» и «элиту» с космически неравными «стартовыми возможностями», вполне может никогда больше не быть мальчика из рабочей семьи, достигшего высших степеней в писательской иерархии не за счёт восхвалений правящей верхушки.

Константин Скворцов – тот самый поэт, что не упоминается в числе «ахматовских сирот», несмотря на знакомство с Анной Андреевной. Число славных юношей, опекаемых великой А.А.А., колеблется от четырёх до пяти, однако считается, что напутствовала она лишь уроженцев Ленинграда. Что ж, это дело совести наших замечательных литературоведов, выработавших идеологически верный своему лукавому времени канон, кого и в каком ключе рассматривать. Маловероятно, чтобы поэта, получившего признание гораздо более компетентных органов, слишком волновали подобные «усмотрения».

Он и впрямь добился невероятного.

Жанр, в котором Скворцов отважился действовать, – драматическая поэзия, с оглушительным порой успехом ставящаяся на подмостках по всей стране. Им рукоплескали и необозримые Москва с Санкт-Петербургом, и почти сравнимые с ними Челябинск с Липецком, и небольшой Озерск…

20 стихотворных пьес Скворцова, среди которых «Георгий Победоносец», «Иоанн Златоуст», «Константин Великий» и «Юлиан Отступник», представляют собой не просто «тетралогию о первых годах христианства», но детализированную их трактовку в исторических лицах и – с точки зрения двадцатого и двадцать первого столетий. Мог ли написать их человек не верующий, вопрос исключительно риторический.

Но – вопрос уже никак не риторический – как тот самый мальчик из семьи эвакуированных на Урал в войну туляков обзавёлся в своих пьесах на сложнейшую историческую тематику шекспировской оснасткой? Откуда могли вообще взяться у дипломированного инженера на письме – и царственно неспешно развёртываемая фундаментальность сюжета, и твёрдые, как резец каменотёса, речевые портреты поступков, и, наконец, высокий тон, сравнимый по ясности лишь с пушкинским «Борисом Годуновым»? Только ли из детского несмолкающего пристрастия к книжной культуре? Многие и многие из поколения «детей войны» и поныне влюблены в классику, однако и отдалённо не способны к её стилизации…

Когда я задал свой недоумённый вопрос Скворцову, он вздрогнул и как-то уж максимально не театрально развёл руками.

Безденежье, безработица, социальные и житейские неурядицы многих наших сограждан вгоняют в ступор, лишая воли, убивая стремление к каким-либо нестандартным, самостоятельным действиям. Другие ждут – и справедливо, надо признать! – решения своих проблем от власти. Но есть и такие, кто и в ступор не впали, и от власти ничего не требуют, потому как уверились, что надеяться в этой жизни можно только на себя. Это понуждает их искать не столько причины, сколько возможности. Каждому свои. И возможностей таких, оказывается, не так уж и мало.

Необычный заказ получил умелец из Боровичей Дмитрий Тарасов. Работники банка попросили его в сжатые сроки изготовить футляр для... бутылки в виде Останкинской телебашни. У директора назревал юбилей, и подчиненные спешили сделать ему подарок. Дима едва успел пропитать башню растительным маслом – так полагается по технологии – как в дверь постучали, и башня навсегда покинула квартиру, в которой родилась. А Дима жалеет лишь об одном – не успел ее сфотографировать.

Дима с детства пробовал себя в разных промыслах. Вышивал, вязал, выпиливал, строгал. Наконец, увлёкся поделками из прорезной бересты. Признание пришло в 1992 году, когда городской отдел культуры командировал его в Санкт-Петербург, где в то время проходила международная ярмарка «Народные промыслы». Диму заметили. Имя его попало на страницы газет и в международные каталоги. А Международный центр ремёсел в Вашингтоне выразил пожелание приобрести у Димы Тарасова сразу восемь работ.

Некоторые его стихи стали хрестоматийными, однако широкому читателю Павел Шубин известен мало. А жаль.

Достаточно поглядеть хотя бы на развитие в его творчестве волховско-синявинской блокадной темы, в частности, в энергичном стихотворении «Солдат» (1945), написанном «теркинским» хореическим размером: 

Давайте вспомянем про поэта фронтовой плеяды Павла Шубина. 27 марта исполняется 105 лет со дня его рождения.

Шубина подарило нам село Чернава Елецкого уезда Орловской губернии, ныне Измалковского района Липецкой области. Непростое место: в этом селе столетием раньше (в 1815 г.) родился святитель Феофан Затворник!

Родившись в военном 1914 г. в семье слесаря писчебумажной фабрики Николая Шубина самым младшим ребёнком (всего детей было одиннадцать, но выжили семеро), Павел в 15 лет уехал к сестре в Ленинград, где и проработал слесарем до 1933 г. Одновременно учился на вечернем отделении Конструкторского техникума имени М.И. Калинина (до 1932 г.), много читал, занимаясь самообразованием. В 16 лет отправился в Крым к любимому писателю Александру Грину, который, посмотрев стихи юноши, посоветовал получить хорошее образование. Кстати, все дети в этой семье рано научились читать, позже получили высшее образование; Анастасия и Клавдия стали учителями, Андрей писал стихи и куплеты, которые часто печатались в местных газетах. Мать поэта Ольгу Андреевну в селе звали Андриянихой. Всю жизнь она тяжело трудилась, руки у нее были золотые: «и ткать умела, и шить, и вязать, и елецкие кружева плести».

«Утром 26 февраля 2019 года литературную общественность России потрясла горестная весть: после недолгой болезни в Санкт-Петербурге скончался поэт Глеб Горбовский, имя которого ещё при жизни вызывало в сердцах волны невольного восхищения и радости только от одной мысли, что где-то среди нас живёт этот удивительный человек, наделённый божественным даром видеть, слышать и выражать свои чувства в словах так, как никто другой», – говорится в поступившем в редакцию РНЛ некрологе Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России. 

В некрологе отмечается, что с выходом книги «Поиски тепла» (1960) все ощутили, что в России появился пронзительный поэт, истинно русский по своей сути, с индивидуальным голосом, вобравшим трагический опыт своей эпохи. Его детские годы прошли в скитаниях по дорогам Войны, которая разлучила его с матерью и отцом, к тому времени репрессированным… за любовь к литературе. 

Также в некрологе говорится о том, что все последующие книги Глеба Горбовского вызывали пристальный интерес, а порою ожесточённую полемику в прессе («Тишина»).

«Его место в Поэзии никогда и никем не оспаривалось. Его путь к читательскому признанию по советским меркам можно считать триумфальным. Впереди его ожидали многочисленные литературные премии. Однако свою жизнь он предпочитал проживать несколько в стороне от блистательной плеяды поэтов-шестидесятников (Е.Евтушенко, Р.Рождественский, А.Вознесенский, Б.Ахмадулина)», – сказано в некрологе.