Русская поэзия | Загадочные стихи

Так знай: я призрак во плоти,

я в клеточку тетрадь,

ты можешь сквозь меня пройти,

но берегись застрять.

Там много душ ревёт ревмя

и рвётся из огня,

а тоже думали – брехня.

И шли через меня.

И знай, что я не душегуб,

но жатва и страда,

страданья перегонный куб –

туда-сюда.

Москва

Денис Новиков

1967 - 2004

Нам легко потеряться, скучая о прошлом,

Пропустить поворот, повернуть не туда,

На углу, на иголках веснушечных крошек,

Поскользнуться – не стоит труда.

Только голос бессонницы птичий заплачет,

Занавеска взлетит, обнажая провал,

Трепетанье любви превращая в задачу,

Переход – в пьедестал.

Только дудка сыграет мотив незнакомый,

Не собравшись, подстроюсь в цепочку мышей,

Только выплюну прошлое слипшимся комом,

Только кровь из ушей.

Ну, а ты? Не смолкают смолистые ноты,

Не ходи никуда, не смотри,

Возвращайся к забвению… Что ты? Ну что ты?

Раз, два, три…

Москва

Ирина Макарова

ИРОЧКА

Помню, все мы бежали к реке,

в ослепительном солнце горели,

на своём языке щебетали

и летели, летели с горы.

Птицы лёгкие, просто птенцы,

как один, тонкорукие дети,

пролетели, почти не дыша,

а теперь – никого не найти.

А теперь никого не найти,

но из пёстрого гомона, крика

выделяется голос один –

земляника, – зовёт, – земляника.

У одышливой Ирочки есть

позвонок журавлиный, но вес –

как бежит она, ты погляди-ка,

спотыкаясь на каждом шагу,

лоб в испарине, щёки багровы,

и свистит: не могу, не могу,

я так быстро бежать не могу,

я потом догоню, – и ни слова

ей в ответ.

Где ты, Ирочка, где?

Спишь ли в травах шумящего леса

или белой звездой на воде

ты сияешь, не чувствуя веса?

Или ты за прилавком своим

продаёшь целый день молодым

дым забвения, воду Коцита?

А ещё бы любви им, но нет –

этот чистый нетронутый свет

не найти в темноте дефицита.

Земляника, – шепчу, – обернись,

руки сладким испачканы соком,

грузный птенчик двора, что нам жизнь,

искупавшимся в смерти высокой.

Мы с тобой полетим, раз-два-три,

нелюбимые дети, за нами –

тополя и дома, посмотри,

список летних проказ с именами.

Нас накажут за этот полёт,

поменяться не в силах местами.

Мы с тобой от земли оторвёмся вот-вот

и совсем невесомыми станем.

Вологда

Мария Маркова

В траве дремал кузнечик,

он робок был и мал.

Случайный человечек

кузнечика поймал.

Он пляшет и хохочет,

наслушавшись вполне,

как плачет и стрекочет

кузнечик в западне.

В дому бренчит посуда,

бычок в хлеву мычит.

Пляши, пляши, покуда

кузнечик не молчит!

Служи Добру и Свету,

на солнышко гляди!

Иди себе по свету

с кузнечиком в груди!

г.Чита

Вечер тянет тени вдоль села.
Рыжий лес молчит оцепенело.
Птица не запомнит, где летела.
Рыба позабыла, как плыла.

Позабыла ветхая молва,
на погосте судьбы чьи холмятся,
как отмаялись и как томятся
вместе от велика до мала…

Но в открытой книге мировой
всё уже записано любовно –
всё, до имени, до буквицы, дословно,
первый, и последний, и любой.
Даже тени сдвиг и всплеск речной.

Москва

Юрий Лощиц

ДУДКА

Как из космической мне синевы

виден далёкий степной горизонт!

Кверху он выкинет дудку травы,

белый распустит ликующий зонт.

Как хорошо этой смелой траве

в росах расти и ночами белеть,

жить в естестве, умирать в естестве

и никогда ни о чём не жалеть!

Не поминала, чего не сбылось,

и не просила, чего не достать,

белая дудка, вселенская ось,

сил неразгаданных лёгкая стать.

Возле тебя проступают сады,

ягод лукошки ведут хоровод,

носят крестьяне в корзинах плоды,

всякая овощь привольно растёт.

Тут же и он, арендатор земли,

пылью облеплен, ветрами потёрт,

лодку берёт и застрял на мели:

рыбу ловить удосужился, чёрт!

Тут и кума принялась горевать,

перебирая в подоле грибы:

«Не было счастья, – и дальше, – плевать,

некуда, девки, бежать от судьбы!»

Что ж ты, судьба, не лиха, не мила,

дурой растёшь, никого не кляня!

Что ж ты, родная, не мимо прошла –

в белую дудку втянула меня!

Киров

Светлана Сырнева

КОЛОДЕЦ

Утомлённая добрая тишь

Приласкала крылатую стаю.

– Почему ты, колодец, не спишь?

– Потому что я капли считаю.

Их так много во мне, что беда,

Те – родные, а те – дождевые.

И осколки весеннего льда

Шевелятся во мне, как живые.

Капля к капле весны и любви,

Я не сплю, я из бездны блистаю.

Урони в меня слёзы свои,

Я их все до одной сосчитаю.

Как они серебрятся внутри,

В одиноком ларце моём строгом.

Только долго в меня не смотри.

А попей

И иди себе с Богом.

Самара

Район знакомый в окне дрожит: ни отвернуться, ни насмотреться,

Зайти вот не к кому обогреться – здесь моего ни пня, ни плетня.

По этим улицам бежит моё вырванное сердце,

Я столько лет жила без сердца, но нынче новое у меня.

Троллейбус хмуро трусит вперёд, неумолимо проносит мимо,

Но каждый метр голосит и режет, плюётся кровью, трясёт сумой.

А на стекло наползает лёд и на кварталы – шалюшка дыма,

И воздух тёмен и густ, как прежде, перед закатом, перед зимой.

Безумный сон, смертный бред, привет! Поклон всему, что в тебе зарыто!

Снесли б тебя за грехи и бедность, уж слишком много пожил и знал.

Всё та же аура, тот же цвет, моё расколотое корыто!

Всё те же кривда и беспросветность, всё тот же пыточный арсенал.

Давнишних вывесок частью нет. Иные дети, хмыри, старухи

Безмолвно тонут в волнах разрухи, но у меня – проездной билет.

Пустеют улицы, меркнет свет, и только выцветшие в разлуке

Родные призраки тянут руки и, спотыкаясь, бредут вослед.

Здесь был мой дом много-много лет, я ничего ему не простила,

Но обрывается вопль истошный и рана старая не болит.

Там, где сплясал роковой стилет, я сердце новое прорастила,

Оно ничтожней и осторожней и мне ходить сюда не велит.

Оно токует: тик-так, тик-так! – и из трагедий штампует драмы,

Всё перемелет и переварит, даря забвенье и волшебство.

Оно тоскует и плачет так, как будто не было в мире мамы,

Как будто не было в мире Вари, как будто не было ничего.

Оно твердит: «Не смотри назад». (Не обернуться б, не разреветься.)

И люди в доме давно другие, им не услышать в своей норе,

Как, оскользаясь в крови, в слезах, моё вырванное сердце,

Давясь любовью и ностальгией, исходит криком на их дворе.

г.Чита

Так ангел с отмороженным крылом

Остался жить и не покинул дом,

Куда принёс Благую весть от Бога.

Стоял декабрь, вернее возлежал,

И холода отточенный кинжал

Следил за пленником и бдительно, и строго.

А за окошком трактор вмёрз в сугроб,

Из русских печек глиняных утроб

Тянулись в небо пуповины дыма.

Младенец в люльке безмятежно спал,

А хворый ангел колыбель качал

И пел о том, что жизнь необъяснима,

Что жизнь суть тьма, простуда и мороз,

С забытым именем покинутый колхоз,

Подвыпившая к празднику доярка,

Но есть другие, звёздные поля,

Куда душа, отмучась, отболя,

Уйдёт светить и радостно, и ярко…

Екатеринбург

Сергей Слепухин

Я признана счастливой,

я признана живой

и призвана по ветреному миру

за сильно пьющим ангелом

с блестящей головой

нести его трагическую лиру.

С квартиры на квартиру

ходячею строкой

по залам и прокуренным кофейням

следить за разливающей

магической рукой,

чтоб инструмент вручить по мановенью.

А дети и поэты,

и прочий люд в миру,

и пастухи под райскими кустами –

ВЗЛЕТАЮТ ВСЕ, –

когда свою высокую игру

он пробует расстроенными нежными к утру,

холодными дрожащими перстами.

И небо замирает,

и звук идёт в зенит,

и с ним, тысячелетним, – вечно юной –

вольно мне, безнаказанной,

пока он чутко спит,

перебирать серебряные струны.

Москва

Ирина Ермакова

Ты откуда, сигаретный,

коли губы на замок,

мимолётный, неконкретный,

умирающий дымок?

Только ангел в чистом поле

жадно курит разве что

от чужой сердечной боли

в голубой рукав пальто...

г. Екатеринбург

Юрий Казарин

Сквозь пальто

истрёпанные души

светятся лохмотьями тепла,

не боятся лютой зимней стужи,

выжженные временем дотла.

Словно пламя выгибает парус,

и плывёт за ветром человек

в ту страну, где поджидает старость,

жгучим пеплом

рассыпая снег.

О земле таинственной – ни слова,

в бездну опускаются слова…

Как прекрасна песня рулевого,

как близки пустые острова.

Московская область

Владимир Урусов

ВЕТЕР

Один, на рассвете, с тоскою ворон,

Беснуется ветер на сорок сторон.

Играет ладами кромешной тоски

Над долгими льдами кричащей реки.

Ломает суставы промокших лесов,

Сметает заставы уснувших богов,

Беснуется узник над крышей тюрьмы,

Где шариком в лузе качаемся мы.

Срывает одежды, бросает в гробы

Осколки надежды, обрывки судьбы;

Уносит, что было, потёмки и рань,

Вселенское быдло да богову срань.

Он мстит и карает, клянётся в любви,

И лёд отрывает, как тромбы в крови.

И вновь, без вопросов, как боль или стон,

Двенадцать матросов идут за Христом.

Самара

Михаил Анищенко

1950 - 2012

Когда человек разлетается в клочья,

Кричит и волнуется племя сорочье,

Кричит и волнуется племя воронье:

«Убили, убили опять!»

Волнуются птички: «Да что ж это в мире?

Ведь мы же в Европе – не где-то в Заире!»

И так, описавши кружочка четыре,

Спускаются вниз пировать.

И медленно, медленно тянется снизу

Душа, облачённая в смутную ризу,

Душа, не привыкшая к тяжести ветра,

Скрывая смущенье своё.

И машет руками – нет-нет! – не руками.

И смотрит глазами – нет-нет! – не глазами.

И плачет слезами – нет-нет! – не слезами.

И видят слепые её.

Самара

Под землёй

Звенит подземная пружина –

Иди, смотри.

Снаружи, может, всё зажило,

А изнутри –

Я сам судья, и провожатый

На поезда,

И ожидающий расплаты;

И в час, когда

Летят вагоны в незнакомый

Подземный лес,

Выходят каменные гномы

Наперерез.

Москва

Михаил Квадратов

ЧЁРНЫЙ БАРИН

Чёрный барин

Розги парил

Да в солёный чан сажал.

Чёрный барин

Глазом карим

Душу в омут провожал.

А когда я воротилась

С мокрой шалью на плече,

Сердце барина не билось,

Лишь седая прядь светилась

В ясном утреннем луче,

Да в руке застывшей – розги.

Будто он и мёртвый ждёт!

– Что ж ты, милая, так поздно?

Скоро солнышко взойдёт...

Калуга

Людмила Филатова

НЕДЕТСКИЕ ИГРЫ

На изломе двух тысячелетий

были игры с жизнью нелегки:

оборвались разрывные цепи,

разлетелись к чёрту городки,

дочки разругались с матерями,

в нарушенье правил их коря,

казаки разбойниками стали,

гуси улетели за моря...

Ойкумену игрового зала

кто-то покидает каждый час,

словно сумасшедший вышибала

методично вышибает нас.

И скрипучий голос косоротый

объявляет «три, четыре, пять» –

а потом по поводу кого-то

очень тихо: «Я иду искать!»

Москва

Андрей Баранов

Возвращайся в мой сад из кирпичных чужих трущоб.

Я тебе расскажу про дождь ночных многоточий,

Объясню, почему у стрекоз по утрам озноб

И кому пчела собирала нектар цветочный.

Я тебе расшифрую стук дятла и свист скворца

И открою секрет, как ткёт паук паутину.

Я тебя заколдую кольцом своего отца,

А потом оживлю, как Бог – ожививший глину.

Я тебя научу различать жизнь и смерть впотьмах,

Я тебя ублажу вином и пшеничным хлебом…

Возвращайся в мой сад, я уже починил гамак,

Где мы будем спать нагишом под июльским небом.

Обнинск

Валерий Прокошин

1959–2009

Высоко-высоко потолок,

Детства вытертый уголок,

Чьи зарубки так много значат.

И целительней, чем мумиё,

Здесь, случается, тихо моё

Привиденьице плачет.

Екатеринбург

Сергей Слепухин

В том краю, где под сводами гулкими

Утешаются всенощными,

Расцветают сады однорукие

И старухи торгуют семечками.

Под рекламой безликою

Врёт про всех нас пропавших справочная.

И куда-то бредёт с улыбкою

Моя мамочка.

Этот мир мне не вспомнится,

Я надеюсь, и в страшном видении,

Лишь улыбка паломницы

Прорастёт небывалым растением,

Расцветёт перед отроком,

Собирателем трав Пантелеймоном,

Сквозь пропахшие порохом

Облака исцелением.

Он приложит к устам

Это детское таинство.

И очнёмся мы там,

Где мы все улыбаемся.

Светлана Максимова

ВОСПОМИНАНИЕ О ЧЁРНОЙ ДЫРЕ

Дышит воздухом чистым и песни поёт
Мой воспитанный, умный, красивый народ.

Подметает дворы, собирает плоды,
Запускает мальков в голубые пруды.

Только лебеди тихо плывут по прудам,
Только солнце скользит по тяжёлым плодам.

Но с далёкой поры, но с Проклятой горы
Дует ветер сквозь щели из Чёрной дыры.

И, дыханьем его потревожен чуть свет,
Просыпается старый и вредный поэт.

И опять начинает своё колдовство
Обречённая вредная муза его:

«Ни кола ни двора, ни двора ни кола.
Где Россия была, там трава поросла.
Мы возьмём по травинке на память себе,
Мы пройдём по тропинке к чужой городьбе.
Постучимся и крикнем: "Эгей, пособи!".
И чужие собаки сорвутся с цепи…».

Мой народ, старика дураком не считай.
У него в холодильнике рыба минтай
И от грусти надёжное средство.
Ну, а ежели мало тебе, погляди,
И авось разглядишь на тщедушной груди
Два значка за культурное шефство.

Не смолкает в ушах его шелест знамён.
Запугали, видать, командиры.
Слишком долгую очередь выстоял он
За струною для собственной лиры.

И никак старика невозможно винить
Лишь за то, что с эпохой не спелся.
Слишком долго тебе его надо кормить,
Чтобы он, бедолага, наелся.

И, любя, сторожить его сон на заре,
Чтобы он, пробудившись порою,
Никогда бы не бегал к Проклятой горе
На свидание с Чёрной дырою.

Самара

Старик у ивовых кустов

Распутывает леску.

Стада теней от облаков

Легко бредут по лесу.

Вот вдет в ушко крючка червяк,

И вышивкой по глади

Озёрной занялся рыбак

Одной минуты ради –

Когда, подобно кадыку,

Вниз поплавок рванётся,

Вернётся к первому глотку

И снова кувыркнётся.

В ведре забьётся окушок,

Не ведая в той пытке,

Что где-то кончился стишок

О рыбаке и рыбке.

Санкт-Петербург

Пустая телега уже позади,

и сброшена сбруя с тебя, и в груди –

остывшие угли надежды.

Ты вынут из бега, как тень, посреди

пустой лошадиной одежды.

Таким ты явился сюда, на простор

степей распростёртых, и, словно в костёр,

был брошен в веление бега.

Таким ты уходишь отсюда с тех пор,

как в ночь укатила телега.

А там, за телегой, к себе самому

буланое детство уходит во тьму,

где бродит табун вверх ногами

и плачет кобыла в метельном дыму,

к тебе прикасаясь губами.

Небесный табун шелестит, как вода,

с рассветом приблизятся горы, когда

трава в небесах заклубится

и тихо над миром повиснет звезда

со лба молодой кобылицы.

Москва

Иван Жданов

этой ночью воздух обесточен

нечего искать такою ночью

заходи – совсем недалеко

там зима в прокуренном трико

кашляет – но ей немного лучше

там горит табак её колючий

светят фотографии огня

там зима не смотрит на меня

мы живые – мы лежим на вате

мы живём в оборванной цитате

что кругом другие города

где никто не будет никогда

этой ночью воздух обесцвечен

мы не дышим – незачем и нечем

Москва

Михаил Квадратов

Где червь прокладывает кабель

На ощупь в вечной темноте,

Где жизнь ютится в виде капель

И в виде блёклых макраме,

Где ровная температура

И влажности высок процент,

Где флора как макулатура,

А фауны почти что нет,

Где нижние роятся шрастры,

Своею мистикой маня...

Быть может, в том безмолвном царстве

Найдётся место для меня.

Я буду там подземной лодкой,

Не выставляя перископ,

Плыть в толще грунта на восток

За тоненькой перегородкой

Из свежеструганных досок.

Санкт-Петербург

На колоннах из лунного света

Возвышается храм облаков –

Обиталище вольного ветра,

Современника всех языков.

Третий лишний любви и злодейства

Наблюдал, как небесный матрос,

Всхлипы старости, возгласы детства

Возле вечного озера слёз.

И, швыряя горящие копья,

Многотонные волны вздымал,

Дождевою спрессованной дробью

Разбивал стекловидный овал.

Хоронясь в пышных кронах, на крышах

Хижин царских, дворцов-шалашей,

Сколько видел всего! Сколько слышал

Миллионами чутких ушей!

Я люблю, когда в небе холодном,

Уплывающем вдаль по утрам,

На дымящихся лунных колоннах

Воздвигается облачный храм.

Я спокойно курю сигарету.

В мире тихо, Деревья в зиме.

Только ветер – он всё-таки ветер...

Ветер! Что у него на уме?

Санкт-Петербург

Александр Люлин

Чащобные дебри. Шаманит пурга –

над крышей камлает, взметает снега

и в танце заходится тряском.

И в круто закрученный низом бурун

врастает не легший в берлогу шатун –

в лешачьих верстах за Дебрянском.

Луна увивается в мглистый клубок.

И горло морозного ветра глоток

внезапно, как спирт, обжигает,

едва из сторожки шагнёшь на порог;

широк у порога сугроб и глубок,

и сердце тоскою сжимает.

Могучие ели ветвями скрипят.

Укрытые лапником лешие спят,

в протяжные сны свои веря;

и не сторожатся, услышав во сне,

как рядом легко проминается снег

под тяжкими лапами зверя.

Ты выучил звуки зимы наизусть,

ты ведаешь тропы её… Ну и пусть

бездомно крадётся остуда

по следу за хищным седым шатуном –

не сдашься ты ей… И с огнём-шептуном

беседовать будешь, покуда

не взвесишь безвестности путь и – молвы,

не выносишь формулу поздней любви,

не сверишь неверные сроки

судьбы и налётной пурги перепляс

с огнями, зовущими – через Дебрянск,

припавший к железной дороге…

Россия – Болгария

Александр Руденко

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

Ничего со мною не случится,

Ночью в дверь никто не постучится,

В армию меня не призовут.

Но не знаю, что со мной творится,

Даже если мёртвым притвориться –

Господи! – поют, поют, поют...

Ничего со мною не стрясётся,

Почва подо мною не трясётся,

Но часы тринадцать раз пробьют,

И опять они – мороз по коже,

Всякий раз всё про одно и то же,

Слышите! – поют, поют, поют...

Отпусти меня, возьми другого.

Спасу нет, но снова ночь, и снова

Бьют часы, и птицы тут как тут.

И стою, как лист перед травою,

Я руками голову закрою,

Чтоб не слышать, как они поют.

Ничего со мною не стрясётся,

Я почую, как восходит солнце,

И очнусь в глубокой тишине...

И жена вздохнёт, и осторожно

Снова скажет: «Жить с тобой тревожно –

Плачешь, плачешь, плачешь ты во сне».

Москва

Владислав Артёмов

Какой ночлег под музыку ведра!

Кругом роса от завтрашнего зноя.

И небо вылетает от костра –

игрушечное, звёздное, ночное...

И спит дитя, а утром был мужик.

И девочка с седыми волосами.

И вдоль течения бегает кулик

с заплаканными детскими глазами.

г. Екатеринбург

Юрий Казарин

Утром вербы срезать ветку

и потрогать тонкий ствол…

Постелить клеёнку в клетку

на большой дубовый стол,

зачерпнуть святой водицы

в узкий ковшик жестяной.

Видишь – ангелы и птицы

делят трапезу со мной?

Скрипнет старая калитка,

дрогнет воздуха вуаль,

электрическая плитка

изогнёт свою спираль,

а потом огнём нальётся

и начнёт в ночи светить,

будет воду из колодца

в медной кружке кипятить.

Затрещит на стенке счётчик,

словно маленький сверчок,

ангел, как усталый лётчик,

плащ повесит на крючок.

И за стол дубовый сядет,

словно он пришёл домой,

и крылом меня погладит,

и заплачет.

Боже мой…

Облетела листьев груда

с веток старых тополей.

Из небесного сосуда

изливается елей

и кропит крестообразно

руки, грудь, чело, уста…

Жизнь болтлива, несуразна,

окаянна, нечиста.

Издавая запах тлена,

листьев гаснущая плоть

тихо плачет, ждёт смиренно,

что простит её Господь.

г. Саратов

Светлана Кекова

АНГЕЛЫ

Они зовут, но мир не слышит их,

Их голос тих, призыв их еле внятен…

Жизнь промелькнёт, как призрак, что возник

В движении лесных теней и пятен.

Взволнуется душа, заговорив,

И долго успокоиться не сможет,

Так ветра августовского порыв

Желтеющую рощу растревожит –

И встрепенётся, и вскипит листва,

Заговорив наперебив и сразу…

Я различал их, но едва-едва.

Я видел их, но только краем глаза.

Я повторял: «Как осень хороша!» –

И замирал в молчании глубоком,

И вздрагивала чуткая душа,

Незримых струй коснувшись ненароком.

И тело застывало на весу,

Пронизано лучами золотыми…

Но кто из вас не вздрагивал в лесу,

Из пустоты своё услышав имя?

И озирался я, разинув рот,

Вновь околдован тяжестью земною,

И как, должно быть, улыбался тот,

Кто подшутил, аукнулся со мною.

Сыграет ветер жизнь мою с листа,

И сколько листьев встрепенётся в роще,

Но до чего мелодия проста,

Чем глубже в осень, тем она и проще.

Подумать только – я на свете был! –

И самому не верится, ей-богу…

Всё ближе, ближе свист незримых крыл,

Перелетает тень через дорогу…

О чём, о чём, о чём мы говорим –

Сейчас сюда такой сквозняк прорвётся,

И голос мой, что так неповторим,

И трепет мой – всё в шуме том сольётся.

Москва

Владислав Артёмов

Упала, упала планета!..

Ну – дьяволы – дорвались…

И, вздрогнув, очнёшься,

А это

Осиновый падает лист.

Какая-то над бездорожьем

Заминка в природе.

И вдруг

Сам Бог журавлиные вожжи, –

Сам Бог выпускает из рук…

А кажется –

Над переправой

Оплавился медью покой:

К востоку притронешься правой,

А к западу – левой рукой.

Позвольте молчанье послушать

Минуту хотя бы.

Итак –

Земля на глухих и послушных,

Почти на чугунных китах.

И можно,

Сгустив из тумана

Догадок

По букве, опять

Впервые в истории

«Ма-ма»

Сыпучим мелком написать.

с. Крестовые Городищи
Ульяновская обл.

Николай Благов

1931–1992

ПЕСНЯ СТРАННИКА

Посохом сухим постукивая, в путь!

В шелесте травы музыка какая!

Каравайный дух шествия вдыхая,

посохом сухим постукивая, в путь…

Ливень до корней родину омыл,

и с утра песок холоден в овраге.

Дан мне облак в путь, он белей бумаги.

Посох дан сухой, чтоб не шёл, а плыл.

Там, где провода нищий стих-печаль,

как слепцы, гундят о вольтах и о ваттах,

мимо заколоченных окон виноватых,

посохом сухим постукивая, в даль!

Посохом сухим играя, весел, прям,

кто это спешит мимо наших весей?

Почему он прям? В честь чего он весел?

Будь он хоть пророк, для чего он нам?

Но упрёк что прах, и слова что дым,

и земля чиста в забытьи глубоком.

И шепнёт вода донная: ну, с Богом,

с облаком своим, с посохом сухим…

Москва

Юрий Лощиц

Хозяйка

Сегодня ночью – дьявольский мороз.

Открой, хозяйка, бывшему солдату.

Пусти погреться, я совсем замёрз,

Враги сожгли мою родную хату.

Перекрестившись истинным крестом,

Ты молча мне подвинешь табуретку,

И самовар ты выставишь на стол

На чистую крахмальную салфетку.

И калачи достанешь из печи,

С ухватом длинным управляясь ловко.

Пойдёшь в чулан, забрякают ключи.

Вернёшься со своей заветной поллитровкой.

Я поиграю на твоей гармони.

Рвану твою трёхрядку от души.

– Чего сидишь, как будто на иконе?

А ну, давай, пляши, пляши, пляши…

Когда закружит мои мысли хмель

И «День Победы» я не доиграю,

Тогда уложишь ты меня в постель,

Потом сама тихонько ляжешь с краю.

…А через час я отвернусь к стене.

Пробормочу с ухмылкой виноватой:

– Я не солдат… Зачем ты веришь мне?

Я всё наврал. Цела родная хата.

И в ней есть всё – часы и пылесос.

И в ней вполне достаточно уюта.

Я обманул тебя. Я вовсе не замёрз.

Да тут ходьбы всего на три минуты.

Известна цель визита моего –

Чтоб переспать с соседкою-вдовою.

А ты ответишь: – Это ничего…

И тихо покачаешь головою.

И вот тогда я кой-чего пойму,

И кой о чём серьёзно пожалею.

И я тебя покрепче обниму

И буду греть тебя, пока не отогрею.

Да, я тебя покрепче обниму

И стану сыном, мужем, сватом, братом.

Ведь человеку трудно одному,

Когда враги сожгли родную хату.

1983

Александр Башлачёв

1960 - 1988

ЛЕШИЕ

Долго мыкали горькое горе

На делянках, но вот – допекло!

И уехали лешие в город,

Полюбили бетон и стекло,

Гладко выбрили сивые лапы

И живут – не чета москвичам!

Но всё так же скрипучие лапти

Продолжают плести по ночам.

А когда и протяжно, и жалко

Скрипнут дверцы старинных часов,

Всё им кажется: это русалки

Посылают привет из лесов.

А наутро – круги под глазами,

А в цехах – шестерёнок круги...

«Что же, – думают, – выбрали сами.

Да и нет её нынче – тайги!»

Жадно ловят газетные сводки,

Но не встретив желанного в них,

Наливаются пивом и водкой

В зачумлённых московских пивных.

И толкуют:

– В леса бы...

– Пора бы...

– Эх! с русалочкой, да по росе!..

– Что русалки? Да все они... бабы!

– И кикиморы... бабы! Все...

И уходят, и как-то по птичьи

Ковыляют втроём и вдвоём,

Не найдя человечье обличье

И совсем позабыв о своём.

Сыктывкар

Дмитрий Фролов

1957 - 1995

Ночь. В Доме литераторов закончилась попойка.

«Аврора» в фас повёрнута, лёд острый, словно кость.

Нева недвижна, как слюна в гортани у покойника,

И яблоком адамовым бугрится чёрный мост.

Посмотришь не мигая сквозь мороз на темь крутую,

И если выпил лишнего и мало спал вчера,

Узришь: на Поле Марсовом бесшумно маршируют

Танкисты, гренадёры, ополченцы, юнкера.

И так вот друг сквозь друга, как во сне, проходят смотры.

Погоны, эполеты, лычки, блики на стволах.

Беззвучно ходят роты, всё роты, роты, роты,

Им нет конца и края. Всю ночь им несть числа.

В саду же Летнем (я смешней не слыхивал названья),

Как пачки маргарина в холодильнике пустом,

Стоят в прямоугольных упаковках изваянья

И прячется за липами во тьме Петровский дом.

И высоко плывёт звезда с бездомною отвагой,

От нервного дыхания вибрируя в пару.

А Инженерный замок, словно девочка со шпагой,

Стоит, промёрзнув до костей на ледяном ветру.

Санкт-Петербург

НОЧНАЯ ПРОГУЛКА

Мы поедем с тобою на А и на Б
мимо цирка и речки, завёрнутой в медь,
где на Трубной, вернее сказать, на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Мимо тёмной «России», дизайна, такси,
мимо мрачных «Известий», где воздух речист,
мимо вялотекущей бегущей строки,
как предсказанный некогда ленточный глист.

Разворочена осень торпедами фар,
пограничный музей до рассвета не спит.
Лепестковыми минами взорван асфальт,
и земля до утра под ногами горит.

Мимо Герцена – кр′угом идёт голова.
Мимо Гоголя – встанешь и – некуда сесть.
Мимо чаек лихих на Грановского, 2,
Огарёва, не видно, по-моему, – 6.

Мимо всех декабристов, их не сосчитать,
мимо народовольцев – и вовсе не счесть.
Часто пишется «мост», а читается «месть»,
и летит филология к чёрту с моста.

Мимо Пушкина, мимо… куда нас несёт?
мимо «тайных доктрин», мимо крымских татар,
Белорусский, Казанский, «Славянский базар»…
Вон уже еле слышно сказал комиссар:
«Мы ещё поглядим, кто скорее умрёт…»

На вершинах поэзии, словно сугроб,
наметает метафора пристальный склон.
Интервентская пуля, летящая в лоб,
из затылка выходит, как спутник-шпион!

Мимо Белых Столбов, мимо Красных Ворот.
Мимо дымных столбов, мимо траурных труб.
«Мы ещё поглядим, кто скорее умрёт». –
«А чего там глядеть, если ты уже труп?»

Часто пишется «труп», а читается «труд»,
где один человек разгребает завал,
и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал…

И вчерашнее солнце в носилках несут.
И сегодняшний бред обнажает клыки.
Только ты в этом тёмном раскладе – не туз.
Рифмы сбились с пути или вспять потекли.

Мимо Трубной и речки, завёрнутой в медь.
Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Вдоль железной резьбы по железной резьбе
мы поедем на А и на Б.

Москва

Александр Ерёменко

1950 – 2021

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

В Митине пустом под утро

взрослым спать пора.

Посмотри: уходит будто

кто-то со двора.

Вслед ему молчи, сестрица,

здесь с недавних пор

всё, как встарь, не повторится.

Кончился повтор.

За окном фонарь разбитый

и ракушек ряд.

Под небесной Антарктидой

облака парят.

Не увидеть человека –

вышел и пропал.

Митино, экспресс-аптека,

Мосводоканал.

Люберцы
Московская область

Александр Переверзин

ПЁТР

На полпути к городу вляпался он в рассвет.

Одноногий петух подпирает гнилой забор.

И кричит служанка, и клянёт его на чём свет

стоит. Он идёт и не видит её в упор.

У него одно на уме: лишь слова Христа:

«Нежели дважды споёт петух и взойдёт рассвет,

отрекутся твои растрескавшиеся уста

от Меня трижды...» Он знает, что выхода нет,

он идёт, лежачий камень грызёт стопу,

ибо его сандалии сносились давным-давно.

И кровавый след струйкой прокладывает тропу

к райским кущам, где уже врезался ключ в дверной

золочёный замок. И дважды кричит петух,

поднимая блин солнца на тоненьком волоске.

Он считает до трёх, но, доходя до двух,

терзаемый совестью, падает на песке.

с. Стрекалово
Курская обл.

Роман Рубанов

ВЫ НАПРАСНО ПЕРСТОМ УКАЗУЮЩИМ…

Вы напрасно перстом указующим водите

по атласному, в жилках, листу.

Я стираю нули километров из сотен

и вбираю в себя пустоту.

Оцарапавши душу минутой прощания,

словно палец о шляпку гвоздя,

на какой-нибудь станции в маленькой чайной

выпью водки полсуток спустя.

В городке, отмеченном красною точкою,

как мишень на солдатском плацу:

две тоски, две бессонницы – только ночь и я,

на перроне лицом к лицу.

Все «моё» исчезло за давностью времени,

за бессчётным количеством дней.

Я бреду по земле по законам трения,

притяжения душ и теней.

Череповец

Татьяна Жмайло

Я пишу ниоткуда, потому что живу нигде,

я забыла твой адрес, но письма ещё доходят,

ни жива, ни мертва, не сгорела в лихой беде,

потерялась, как серый солдатик в ночном походе.

Моя долгая верность выцвела, как платок,

моё юное горе прошло − и уже не жалко,

я прошла за тобой столько ближних и дальних дорог

зимней птицей, жилицей, ночлежницей и постоялкой.

Рядовую, уже никакую мою беду

непростительно было б вместить в наградные списки −

только в общую землю, под небо, ветлу, звезду,

и уже никогда под строгие обелиски.

Прожила − ты скажешь. Не знаю. Прошли года,

провожала, встречала, жалела, была, сказала,

и останусь нигде, ниоткуда, сейчас, всегда

незаметной подробностью станции и вокзала.

Екатеринбург

Майя Никулина

Не умея иметь, мы умеем терять,

обкорнавши цифирью тире.

Что ж теперь группу крови твоей примерять,

Забываясь в родном словаре

На чужом общаке, где никто не воскрес,

Распознав за незримой стеной

То, что плачем и причетом низких небес

Отдавалось кости теменной,

То, что тайно нашёптывал некто никто

В криминалом чреватой глуши,

Баскервильскими фарами поздних авто

Раздевая потёмки души

И развалины сна?

Финиш танцев навзрыд,

Сумасбродств и вершин на вершок

Не страшит: я и сам прежде времени сыт

И согласен испить посошок

За тебя, за себя, за спасительный кров,

За ответ на увечный вопрос

Станционных смотрителей утлых углов

В листопаде утраченных грёз.

Великие Луки

Андрей Власов

1952 - 2008

Заря

Когда увидишь корешки

Из намагниченных опилок;

Когда из плюшевых могилок

Встают латунные божки,

Летят к пустому алтарю –

Играть в людей и насекомых;

На полустанках незнакомых

Встречать холодную зарю –

Я возвращаюсь на постой –

Не стойте в точках перегруза;

Моя заплаканная муза

Сегодня снова не со мной;

Опять неузнан и один –

Среда, вторая четверть века,

Все те же рожи, картотека,

Ботинки, уголь, аспирин.

Москва

Михаил Квадратов

ТЕТРАДЬ ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО

Мне жить осталось здесь до вторника,

но в шестьдесят восьмом году,

забыв стихи, я стану дворником

работать в пушкинском саду.

Я стану очень честным дворником –

мне будут люди доверять

с крылечка пушкинского домика

снега пушистые сметать…

Мне жить осталось здесь до вторника,

но ровно через месяц тут,

в Михайловском, коллеги-дворники

меня полюбят и поймут:

обзаведясь большими кружками,

когда метель коснётся стен,

мы станем молча пить за Пушкина,

за старый сад, за Анну Керн,

мы будем по утрам выскакивать

в тропинки сада, что пусты,

следы неясные рассматривать

и спорить, глядя на следы,

и будет снег лететь за вороты,

и молча таять на груди,

и будут соглашаться дворники,

что это Пушкин проходил…

Иркутск

Анатолий Кобенков

1948 – 2006

Такую ночь не выбирают –

Бог-сирота в неё вступает

и реки жмутся к берегам.

И не осталось в мире света,

и небо меньше силуэта

дождя, прилипшего к ногам.

И этот угол отсыревший,

и шум листвы полуистлевшей

не в темноте, а в нас живут.

Мы только помним, мы не видим,

мы и святого не обидим,

нас только тени здесь поймут.

В нас только прошлое осталось,

ты не со мною целовалась.

Тебе страшней – и ты легка.

Твои слова тебя жалеют.

И не во тьме, во мне белеют

твоё лицо, твоя рука.

Мы умираем понемногу,

мы вышли не на ту дорогу,

не тех от мира ждём вестей.

Сквозь эту ночь в порывах плача

мы, больше ничего не знача,

сойдём в костёр своих костей.

Москва

Иван Жданов

ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ

Осыпается сложного леса пустая прозрачная схема.
Шелестит по краям и приходит в негодность листва.
Вдоль дороги пустой провисает неслышная лемма
телеграфных прямых, от которых болит голова.

Разрушается воздух. Нарушаются длинные связи
между контуром и неудавшимся смыслом цветка.
И сама под себя наугад заползает река
и потом шелестит, и они совпадают по фазе.

Электрический ветер завязан пустыми узлами,
и на красной земле, если срезать поверхностный слой,
корабельные сосны привинчены снизу болтами
с покосившейся шляпкой и забившейся глиной резьбой.

И как только в окне два ряда отштампованных ёлок
пролетят, я увижу: у речки на правом боку
в непролазной грязи шевелится рабочий посёлок
и кирпичный заводик с малюсенькой дыркой в боку.

Что с того, что я не был там только одиннадцать лет?
За дорогой осенний лесок так же чист и подробен.
В нём осталась дыра на том месте, где Колька Жадобин
у ночного костра мне отлил из свинца пистолет.

Там жена моя вяжет на длинном и скучном диване.
Там невеста моя на пустом табурете сидит.
Там бредёт моя мать то по грудь, то по пояс в тумане,
и в окошко мой внук сквозь разрушенный воздух глядит.

Я там умер вчера. И до ужаса слышно мне было,
как по твёрдой дороге рабочая лошадь прошла,
и я слышал, как в ней, когда в гору она заходила,
лошадиная сила вращалась, как бензопила.

Москва

Александр Ерёменко

1950 – 2021

– Давайте мириться, – сказала змея

И вытерла слёзы.

Ликует и плачет старушка Земля

И нюхает розы.

И думает: – Вот они, дети мои,

Как любят друг друга!

Согрело их мудрое слово змеи.

Спасибо, змеюга.

А ветер поёт, как Орфей и Баян,

Ветвей не ломая.

По жёлтым полотнам плывёт караван,

Той песне внимая.

– О, мы не погибнем в походе, друзья,

Не надо молиться!

По радио утром сказала змея:

«Давайте мириться».

От снежной земли до песчаной земли,

До крайней границы

Весёлые праздники дружно взошли,

Как стебли пшеницы.

Салюты в столице, гармошки в селе!

Ах, друг мой,

Гляди же,

Как ласточки-птицы слетают к земле

Всё ниже и ниже...

Самара

На холмах, на барханах и дюнах

спят слова в карнавальных костюмах,

а над ними свои виражи

совершают стрижи-голодранцы.

Листья кружатся в медленном танце.

Светит солнце сквозь облако лжи.

В этом странном пейзаже эпохи

постмодерна

последние крохи

слов

клюют воробьи-старики.

Мёрзнет длинное тело реки.

И поэт со своею подругой –

верной стопкой с зелёным вином –

почему-то уснул под Калугой

на летящем коне вороном.

Что во сне ты, единственный, видишь

сквозь последнюю лупу слезы?

– Я не знаю. Наверное, Китеж

на стеклянном крыле стрекозы.

г. Саратов

Светлана Кекова

НИНЕВИЯ

К небу уходят растения,

Мимо ветвей наугад

Рыба плывёт нототения,

Очи-тарелки горят.

В ней – осенённые шпилями

Улицы, полные льда.

В ней черепичными килями

Кверху – кемарят суда.

В ней дорогие покойники

Бритвенной пены свежей

И берегут подоконники

Клинопись меж этажей.

В ней – поцелуев недодано

И недодарена брошь.

В ней уживается мода на

Брюки-бананы и клёш.

Так уплывает Ниневия –

Город с неверной душой,

И остаюся на древе я,

Выплюнут рыбой большой.

Москва

Игорь Караулов

ЗВЕЗДОЧЁТ

Закрыв Европе часовой кредит,

заря последней искрой золотою

над норами комфортными горит,

над бюргерской кротовьей слепотою.

И принятый кротами на учёт,

платящий кротко мэрии налоги,

в мансарде тёмной

тёмный звездочёт

уже проснулся, как медведь в берлоге.

И жёстко смотрит, подняв жалюзи,

как, пасти электронные разинув,

затягивают гаражи вблизи

тела уставших за день лимузинов.

Приходит ночь. Она не принесёт

ему ни ласки женской, ни покоя,

но тёмные иероглифы внесёт

в своё Писание его рукою…

И только вздрогнут жалюзи, когда,

оставив рваный след в небесной пряже,

шипя, погаснет первая звезда

в поставленной на подоконник чаше.

Стрелу, которую пошлёт Стрелец,

он обломает… И во влажной бездне

заблещут семь металлов – семь колец –

как семь стихий, на этом тяжком жезле.

Он семь страданий на себя возьмёт

и за ночь проживёт семь жизней длинных.

И в чашу соберёт и яд и мёд

семи грехов, семи страстей звериных.

Зашепчут рукописные листы,

когда над ними он поднимет руки, –

и сдвинутся астральные пласты,

и вскрикнут потревоженные духи…

Но, чашу осушив почти до дна,

возобладав над гневом и любовью,

он не встревожит бюргерского сна,

не тронет жезлом слепоту кротовью…

И только на дневном асфальте вдруг

среди толпы вокруг него проступит

невидимый кротам колючий круг –

и этот круг никто не переступит.

Россия – Болгария

Александр Руденко

АССИРИЯ

Летят золотые павлины

из вечных висячих садов

над пыльной и пепельной глиной,

где нет ни примет, ни следов

ушедшего в полночь Ашшура,

крылатых богов и быков,

где степь, словно львиная шкура,

покрыла скелеты веков.

И видят небесные птицы

сквозь мёртвую пыльную твердь

жестокий полёт колесницы,

охоту, сражение, смерть;

ревут исполинские звери,

мечи обнажают цари

над прахом погибших империй

в кровавых просветах зари.

И нет ни ракет-минаретов,

ни чёрных, ни пёстрых знамён,

не смотрит с казённых портретов

на нас воплощённый закон,

и нет ни Европ, ни Америк,

не пляшут ни доллар, ни brent,

и некому рейтинг измерить,

и вычислить нужный процент.

Но есть непосильная слава,

немыслимая красота,

и львиная кровь, словно лава,

течёт, первородно чиста,

течёт обжигающе близко,

так близко, что дух опалён,

и падает смертная искра

в бессмертную бездну времён.

Москва

Никита Брагин

Шинель

Когда по родине метель

Неслась, как сивка-бурка,

Я снял с Башмачкина шинель

В потёмках Петербурга.

Была шинелька хороша,

Как раз – и мне, и внукам.

Но начинала в ней душа

Хождение по мукам.

Я вспоминаю с «ох» и «ух»

Ту страшную обновку.

Я зарубил в ней двух старух

И отнял Кистенёвку.

Шинель вела меня во тьму,

В капканы, в паутину.

Я в ней ходил топить Муму

И мучить Катерину.

Я в ней, на радость воронью,

Лежал в кровище немо,

Но пулей царскую семью

Потом спровадил в небо.

Я в ней любил дрова рубить

И петли вить на шее.

Мне страшно дальше говорить,

Но жить ещё страшнее.

Над прахом вечного огня,

Над скрипом пыльной плахи,

Всё больше веруют в меня

Воры и патриархи!

Никто не знает на земле,

Кого когда раздели,

Что это я сижу в Кремле

В украденной шинели.

Самара

Михаил Анищенко

1950 - 2012

Пьяная да плаксивая, рвань, срамота,

вышла старуха сивая за воротá,

дрогнув ли в пыльной заверти иль притворясь,

вот она пала замертво в самую грязь.

Вороны мои синие, алые рты!

Бросьте свои осинники, рвы да бурты!

Воины смольноголовые, старым-стары,

клювы ваши лиловые, когти остры!

Речи ваши нелестные тяжче свинца,

перья ваши железные, кремни – сердца!

Братья слепой распутицы, жухлой ботвы!

Кто за неё заступится, если не вы?

Голуби мои, княжики ситцевых рощ,

дети, праведники, книжники, кроткая мощь!

Розы ваши садовые зим не корят.

Слёзы ваши медовые в церквах горят.

Сердца ваши земляничные – воск да елей,

души ваши пшеничные снега белей!

Летите ж с ветхой звонницы ниже травы!

Кто за неё помолится, если не вы?!

г.Чита

СИБИРЯК

Через Урал начертанный девиз:

«Родишься богом – сдохнешь выпивохой!»

Здесь гвозди забивали шляпкой вниз,

сутулясь под дамокловой эпохой...

Он в первый раз поехал за Урал.

Торгуя по Европе соболями,

он белый свет ничуть не презирал,

но вспоминал осенние Саяны.

Туманный Цюрих прошибая лбом,

пел с немчурой швейцарского разлива:

«Тирлим-бом-бом-тирлим-тирлим-бом-бом...»,

не расплескав ни памяти, ни пива.

Кого-то спьяну зацепил крылом,

как чёрный ворон оболочку бреда,

и вдруг увидел в облаке пролом,

а в нём увидел он отца и деда.

Косую сажень осенив перстом,

он отослал им по баклаге пива,

колбас баварских, хлебцев, но при том

почуял зрак земного объектива.

Услышал в спину приглушённый смех:

смеялся чёрт, а с ним смеялась дама.

Приезжий щедро заплатил за всех

и хлопнул дверью возле Амстердама.

Отец и дед глядели с высоты.

И дед сказал: «Пивко – слезой невинной.

Для пониманья Вечной Мерзлоты

куда приятней спирт со строганиной».

Внук отпечатал по планете след,

мелькнул рубахой в океанской шири.

Отец сказал: «Просторен белый свет,

но не просторней Матушки Сибири».

Сын начертал над Брайтоном девиз:

«Пока пусты колымские остроги,

ГУЛАГ открыт для полученья виз!

Мы ждём вас, братья, у Большой дороги!

Проштемпелюем ваши паспорта,

забудем ссоры и дела паучьи.

Аля-улю, распявшие Христа!

Вагон-столыпин и законы сучьи!»

Дед только крякнул, засучив штаны:

«Етишь-летишь, ты, ягода-малина!

Крепи, внучок, могущество страны,

бери деньгу за вброс адреналина!»

Отец добавил: «Но не упусти

момент крутящий звёздного кардана:

давно пора жующих протрясти

протуберанцем геодрибадана!

Пора возвысить сладострастный стон

до воли к жизни в обречённом стаде –

вам Фридрих Ницше, вам Исак Ньютон,

башку сотрясший в яблоневом саде.

Пора за Мыс, за Каменный Урал,

от пустоты вселенского распада,

вам Кампанелла, вам Джавахарлал,

вам Дон Кихот и вам – Шехерезада!»

Отец и дед смотрели с высоты.

Мир пронимало Броуна движенье.

Пророкам подгоняли хомуты.

Тут сын и внук услышал возраженье.

Седлал ядро барон Иероним,

при том брюзжал: «Я не желаю в гости.

Мы слитки солнца у себя храним,

но выдираем жопой ваши гвозди»...

Христа распявший Сальвадор Дали

дышал, как Этна, пламенем и серой.

А над Сибирью гвозди проросли

таинственной планетной полусферой.

И в тот же миг, печалясь горячо,

сошёл герой домой, но не с экрана.

Тогда Сибирь подставила плечо,

спасая мир от Звёздного Тарана.

Москва

Юрий Зафесов

Остановка автобуса

На обрыве – на самом краю

То ли детского глобуса,

То ль кружившего душу мою

Парка отдыха имени...

Дальше стёрто... И трудно дышать...

Там за ёлками синими

Всходит солнце, наверно, опять.

За бумажной черёмухой,

Сотворённой из старых газет,

Парк культуры и отдыха

Происходит раз в тысячу лет.

Колесо обозрения

Циферблатом без стрелок и цифр

Ловит это мгновение,

И оно превращается в миф –

В золотую провинцию...

И, как будто районный Гомер,

В неваляшку-чернильницу

Окунает перо пионер.

По линейке старательно

Он выводит одно: миру – мир...

Он хотел быть писателем –

Жёлтой прессы вернётся кумир.

Циферблатом забвения

Оживёт у него на глазах

Колесо обозрения, –

Сколько стрелок на этих часах!

И на каждой привязаны

И орлица, и львица, и вол...

Словно в стороны разные

И Господь Сам Себя перевёл.

Без стыда и сомнения

Он оставил, как старенький нимб,

Колесо обозрения.

И застыли навеки под ним

И с калекой колясочка,

И с озябшей культёй инвалид.

И последняя ласточка,

Замерзая, на месте летит.

Светлана Максимова

ЛОВ

Как над грудою рыбы парят пузыри,

обаяние дыбы под знаком зари,

осязание жаберных крыльев словес,

ловко снятых с крючка и теряющих вес

на песочной меже,

как скрипит чешуя…

Вот и песня уже:

– Виновата ли я, –

подпеваю девчонкой хмельному бабью, –

виновата ли я, что люблю.

Мне лет семь, в этом сне. Тянут песню гуртом.

Я запомню себя с шевелящимся ртом

и забуду себя.

Я играю в Ассоль,

подаю им лаврушку и соль.

Как доспехи, надраен песочком котёл.

Вот я – Жанна д’Арк!

Но глотает костёр

лишь очистки, охвостья, щепу, шелуху.

Бабье царство колдует уху.

– Виновата ли я, что мой голос дрожал, –

чешую о песок вытирают с ножа.

А дымок отлетел.

А туман поредел.

А мужчины и мальчики в небе-воде –

в невидимок-людей достоверно играют:

эти сети они без меня выбирают.

Исчезают-встают – подождите нас тут!

Ярославль

Ирина Перунова

Об ушедших вслух не говорю.

Все они оплаканы от сердца.

И под снегом неба на краю

я для них рубашечки крою,

чтобы каждый мог потом одеться.

Выйдет Вера, чистая, как свет,

и ресницы длинные поднимет.

Выйдет Рая, а за нею – дед.

Деду восемь или девять лет,

а у Раи – праздник, а не имя.

Для её небесного крыла

тот рукав из самого земного

полотна полынного, льняного

отпевает целый день игла.

Будет прах в сиянье облечён

и спасён от смерти и распада.

Станет прах одной из жёлтых пчёл

в облаке сиреневого сада.

Пусть в саду, над лугом и в лесу

пчёл моих за то, что рядом были,

держит этот воздух на весу

легче лёгких ангелов и пыли.

Вологда

Мария Маркова

Зачем я вижу всех детьми:

и деда, ветхого деньми,

тёть-богомолок – Вер и Надь,

и плохишей-героев дядь,

и в серединке – мамой

любуюсь, детской самой.

Они вдали. А вот и я:

над жаркой чашкою дитя

склоняется – и в чайной гуще

глаз отражается хитрющий,

весь ликование и весть:

ах, люди детские, я – есть!

Жизнь пахнет яблоками встреч,

и больше жизни наша речь –

неоспоримое ура

и тем, кто был ещё вчера,

и тем, кто будет вскоре:

я есть – и все мы в сборе.

Никто никем не отменён,

есть наше время у имён.

Моя прекрасная родня,

давно минувшая в меня,

на свет глядит моим зрачком

и ловит бабочек сачком.

Ярославль

Ирина Перунова

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ЭЛЬФ

В небе тянется тучи сиреневый шлейф,

Рассыпается дождь серебристою пылью.

Тихо плачет в саду заблудившийся эльф,

Изломавший свои разноцветные крылья.

Этот каменный город ему незнаком,

Каждый дом для него неприступен и страшен.

Эльф ступает по мокрой земле босиком,

И следы его ног непохожи на ваши.

Окружённый домов беспросветным кольцом,

Молодой-молодой и мучительно древний,

К тополиным стволам прижимаясь лицом,

Умоляет о чём-то немые деревья.

И на мир не по-вашему смотрят глаза,

Колдовские чуть-чуть и печальные очень.

Он замерзнёт под окнами, как стрекоза,

Далеко-далеко залетевшая в осень.

г.Чита

Бледный ангел цветов полевых

Проплывает по лугу ромашки.

Сколько пятен и дыр пулевых

На застиранной белой рубашке.

Бедный ангел российских полей,

Словно с ели упавший совёнок,

Заблудился в отчизне моей

И взлететь не хватает силёнок.

Не подняться в родимую высь.

Он один, сиротинка, на свете,

Как о Господе робкая мысль

Комбайнёра на дискотеке.

Санкт-Петербург

АНДЕРСЕН

Ах, мой милый Андерсен,

нам ли жить в печали?

Будь со мною радостен,

Светел, как хрусталик –

песенки фонариков,

болтовню цветов,

как когда-то маленький,

слушать я готов.

В нашем мире муторном,

плоском как татами,

дорожа минутами,

мы сорим годами…

Пирамиды рушатся,

звёзды сочтены,

детскими игрушками

мусорки полны.

А душа всё тянется,

а душа стремится,

всё ночует, странница,

на твоей странице,

встретит зорьку раннюю,

тихо слёзы льёт,

словно в сердце раненом

тает колкий лёд.

Ах, мой милый Андерсен,

как ты стар и сгорблен…

Нам же не по адресу

сумраки и скорби,

нам бы звёзды синие,

языки костра,

нам бы соловьиные

трели до утра…

Нам травой некошеной

надышаться в поле,

неразменным грошиком

наиграться вволю…

Всё пройдёт, мой Андерсен,

всё уже прошло –

тает нежным абрисом

светлое крыло.

Москва

Никита Брагин

Дождя отвесная река

без берегов в пределах взгляда,

впадая в шелест листопада,

текла в изгибах ветерка.

Она текла издалека

и останавливалась где-то.

И, как в мелодию кларнета,

в объём вступали облака.

Я не видал подобных рек.

Все эти заводи, стремнины

мне говорили: без причины

в ней где-то тонет человек.

И лужи, полные водой,

тянулись вверх, когда казалось,

что никому не удавалось

склоняться, плача, над собой.

Москва

Иван Жданов

В конце безлюдного квартала, где слишком редки фонари,

Я не прохожий запоздалый, я жёлтый лис Экзюпери.

От прочих поздних пешеходов, от их теней неотличим,

Я самый дикий, самый гордый. Меня никто не приручил.

Там, за стеклом, – накрытый ужин, глава семьи глядит орлом.

О, никогда я не был нужен тем, кто собрался за столом!

Я был для них одним из сотен, из сотен тысяч чуждых лиц,

Был неприметен, был немоден, негоден, как осенний лист.

Эй вы, творцы банальной были! Слепцы! Скупцы! Держу пари:

Вы всё давным-давно забыли, о чём писал Экзюпери!

Главу о Лисе перечтите, хотя бы чуть вникая в суть,

И приручите, приручите! Ну, приручите кто-нибудь!

Я сердце к вашему приходу всю жизнь готовил наперёд,

Уж я прощу вам хлеб и воду, и скудость чувств, и пальцев лёд,

И роль в бездарной оперетте, и расставанье навсегда.

Я буду сам за всё в ответе, не беспокойтесь, господа!

г.Чита

КАРДИОГРАММА

Мы работаем, зло не считая за труд,

и от пота сияет чело.

Стрелки наших часов безнадёжно врут.

Сердце встало… Опять пошло…

В полумраке, средь сумерек и воды,

под луною блестит стекло.

Здесь цветок отрицает свои плоды.

Сердце встало… Опять пошло…

Мы лишь тихие гости из мёртвых царств.

Нам в кромешной ночи светло.

Спирт - ты знаешь - основа любых лекарств.

Снова встало… Опять пошло…

Псков

Геннадий Кононов

1959 − 2004

Так гранит покрывается наледью,

и стоят на земле холода, –

этот город, покрывшийся памятью,

я покинуть хочу навсегда.

Будет тёплое пиво вокзальное,

будет облако над головой,

будет музыка очень печальная –

я навеки прощаюсь с тобой.

Больше неба, тепла, человечности.

Больше чёрного горя, поэт.

Ни к чему разговоры о вечности,

а точнее, о том, чего нет.

Это было над Камой крылатою,

сине-чёрною, именно там,

где беззубую песню бесплатную

пушкинистам кричал Мандельштам.

Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре

выбивает окно кулаком

(как Григорьев, гуляющий в таборе)

и на стёклах стоит босиком.

Долго по полу кровь разливается.

Долго капает кровь с кулака.

А в отверстие небо врывается,

и лежат на башке облака.

Я родился – доселе не верится –

в лабиринте фабричных дворов

в той стране голубиной, что делится

тыщу лет на ментов и воров.

Потому уменьшительных суффиксов

не люблю, и когда постучат

и попросят с улыбкою уксуса,

я исполню желанье ребят.

Отвращенье домашние кофточки,

полки книжные, фото отца

вызывают у тех, кто, на корточки

сев, умеет сидеть до конца.

Свалка памяти: разное, разное.

Как сказал тот, кто умер уже,

безобразное – это прекрасное,

что не может вместиться в душе.

Слишком много всего не вмещается.

На вокзале стоят поезда –

ну, пора. Мальчик с мамой прощается.

Знать, забрили болезного. «Да

ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся».

На прощанье страшнее рассвет,

чем закат. Ну, давай поцелуемся!

Больше чёрного горя, поэт.

Екатеринбург

Борис Рыжий

1974 − 2001

Налита

Солнцем до краёв

Сухая степь…

Глазам не веря,

Смотрю

На битву муравьёв

Недоумённым Гулливером.

Тупые лбы

К земле пригнув,

Ряды сходились тихо-тихо.

И саблями

Сплетались вдруг

Усы, воздёрнутые лихо.

Построят

Тощие редут, –

Но толстые

Ударят с края…

Живые

Мёртвых волокут,

Живых

Убитыми тараня.

И самолётом саранча

Взлетает с пепельной дороги.

Ещё шагают сгоряча

Уже оторванные ноги.

Постичь пытаюсь вещий толк

Жестокой схватки предо мною,

Но с мысли

Проходящий полк

Сбивает

Песней строевою.

Москва

Константин Скворцов

Я входил в почтовые отделенья,

припадал к окошкам, из рук девиц

получая послания от деревьев

и сырые рукописи от птиц.

Я читал их в креслах ночных гостиниц,

на вокзальных лавочках − день за днём

я грустил, читая: «мы загрустили» −

и смеялся, вычитывая: «поём».

Отвечая, я как бы стирал границы

между жизнью небесною и земной

и к концу ответа был вроде птицы

или вроде деревьев шумел листвой.

И когда меня выводили из сквера,

из вокзала в милицию волокли,

я следил за тем, чтоб с милиционера

осыпались листья и воробьи...

Иркутск

Анатолий Кобенков

1948 – 2006

ДЕРЕВО ЛЮБИТ…

Дерево любит певучих,

влюбчивых

и бесхитростных,

пахнущих тёплым облаком,

маленьким, как щенок,

даже не очень видимых

(или совсем невидимых),

главное –

обозначивших

тонкий свой голосок.

Дерево любит радостных,

быстрых

и неусидчивых,

с пёрышками и лапками,

с ветреной головой.

Спрячь свой жилетик бархатный

(дерево любит ситцевых).

Выбери себе веточку,

сядь на неё

и пой.

Самара