Русская поэзия | Евгений Чепурных

...А в этом городе так много –

Автомобилей и собак.

Но нету Бога,

Нету Бога,

И потому здесь мрачно так.

Железный блеск Дворца и Рынка.

А посреди пустых дорог –

Рыдает глупая травинка

За всех одна.

Ей нужен Бог.

И я её люблю, как чудо,

Дитя моё, всё ничего.

Пошли,

Пошли отсюда.

Они привыкли без Него.

– Что на Руси? Не таи!

– Господи, вьюга и вьюга.

– Как же там овцы Мои?

– Господи, режут друг друга.

Вьюга и ночи, и дни.

След от могилы к могиле.

То ль осерчали они,

То ли с ума посходили.

Лютый, садись на коня.

Добрый – в слезах умывайся.

– Что ж они? Верят в Меня?

– Господи!

Не сомневайся.

Снег выпадет

И не растает.

И не прервётся тишина.

Кто первый след на нём оставит?

Война.

Она войдёт, скрипя ремнями:

– Ну что? Пошли?

И снайпер ляжет между пнями.

– Палить?

– Пали.

Огнём расколота колонна,

Но остальные – напролом.

В снегу

Застынет цепь ОМОНа

Перед Кремлём.

Взлетают в воздух мавзолеи,

И опадают купола.

Вон – по заснеженной аллее –

Война прошла.

Война прошла по волнам снега,

Уткнувшись мордой в свой предел.

И взял Господь Россию в небо.

И – пожалел

Своя измученныя овцы...

– А кто там ходит в этот час?

– Там только добрые литовцы.

Им хорошо теперь без нас.

...Наступят годы зрелые,

Проступят мысли ясные,

Лишь не забыли б белые,

За что их били красные.

Красивые и сытые,

В шезлонгах и авто,

Уже однажды битые,

Как будто ни за что...

Как это по Конфуцию?

Родную вашу мать,

Мать вашу,

Революцию –

Не надо забывать!

В могиле неизвестного поэта,

В которую мы ляжем без имён,

Мерцают рядом свечка и комета,

Сроднившиеся после похорон.

Мы не прошли в анналы и в журналы.

Живя в тени, мы не отвергли тень.

Мы ляжем здесь –

Одни провинциалы

Из русских городов и деревень.

Смеясь, плутаем вдоль путей-дорожек

И крошим хлеб печали и страстей.

И, как ни странно,

Этих малых крошек

Хватает на прокорм России всей.

БАШНЯ

Прямо не жизнь, а балет на карнизе.

Чу́дно и страшно.

В тёплой Италии, в городе Пизе

Падает башня.

Падает башня с мольбой и тоскою

В каменном взоре.

Это же надо – несчастье какое,

Горе, так горе!

Ночью проснусь сиротою казанской

И цепенею:

– Мать её за ногу, как там пизанцы

С башней своею?

Не предлагайте мне

Славы и лести,

Места в круизе.

Только бы башня стояла на месте

В городе Пизе.

Только бы пьяную башню спасли

Божья любовь и участье.

Мне, сыну стонущей Русской земли,

Этого – хватит для счастья.

Новый год 2001

Осушив одним махом,

Закусив наугад –

Рядом с мусорным баком

Это полный отпад.

Обнялись бескорыстно

На задворках кафе

Мальчик в форме пятнистой

И старик в галифе.

Молча двинули к рынку,

Словно к центру земли.

Так вот дружно, в обнимку,

В новый век и вошли.

Словно в яму из ямы,

Где кресты да кресты,

Где ни папы, ни мамы,

Только ночь да менты.

В Новый – жирный, как боров.

Жалкий, как недород.

В этот новый, который

Их обоих сожрёт,

Не взгрустнув, не оплакав,

Не узнав никого.

Возле мусорных баков,

Вероятней всего.

И кружилась птичка Божья,

И кидал ей крошки в снег

Незаевшийся прохожий,

Тоже Божий человек.

У него очки, как окна,

За которыми тепло.

У него нога промокла

И на сердце тяжело.

И, кусая от кусочка,

Птичка думала: Бог весть.

Может, маленькая дочка

У него в деревне есть.

И живёт она, как птичка,

И не знает ничего.

Вьётся по ветру косичка

Дочки маленькой его.

Потому он птичек кормит

И кидает крошки в снег.

– Плачешь?

– Плачу.

– Помнишь?

– Помню.

– Помни, Божий человек.

– Давайте мириться, – сказала змея

И вытерла слёзы.

Ликует и плачет старушка Земля

И нюхает розы.

И думает: – Вот они, дети мои,

Как любят друг друга!

Согрело их мудрое слово змеи.

Спасибо, змеюга.

А ветер поёт, как Орфей и Баян,

Ветвей не ломая.

По жёлтым полотнам плывёт караван,

Той песне внимая.

– О, мы не погибнем в походе, друзья,

Не надо молиться!

По радио утром сказала змея:

«Давайте мириться».

От снежной земли до песчаной земли,

До крайней границы

Весёлые праздники дружно взошли,

Как стебли пшеницы.

Салюты в столице, гармошки в селе!

Ах, друг мой,

Гляди же,

Как ласточки-птицы слетают к земле

Всё ниже и ниже...

Грусть, конечно, не искусство.

Кто в ней понимает?

Мухам не бывает грустно,

Лошадям – бывает.

Лошадям бывает очень,

Даже очень-очень.

Да и мне бывает очень

Тоже, между прочим.

Да ещё одной мадаме

С синими глазами

Грустно днями, месяцами

И –

вот-вот –

годами.

Когда человек разлетается в клочья,

Кричит и волнуется племя сорочье,

Кричит и волнуется племя воронье:

«Убили, убили опять!»

Волнуются птички: «Да что ж это в мире?

Ведь мы же в Европе – не где-то в Заире!»

И так, описавши кружочка четыре,

Спускаются вниз пировать.

И медленно, медленно тянется снизу

Душа, облачённая в смутную ризу,

Душа, не привыкшая к тяжести ветра,

Скрывая смущенье своё.

И машет руками – нет-нет! – не руками.

И смотрит глазами – нет-нет! – не глазами.

И плачет слезами – нет-нет! – не слезами.

И видят слепые её.

В саду сиреневый дымок,

В кармане горсть конфет,

А на дворе замок... замок –

Хозяйки дома нет.

А где она и рядом кто?

И собачонка вслед

Ехидно лает: мол, ну что,

Прошляпил ты, поэт?

Она ушла не за водой

И не с тобой, а с тем.

А мне плевать, я молодой,

Я сам конфеты съем.

Старик

А был уже седой…

Совсем уж был седой.

Всё грелся на завалинке с утра.

И был уже плохой,

Совсем уж был плохой,

Давно рукой махнули доктора.

А вот старухи шли,

Которым ближний свет, –

Присядут, покряхтят, заговорят:

Вот к этой едет сын,

А этой писем нет

Из города который год подряд.

Но он умел сказать.

Он так умел сказать…

Мол, потерпи, хозяйка, как-нибудь.

У почты свой секрет,

Ведь почту нужно ждать

Так ты уж… не того… не обессудь.

Покуривал, шутил, по-мягкому, не зло.

И сам-то не жилец (в глазах круги),

Полухолодный сам, откуда брал тепло,

Которого хватало на других?

И умер, как сидел, с махоркой и клюкой.

Замёрз старик. Кого тем удивишь?

Как люди говорят: «Совсем уж был плохой,

А всё тянул, не поддавался, ишь…»

Теперь уже не то. Живём – ни дать ни взять,

Всё как-то пусто без него в селе.

А он умел сказать. Он так умел сказать…

Найди теперь такого на земле.

Ну вот и дожди подоспели большие,

В полях догорело жнивьё.

У этого дерева ветви чужие,

А сердце моё.

А листва облетела,

В земле обретая жильё.

Нельзя говорить: «Не моё это дело».

Ведь сердце моё.

Утихла над домом грачей перепалка.

И нынче, не знаю с чего,

Не знаю с чего –

Только дерево жалко

Сильней, чем себя самого.

Что делать, родные? Окончена жатва.

Дождёмся весёлого дня.

Что делать, родные?

Мне дерева жалко,

А дереву жалко меня.

Ужель без любимых людей

Жизнь стёртая, словно пятак?

Ямщик, не гони лошадей!

– Дык я их ишо не запряг.

Так, значит, мерещится вновь

Земли и небес на краю.

– Ямщик, что такое любовь?

Скажи, а иначе убью.

– И счастье, и грех, и беда

Для нас, для приличных людей.

Любовь –

Это, барин, когда

Мне хочется гнать лошадей.

Пока есть звёзды и цыгане,

Куст земляничный на поляне,

И дождь сквозь щели чердака,

И женщина с лицом синицы,

Которой нужно поклониться

Сквозь мрак и свет издалека.

Я существую, хоть и вою,

Я сто́ю дёшево, но сто́ю

И мысленно творю добро.

Не бью пороком по острогам,

Не сыплю злато по дорогам,

И всё же я стою пред Богом,

А не пред членами бюро.

Пока есть звёзды и цыгане,

Куст земляничный на поляне,

С травой расту, с дождём лечу.

А коли нечего лукавить,

Неужто бить меня и хаять?

Что, кошка, не умеешь лаять?

– Залаю.

Если захочу.

Кудрявое резвое чудо,

Смеясь, семенит по лучу.

– Как звать тебя, мальчик?

– Иуда.

– А хочешь малины?

– Хочу.

Ешь горстью, и смейся беспечно,

И щёки измажь, и чело.

– А денежку хочешь?

– Конечно.

Вот с этого всё и пошло.

Ночь. Прогулки по полю.

Разговор на крыльце.

Только глупости помню,

Только глупости все.

Ночь.

И слышно спросонок,

Что от тайных обид

Вся земля, как волчонок,

В лунный омут скулит.

Потихоньку.

Не споря

С тяжкой долей своей.

И не хватит нам горя,

Чтоб скулить вместе с ней.

Бродяга

Он не врёт, неумытый кочевник,

На здоровье пеняя свое.

Говорит, собирался в деревню,

Да, видать, не дошёл до неё.

Не дойти до небесного града,

Не присесть царским гостем к столу.

Но для каждого русского зада

Место есть на бетонном полу,

Где хрустят перебитые кости

В спёртой сырости долгих ночей.

Где мы все – неумытые гости

Для суровых своих сторожей…

КАВКАЗСКИЙ ПИР 96

Эта водка, что «русской» зовут,
Видно, самая горькая в мире.
Прокати нас на танке, Махмуд,
У тебя в гараже их четыре.

Мясо белой овцы на столе
Аппетитною горкою тает.
Всё равно в полупьяном Кремле
Нас никто за людей не считает.

Птица по небу пишет крылом,
Белый день письменами усеян.
Только, чур, не стрелять за столом,
А не то и пожрать не успеем.

Много ты пострелял на веку,
Но и мы повидали немало.
Ты скажи своему кунаку,
Чтоб убрал свою руку с кинжала.

Мы летим на двуглавом орле.
Будто внове. Но это не внове.
Прав писатель: «Россия во мгле».
А заря не бывает без крови.

Аборт

Старый аист вернулся пустой.

Замечтавшись о местности отчей.

Уронил он над глушью лесной

Несмышлёный горячий комочек.

Струйка ветра добычу взяла,

Понесла, как соломинку волны.

И небесный кузнец два крыла

Отковал под сверкание молний.

И тогда понесло, понесло

Вдаль с пылящею звёздной артелью,

И осталось далече село,

И избёнка с пустой колыбелью.

Где ты нынче, родное дитя?

Мать твоя у окна постарела.

А, бывало, плясала и пела

Босиком под гармошку дождя.

В неприступно-далёком краю

Пожалей.

И, как жизнь молодую,

Отыщи ей сестрёнку свою.

Положи в колыбельку пустую.

Твои рассыпанные зёрнышки

Дыханьем чистым сквозь дымы

Всходили вновь на самом донышке

Переполнявшей душу тьмы.

Скорбящее за человечество,

О, как ты терпишь каждый день,

Моё Небесное Отечество,

Свою поруганную тень?

Свечи

Проходим, каблуками не стуча.

А сельский храм без свечек невозможен.

А в сельском храме

Каждая свеча –

Она чуть-чуть на ангела похожа.

Их чистоту не разумеет мозг.

Но сердце зрит и тает понемножку.

И падает

С незримых крыльев воск

В заботливо подставленную плошку.

Пока меж нами длилась драма,

Там, за окном, все эти дни

Шёл снег устало и упрямо,

Как будто бы солдат с войны.

Снегирь ел крохи из кормушки,

Печной дымок струился ввысь.

Пора, пора, друзья-подружки,

Смотреть серьёзнее на жизнь.

И украшать полезным делом

Свой ясный и короткий век.

И землю чувствовать всем телом

Как этот к ней летящий снег.

Коснётся крылом в одночасье:

– Будь счастлив, душа-человек!

Летит перелётное счастье

И перья роняет на снег.

И пёстрые, как папуасы,

Они замерзают в пургу.

Подходят к ним снежные барсы

И нюхают их на снегу.

И щурятся ветру вдогонку,

Рычат на своих же щенят.

Понуро отходят в сторонку

И нервно хвостами стучат.

А тот, что остался за морем,

Душа-человек, может быть,

Поймал перелётное горе

Да так и остался с ним жить.

Что, казалось бы, в жизни случится,

Но вчера из вечерней зари

Вылетали огромные птицы,

Как крылатые фонари.

В голубую и душную темень

К моему подлетали окну.

И стояло песочное время,

Упираясь в песчинку одну.

Поделились таинственным светом…

И, почуявший с ними родство,

Стал я добрым теперь человеком.

Хоть и прежде-то был ничего.

Однажды ночью

Птица плакала над рощицей,

Бабка охала во сне.

Ванька-встанька с хитрой рожицей

Улыбался на окне.

Улыбался тихо, ласково

И косил через бочок

Голубого цвета глазками

Ангелочек-дурачок.

Ночь. И на сырой завалинке

Сторожил добычу кот.

Ночь была такою маленькой,

Вот вздохни – и уплывёт.

Вспомню памятью мгновенною

Свет оконный на кустах.

Было всё обыкновенное

Прочно на своих местах.

Бабка охала и ахала,

Ночь светлела между тем.

Но зачем же птица плакала ?

Птица плакала зачем ?

Не ищи меня. Я здесь.

На снегу или в траве.

Я всё время где-то есть,

Словно козырь в рукаве.

Словно семечко в земле,

Словно впадина следа.

Словно капля на крыле

В дождь попавшего дрозда.

Где же ты, душа моя?

Вдалеке иль взаперти?

Ты дотронься: вот он я!

Размышляю: где же ты?

Мой измученный зверёк.

Обгоревшая тетрадь,

Видишь, как я занемог

И устал тебя искать.

С кровью яркой уголёк

Подкосил наверняка.

Я сжигал тебя, как мог,

Но – клянусь – не сжёг пока.

Грязно пальцами листал,

Грузно встав из-за стола.

Хорошо, что не продал,

Хоть, признаюсь, мысль была.

Успокойся и уймись.

Не исчерпан в сердце стыд.

Не казнит Господь за мысль.

Или всё-таки казнит...

Путь предстоит тебе долгий

С солнечным светом в груди.

Победоносец Георгий,

Главный твой Змей впереди.

Он себе славы не ищет,

Козырь храня под сукном,

Не разрушает жилище

И не плюётся огнём.

Манит в прекрасные дали,

Рядом с престолом встаёт,

Храбрым вручает медали,

Преданным деньги даёт.

Доброй улыбкой лучится.

Но, непонятно с чего,

Падают замертво птицы,

Слыша шипенье его.

И прогибаются спины,

Как колоски вдоль межи.

Словно бы хвостик змеиный

Вырос у каждой души.

Скромницы и недотроги

Вдруг оказались в грязи.

Ты не жалей их, Георгий,

Только его порази.

Не соблазнись на застолье,

Если, раздвинув народ,

Именно он с хлебом-солью

Выйдет к тебе из ворот.

На дворе дождишко редкий
Сыплет прямо на отца.
Он сидит на табуретке,
Чуть пообок от крыльца.

Он печален, как собака,
И седой, как Дед Мороз,
Он вот-вот готов заплакать,
Да, видать, стыдится слёз.

Рвусь отчаянно и смутно,
Безотчётно, как в бреду.
«Пропусти! – кричу кому-то, –
Дай-ка я к отцу пройду.

Видишь, там отец мой рóдный!
Одинок и изнурён.
Может, он сидит голодный,
Может, выпить хочет он».

Он пускает кольца дыма
Удивлённо в небосвод.
Ни страны своей родимой,
Ни меня не узнаёт.

Пропусти, страна родная,
Не толкай так больно в грудь.
Может, он меня узнает…
Может, вспомнит как-нибудь.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЧЁРНОЙ ДЫРЕ

Дышит воздухом чистым и песни поёт
Мой воспитанный, умный, красивый народ.

Подметает дворы, собирает плоды,
Запускает мальков в голубые пруды.

Только лебеди тихо плывут по прудам,
Только солнце скользит по тяжёлым плодам.

Но с далёкой поры, но с Проклятой горы
Дует ветер сквозь щели из Чёрной дыры.

И, дыханьем его потревожен чуть свет,
Просыпается старый и вредный поэт.

И опять начинает своё колдовство
Обречённая вредная муза его:

«Ни кола ни двора, ни двора ни кола.
Где Россия была, там трава поросла.
Мы возьмём по травинке на память себе,
Мы пройдём по тропинке к чужой городьбе.
Постучимся и крикнем: "Эгей, пособи!".
И чужие собаки сорвутся с цепи…».

Мой народ, старика дураком не считай.
У него в холодильнике рыба минтай
И от грусти надёжное средство.
Ну, а ежели мало тебе, погляди,
И авось разглядишь на тщедушной груди
Два значка за культурное шефство.

Не смолкает в ушах его шелест знамён.
Запугали, видать, командиры.
Слишком долгую очередь выстоял он
За струною для собственной лиры.

И никак старика невозможно винить
Лишь за то, что с эпохой не спелся.
Слишком долго тебе его надо кормить,
Чтобы он, бедолага, наелся.

И, любя, сторожить его сон на заре,
Чтобы он, пробудившись порою,
Никогда бы не бегал к Проклятой горе
На свидание с Чёрной дырою.

МЕРСЕДЕС

Мягких тапочек тёплая нега
Для измученных ног благодать.
Только жаль, что нельзя в них по снегу
До счастливой земли добежать.

Потому что в метельные ночи
Засыпает ту землю снежком.
Потому что туда, как ни хочешь,
А придётся идти босиком.

Через гулкие звёздные веси,
Через тень от Большого Креста.
А вон тот,
На своём мерседесе,
Вообще не доедет туда.

Лесник, конечно, брешет,

Что лешего встречал.

Он сам по виду леший,

Хоть и росточком мал.

Худая бородёнка,

Зато лохмата бровь.

Но чувствую печёнкой:

Есть в нём лешачья кровь.

Порой средь разговора

Глаза закатит ввысь.

– Ну, что ты брешешь, Жора?

А ну, перекрестись!

И крестится без звука,

В ухмылке сдвинув рот.

И только водку, сука,

По-человечьи пьёт.

Повторял монарх без счёта.

Без конца Европе всей:

«Кроме армии и флота

У России нет друзей».

И почти не ошибался,

Потому что был умён.

И весь мир его боялся,

И про это ведал он.

Дипломатам недовольно

Говорил, в глаза смотря:

«Вы не кланяйтесь там больно,

Не мечите бисер зря».

Постарели дали-выси

Нет империй и царей.

Мечем бисер, мечем бисер

И не жалуем друзей.

СЕРЕБРО

Когда замру

В оцепененьи сладком,

Тогда пойму,

Что, как бы ни писать,

За чёрным сайтом

И за серым сайтом,

За белым сайтом

Есть небесный сайт.

Он рассылает

Капли, зёрна, крошки

И жгучие снежинки серебра.

И там уже давно

Мерцают строчки,

Которые приснились мне вчера.

ХРОНОСКАФ

Вдруг очнулись от краткого сна,

Как мужик за столом в общепите.

Хроноскаф отсчитал времена

И сказал, дребезжа:

«Выходите».

Светлый терем притих без властей,

Два холопа прервали беседу:

«Князь уехал стрелять лебедей,

Говорил, что вернётся к обеду».

Лебедей пострелять хорошо.

Покалякаем с князем ишо.

Как живёте, ребята-холопы,

На краю просвещённой Европы?

Сколько ступлено острых мечей?

Сколько ржи уродилося в поле?

Сколько умерло в год палачей

От инфаркта иль в горьком запое?

Слава Богу, живём, не таясь,

Но не сами по жизни решаем.

Перед Богом в ответчиках – князь.

А Европу мы не обижаем.

Князь заходит, хромая, с клюкой,

Несуразный и злой человечек.

Вот такой, вот такой, вот такой –

И отец, и судья, и ответчик.

Держит в памяти крепче всего,

Как народ прокричал ему славу,

И как плечи дрожали его,

На себя принимая державу.

Он изрублен, коварен, жесток,

Обернётся то тигром, то змеем.

Он – один.

Пожалей его, Бог.

Мы другого пока не имеем.

СНЕЖНЫЕ МЫСЛИ

Он нас задумчивостью лечит,

Неторопливый, мудрый снег.

Ведь каждый русский человечек –

Отчасти снежный человек.

Мороз проглатывает речки,

Берёт Европу в оборот.

А мне тепло на старой печке.

И хрен меня тут кто найдёт.

Мне надоело спорить с жизнью

И со жлобами пить вино.

Пущай живут в капитализме,

Мне тут, на печке, всё равно.

Пусть отбирают всё до крошки,

Отдам и ручку, и тетрадь.

Но грустный снег в моём окошке

Никто не может отобрать.

И в час, когда я отстрадаюсь,

Покинув тягостную плоть,

Я русским снегом оправдаюсь

Перед лицом Твоим, Господь.

И Ты простишь мне хмель рассветов

И сигарет дешёвых смрад.

Поскольку снежных человеков

Осталось мало, говорят.

ГРЕХОПАДЕНИЕ

Мы долго падали с небес

К земле, трясущейся от гуда.

Стонала речка, плакал лес,

Когда мы падали оттуда.

Мы – нечисть, нежить. Мы никто.

Страшнее страха. Тьмы темнее.

Никто не спрашивал: «За что?» –

Оно Всевышнему виднее.

В провале средь зеркальных скал

Нас облепила гниль сырая.

Один рычал, другой рыдал,

Обличье зверя примеряя.

С тех пор мы – грешных душ ловцы –

Глядимся в зеркало всё реже.

Нам поклоняются жрецы,

На алтаре младенцев режа,

Чьи души примет Бог, любя,

За поколеньем поколенье.

Но каждый бы из нас – себя

Зарезал ради искупленья.

Плачь, павший ангел, лютый бес.

Неужто кровью захлебнёмся?..

...Когда мы падали с небес,

Мы думали – что мы вернёмся.

Из зимних снов полынной целины

соткутся две души и два обличья,

когда пробьёт травинка тишины

бетоны моего косноязычья.

И станет тихо, словно в мире снов,

душистых и сочащихся, как вишня.

И станет слышно всех окрестных псов

и лишь меня (как бабочку) не слышно.

И лягут на весы,

как клин и клин,

разбрасывая ржавчину и плесень,

любовь моя и веточка-полынь,

и та, что горше, снова перевесит.

Ах, милая, не смейся надо мной!

Пока ты подбирала к слову слово,

я вновь во сне

встречался с тишиной....

Она – точь-в-точь, как «Троица» Рублёва.

ДО ВСТРЕЧИ НА ЛУГУ

Сова проснувшаяся стонет,

стальных подковок слышен звук.

Опять идут в ночное кони

на Бежин луг,

на Бежин луг.

И стайка мальчиков

из рощи

таскает хворост для огня.

Летящей сойки

тёплый росчерк

подшил к заре страничку дня.

На Бежин луг, на мятный ветер,

на добрый дух пчелиных сот...

На Бежин луг

телега едет,

и пастушок за ней идёт.

А вслед за ним –

табун из песни

взбивает пыль по кочкам дней,

табун земных,

табун небесных

и даже огненных

коней.

Туда –

за сладкою травою.

Туда,

где в дружеском кругу,

как брат с сестрой –

Покой и Воля

пекут картошку на лугу.

КОЛОДЕЦ

Утомлённая добрая тишь

Приласкала крылатую стаю.

– Почему ты, колодец, не спишь?

– Потому что я капли считаю.

Их так много во мне, что беда,

Те – родные, а те – дождевые.

И осколки весеннего льда

Шевелятся во мне, как живые.

Капля к капле весны и любви,

Я не сплю, я из бездны блистаю.

Урони в меня слёзы свои,

Я их все до одной сосчитаю.

Как они серебрятся внутри,

В одиноком ларце моём строгом.

Только долго в меня не смотри.

А попей

И иди себе с Богом.

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Из медных труб летели искры, и стервенел бойцовский строй от этой силы сатанинской, от этой ярости святой. И новый мир рождался в блеске штыков под рваным кумачом, и лишь Голицын с Оболенским не понимали, что почём. Они не встали на колени, не спели Интернацьонал. Да что они – товарищ Ленин не всё местами понимал.

А музыка вплеталась в ветер, сжигала страх, срывалась с губ и хоронила тех и этих почётным гулом хриплых труб. Хоть бравых песенок немало пел офицерский полк в строю...

Но ... против Интернацьонала...

как против лома,

мать твою...

СТИХИ НА ТРОИЦУ

В год Петуха,

в багрово-красный год,

нас помня и молясь за наше здравье,

Андрей Рублёв,

небесный тихоход,

гуляет в колокольном разнотравье.

Он добавляет сини василькам

и солнечности лютикам-ромашкам.

Порхает и гуляет по рукам

коровка божья,

добрая букашка.

Креста и рясы нет на нём уже,

он сам давно – как крест животворящий,

плывущий

по невидимой меже

меж будущей страной и настоящей.

Но крестится и молится за Русь,

и смотрит вниз

на свежие могилы...

Скажи, сынок, что с нами будет, милый?

– Не бойтесь, – говорит –

Я помолюсь...

РАЗГОВОР

Не вечер,

а мгла бездушная

сзывает в степи коней.

Скажи что-нибудь ненужное...

А вдруг оно всех нужней?

Над стылой вечерней вишнею

окно своё разолью.

Скажи что-нибудь... неслышное...

– ............................

– Я тоже тебя люблю...

ОЗАРЕНИЕ

Ещё на рынке дудочник слепой

сшибает сотни и стаканы с брагой.

Ещё у продавщицы из сельпо

есть шансы выйти замуж за завмага.

Ещё детишки входят в зимний сад

(а в нём такая чудная аллея).

Ещё сосульки мальчики едят

и девочки (которые смелее).

Ещё взлетает к небу пар и смех,

ещё не спился дворник краснорожий.

– О чём ты говоришь мне, человек?

– О том, что Ты...

не разлюбил нас, Боже...

ШУМЕЛ КАМЫШ. ЖЕНЩИНА.

Пока шумел камыш, ныряли в воду утки и песенка лилась из камышовой дудки, мир был суров и прост, как месяц, пьющий реку, бесхитростен, как пёс, пришедший к человеку. Твердеющий коралл, поток любви бесцельный. А человек играл на дудке самодельной про то, что есть весна, про душу и про тело. И женщина-жена у ног его сидела. И подчинялась тишь певучести расклада, пока шумел камыш, и было всё, как надо, всё так, как он любил и сердцем и рассудком: как надо – месяц плыл, как надо – пела дудка.

Доверием лучась, щекой к щеке прижался...

– Откуда ты взялась? – шепнул

и засмеялся.

Лопни глаза!

Это ж Витька пришёл из тюрьмы!

Маленький Витька,

Угнавший по пьянке бульдозер.

Тихо прольется мелодия русской зимы,

Вечером тёплые окна ледком приморозит.

Я не спрошу его: « Как тебе, милый, жилось?».

Вижу и сам: хреновато. Да Бог с ним, сгорело.

Рыжая шапка

Поверх поседевших волос,

Словно коровья лепешка на голову села.

Да и не стоит остывших углей ворошить.

Витька вернулся улыбчивый, а не унылый.

Он улыбается и говорит: « Будем жить».

Будем, конечно,

Куда же мы денемся, милый?

Выпьем по маленькой в честь наступившей зимы.

Есть ещё козыри в нашей затёртой колоде.

Всё же нечасто случается, что из тюрьмы

К нам в одночасье

Хорошие люди приходят.

Худо ли, бедно, наполним свои закрома

Хлебушком – солью,

А дальше и горюшка мало.

Смотрит в окно,

Головою качая, зима:

– Витька вернулся.

Давно я его не видала.

ЖУЧКА И ЖЕНЬКА

Ясный день превращается в звуки:

в шорох сена, в пищанье мышат.

И у Женьки звенит в левом ухе,

а у Жучки в обоих ушах.

И она очень этому рада.

Лает в высь и бежит по росе,

и кидается в пруд, как наяда,

отсидевшая ночь в КПЗ.

Белых брызг шелестящее пенье,

лёгкий стрекот стрекоз и жуков

(а у Женьки с утра – день рожденья,

а у Жучки есть пара щенков).

Смолкла Жучка, и замерли звуки.

Но у Женьки на финише дней

всё звенит и звенит в левом ухе

(после пенсии даже сильней)...

ПРОСВЕТНОЕ

Всё чаще кочки и ухабы,

и невезуха, и т.д.

Чем ни старей добряк Хоттабыч,

тем жиже волос в бороде.

И волшебство ютится сиро

в потёмках старого двора,

и всё черней в лазури мира

зияет чёрная дыра.

Для честных джиннов нету крова,

их доля – ярмарку смешить.

Но это ведь ещё не повод,

чтоб обосраться и не жить.

Ну, по глотку? Терпи, Хоттабыч.

Не вечно злыдней торжество.

Чем круче кочки да ухабы,

тем закалённей волшебство.

Тем ближе бал, тем краше феи,

тем крепче замки из песка.

И тем прозрачней

и щедрее

твоя усталая рука

ОН МОЛИЛСЯ ВО СНЕ…

Он молился во сне за чужую судьбу, за хрусталик в глазу, за морщинку на лбу, за сгорающий воск с волоском фитиля и за нотинку си и за нотинку ля, за прерывистый вздох, перерыв-передел... Он молился во сне и, пожалуй, храпел...

... тонкой струйкой дрожа, будто плакал в натяг. Как ребёнок, оставленный мамкой в гостях. И зелёный ночник чуть мигал на стене, если мошка туда залетала извне. В ледяной тишине – ни друзей, ни врагов. Мягкость снящихся губ, россыпь слов-перстеньков. Слёзы лунных камней в катакомбах земных. Он молился во сне.

А под утро затих.

ДЕРЕВО ЛЮБИТ…

Дерево любит певучих,

влюбчивых

и бесхитростных,

пахнущих тёплым облаком,

маленьким, как щенок,

даже не очень видимых

(или совсем невидимых),

главное –

обозначивших

тонкий свой голосок.

Дерево любит радостных,

быстрых

и неусидчивых,

с пёрышками и лапками,

с ветреной головой.

Спрячь свой жилетик бархатный

(дерево любит ситцевых).

Выбери себе веточку,

сядь на неё

и пой.

ТОЛЯН

Влюбился и грубит. А ведь не грубиян. А просто с толку сбит товарищ мой Толян. Ему двенадцать лет, он глуп, как слово дай, и вообще – поэт, поскольку разгильдяй.

А девочка его собою ничего, но вообще она в него не влюблена. Я вижу его боль, даю ему совет: «Ты понимаешь, Толь, ей только двадцать лет. Не надо так спешить, вспугнешь – не откачать. Дай ей ещё пожить, о принцах помечтать...»

МАЯКОВСКИЙ

Крутой закваски человек,

он грозно топал первопутком.

Но, как железный дровосек,

всю жизнь мечтал о сердце чутком.

И в громе планов и побед

писал со смертною тоскою:

«... но если вправду Бога нет,

то что же там, внутри, такое?...»

Страна вставала на дыбы,

шли в бой поэты и герои.

И строчки рвались из строфы,

как тигры, чуя запах крови.

И смерть звала, и пела жизнь,

и всё качнулось в миг отчёта:

и коммунизм, и футуризм,

стихи и женщина на фото.

И лишь, один на белый свет,

повелевающий сердцами,

Тот, про кого сказали «нет»,

смотрел печальными глазами,

как умудрённый человек,

узревший правду между строчек:

– Входи, железный дровосек,

я дам тебе, чего ты хочешь...

ПОМИНКИ ДЛЯ ДВОИХ

Солёный груздь. Яичница на сале.

Но каждому хотелось лишь курить.

Мужчины пили водку и молчали

(не так-то просто – молча водку пить)

И между ними (в чёрном или белом),

как добрый дух иль траурная весть,

тень женщины любимой шелестела,

не ведая, на чьё плечо присесть.

Дымком, готовым разорваться в клочья,

она стремилась к каждой из сторон.

И оба её видели воочью,

но всяк считал, что видит только он.

Два мужика. Беспомощные лоси.

На кухоньке, сжимающей бока.

А в форточку уже вливалась осень,

перебивая запах табака.

ОДИН ТЫ У МЕНЯ…

Не пропадай в этом мире дырявом,

в этой щербатой сквозной тишине.

Не попадай на глаза волкодавам,

серый волчок, приходящий ко мне.

Ты – моё первое зябкое счастье,

ласковый отблеск зрачка-янтаря.

глупый дитёныш мой,

нежный зубастик,

серая тёплая дымка моя.

Я в твою песенку с детства играю.

Видишь окошко над спящей рекой?

Тут я, мой маленький, всё ещё – с краю...

Ты извини, что я старый такой.

...и всё замкнётся на России: и мор вселенский, и война, и жар мечты о Божьем Сыне, пророки, деньги, племена. и всё, как встарь, замкнётся ныне на этом снежном пятачке, на горькой ягоде – рябине, на вербной веточке в руке. всех голиафов краснорожих, продажных гениев пера отмолит батюшка Серёжа, с похмелья вставший в пять утра. за всех поплачет и поноет (хоть и нетрезвый, да родной) и вмёрзнет старой головою в священный купол ледяной. слезу Пьеро, смех Арлекина и Коломбины кружева – всё перемелет наша глина и примет наша синева. метаморфозы слёз и боли, рогатых шлемов частокол... поскольку наше ПОЛЕ БОЯ ещё никто не обошёл.

и мы придём сюда, живые, и все обнимемся на нём... и всё замкнётся на России... последний раз... прекрасным днем... мы вспомним мысли, речи, песни, единый Дом, единый Лик. ... и нам вернёт Отец небесный

наш общий,

праведный

язык

Полетав по холодной России,

протрезвели мои соловьи.

Не курю я, мои дорогие,

и не пью, дорогие мои.

Изучаю язык и манеры

и вникаю в основы основ,

и вторично вступить в пионеры

я хоть нынче, хоть завтра готов.

Но безгрешный огонь мне не светит,

ибо вызнал умом и хребтом,

отчего появляются дети

и куда исчезают потом,

Почему в золотом водопаде

грозовой утопает разряд,

и зачем на церковной ограде

в полнолуние черти сидят.

Все-то вижу я зреньем подкожным,

всё-то знаю, где край, где стезя.

И меня убивать уже можно,

год назад ещё было нельзя.

Год назад ещё в мире и вере

в тихом сердце моём, как в тени,

укрывались и люди, и звери,

и любили друг друга они.

Но какая-то внешняя сила

из души безмятежной моей

поначалу зверей исключила,

а теперь исключает людей.

В зачарованной жизненной чаще,

где сгорели перо и тетрадь,

ничего нет больнее

и слаще,

чем людей из себя исключать.