Русская поэзия | Майя Никулина

Тем и жили, что рекой. Вот и почта фронтовая

приходила по реке, без руля и без ветрил.

Бойко вёслами гребла почтальонка молодая,

репродуктор на столбе про Победу говорил…

И теперь живут рекой. И столетние старухи,

как в былые времена, плакать ходят на причал.

Не от немощи беда, не от голода поруха –

от того, что на столбе репродуктор замолчал.

От того, что по реке вместо лодочки бедовой

ходит серый пароход с красным бантом на трубе,

от того, что вместо слов, а вернее, вместо слова

шепоточек шебутной с шелухою на губе.

Сохнет на камне соль.

Море о берег бьёт.

В сердце такая боль,

будто уходит флот.

Парусный, молодой,

яростный, как тоска,

выпростав над водой

белые облака.

Просто глядеть вперёд

с легкого корабля.

Он − ещё весь полёт,

мы − уже все земля.

Нами уже стократ

вычерпаны до дна

суть и цена утрат.

Только теперь догнал

юный несмертный грех −

все мы в урочный час

недолюбили тех,

что провожали нас.

Всё обернулось к лучшему,

к сроку сбылось, сошлось,

вызрело, перемучалось,

во-че-ло-ве-чи-лось...

и никому не хочется

плакать и падать ниц

в молодость, в одиночество,

в проводы синих птиц.

Вынеся из чистилища

право на прочный дом,

снова в силки, в узилище,

в птичий базар, в содом,

в пере-полёты свальные,

в ломкие этажи,

в чайки многострадальные,

в ласточки и стрижи?

В гибельную, подспудную

жажду: не уходи,

в селезня с изумрудными

звёздами на груди?..

ИСХОД

Не псами по корням и буеракам, –

военным строем, под российским флагом,

в погонах – честь имею, господа, –

но с семьями, с детьми и навсегда.

Грузились – «Не задерживай. Скорей.» –

спокойно. Замолчали и застыли

навытяжку, поскольку проходили

вдоль Северной и главной батарей.

Уже потом, уже в открытом море,

в однообразном общем разговоре

сошлись на том, что дом у нас один,

бог милостив, потерпим, перебьёмся,

что в Севастополь всё равно вернёмся

и никому его не отдадим.

Смотрели вдоль. По ходу корабля.

Но обернулись, словно по приказу,

Спеша увидеть, как из моря разом,

В два белых неба, – Крымом и Кавказом, –

За ними поднимается земля.

Любовь моя бедна −

не дарит, не карает:

последняя, она

всегда такой бывает.

Она была такой

всегда. Да мы не знали.

А мы её порой

случайной называли,

не зла, не хороша,

с начального начала,

как старшая душа

при младшей продышала.

Высокие дела

и вечное сиротство

она перемогла

по праву первородства.

Не слава, не слова,

не подвиг, не награда,

она ещё жива,

когда другой не надо.

Она в последний час

присядет к изголовью,

она и после нас

останется любовью.

Задумаешь понять,

да по ветру развеешь.

Затеешь вспоминать −

и вспомнить не успеешь.

Там по субботам топят бани.

Дымы восходят к облакам.

Письмо с казёнными словами

неделю ходит по рукам.

Бегут мальчишки в телогрейках

и бабы не скрывают слёз,

когда судьба-одноколейка

свистит в железный паровоз.

Я пишу ниоткуда, потому что живу нигде,

я забыла твой адрес, но письма ещё доходят,

ни жива, ни мертва, не сгорела в лихой беде,

потерялась, как серый солдатик в ночном походе.

Моя долгая верность выцвела, как платок,

моё юное горе прошло − и уже не жалко,

я прошла за тобой столько ближних и дальних дорог

зимней птицей, жилицей, ночлежницей и постоялкой.

Рядовую, уже никакую мою беду

непростительно было б вместить в наградные списки −

только в общую землю, под небо, ветлу, звезду,

и уже никогда под строгие обелиски.

Прожила − ты скажешь. Не знаю. Прошли года,

провожала, встречала, жалела, была, сказала,

и останусь нигде, ниоткуда, сейчас, всегда

незаметной подробностью станции и вокзала.

Друзья мои, сладчайшими словами

не воротить и рук не отогреть…

Как я хотела раньше умереть,

чтоб никогда не расставаться с вами.

Поэты, голодранцы, крикуны,

живые дети смерти и войны,

последние погибшие солдаты,

ни перед кем уже не виноваты,

посмертной славой не защищены.

Оставшиеся грозно молодыми,

застывшие в ребяческой гордыне,

глядите нам, незнаемым, вослед

весёлыми и страшными глазами…

Не в том печаль, что нет вас рядом с нами, –

в помине нет… Уже в помине нет.

Судьбу не пытаю. Любви не прошу.

Уже до всего допросилась.

Легко своё бедное тело ношу –

до чистой души обносилась.

До кухонной голой беды дожила.

Тугое поющее горло

огнём опалила, тоской извела,

до чистого голоса стёрла.

Но тело больными ночами,

не в силах себя обмануть,

склоняется к бабушке, к маме,

на ручки, под тёплую грудь,

назад по теченью, в верховья,

где ты в родовой скорлупе

ещё не исходишь любовью,

а светишься сам по себе.