* * *
Упала, упала планета!..
Ну – дьяволы – дорвались…
И, вздрогнув, очнёшься,
А это
Осиновый падает лист.
Какая-то над бездорожьем
Заминка в природе.
И вдруг
Сам Бог журавлиные вожжи, –
Сам Бог выпускает из рук…
А кажется –
Над переправой
Оплавился медью покой:
К востоку притронешься правой,
А к западу – левой рукой.
Позвольте молчанье послушать
Минуту хотя бы.
Итак –
Земля на глухих и послушных,
Почти на чугунных китах.
И можно,
Сгустив из тумана
Догадок
По букве, опять
Впервые в истории
«Ма-ма»
Сыпучим мелком написать.
* * *
Тяжёлый,
Душный день,
Белоголовый.
Ни каплей не пробрызнут облака.
И вымя над травой несёт корова,
Пыль прошивая ниткой молока.
Как от пожара,
Гул идёт от пасек,
Гудит дорога,
Гул стоит в бору.
А я иду за полднем,
Как подпасок,
Гоню к реке усталую жару.
Иду, –
В руке –
Визгливая талинка,
Гляжу кругом
И думаю любя:
Своё умеет каждая былинка
И, что ей надо,
Знает про себя.
Вот солнце –
Самый светлый огородник.
В усах,
Теплом продышанных, –
Шмели.
Вот небо –
Голубой околоплодник,
Что не обронит вечный плод земли.
И лишь на отдых ветви яблонь вскинет
Осенний ветер,
Пуст и сучковат.
…Как ребятишки пятками босыми,
В садах тяжёлых яблоки стучат.
* * *
Куда ты, слеза непроглядная?
Куда ты, в какие края?
– По ягоды, дочки, по ягоды,
По ягоды, девоньки, я.
– А солнце глаза твои видят ли?
Куда ты, по пням, по репьям?
Давно уж до дна они вытекли,
Исплакались по сыновьям.
– По мне, а куда ж они денутся
Из жизни при жизни моей?
Да плотью никак не оденутся
Их души у вечных огней.
Живые – стоят непроглядные.
Во сне? Наяву? – Толчея...
По ягоды, дочки, по ягоды,
По ягоды, доченьки, я.
ПЕСНЬ ПОЛОЗЬЕВ
Лошадёнка лениво плетётся,
валит вьюга, поля хороня,
и полозьям протяжно поётся,
и в сугробах качает меня.
– Ну, гнедая! –
И, кланяясь чаще,
побежали кусты веселей,
будто кто-то за краешки тащит
эту степь из-под лёгких саней.
…Этой степью по зыбким просторам,
самой светлой надеждой согрет,
ехал счастье разведывать в город
молодым и рисковым мой дед.
Подживала в пути,
постепенно
привыкая к разлуке, душа.
А в холщовой котомке под сеном
остывающий ситный дышал.
Потерялась, дымя к небосводу,
деревушка, где столько родни.
Избы там, как впряглись в огороды,
так и тянут – аж рвутся плетни.
Дед в дороге полюбит нежнее
исцарапанный мётлами двор.
Топорища гусиную шею
выгнул там над дровиной топор.
А в избе тишина поселилась.
И, забыв на коленях шитво,
к тёплой печке спиной прислонилось
неразменное счастье его…
Станет дед надрываться с гнедухой,
станет силищей город дивить
и лошажье прощупывать брюхо –
жеребёнка бы не загубить.
А весной, лишь ручьи захоронят,
рассчитают не больно щедро.
Тускло вспыхнет в потёмках ладони
с опереньем орлов серебро.
Дед ссутулится, бледен и жалок,
спустит деньги, свыкаясь с вином.
Только ей городской полушалок
повезёт он в кармане грудном.
– Ну, гнедая! Не ты виновата… –
Дёрнет вожжи, судьбину кляня.
А на сене, в кострику измятом,
слышен звон сенокосного дня.
Так и умер.
И свеженькой коркой
взбух песок на могиле сырой.
Говорили:
на кладбищах только,
не скупясь, наделяют землёй.
…Но по вёснам, гремя незнакомо,
заглушая скрипенье телег,
лемехами ломти чернозёма
трактор поровну делит на всех.
Дед мой, это в краю твоём кровном!
Пред тобою в одном я долгу,
что вот счастьем России огромным
поделиться с тобой не могу.
* * *
Ты стала мной.
Ты – дом.
Ты – город.
И вдруг –
Как дальних станций гул,
Как ветка инея за ворот:
«Не вечно это!..» – Бог дохнул.
«Не вечно это!..» –
В километры
По рельсам крик твой:
«До свида-а…»
И всю тебя разбили ветры,
Разгрохотали поезда.