* * *

…И вот опять, на лете ставя крест,

идёт сентябрь на ярмарку невест.

Узор по лаку золотом, как Палех,

ведёт сентябрь. Его причудлив вкус.

И хоровод рябин в пунцовых шалях,

и гроздь рябины в нитках красных бус,

и стройность лип, листвою сердцевидной

украшенных, как шуткой необидной

украшена порой бывает речь, –

всё видит он. Всё хочет он облечь

в парчу и шёлк, в роскошные наряды.

А в небе облаков белеют гряды.

Мгновенные воздушные холмы,

они твердят, что жизнь, как осень, минет,

хоть тополь на ночь золотой чалмы

с лихой своей головушки не снимет.

Сентябрь, сентябрь…

В какую он игру

играет, и кому он шлёт угрозы?

Вот клёны, как татары на юру,

стоят вокруг красавицы берёзы.

Вот распластал багровый виноград

свою листву по старому забору,

опять сороки затевают ссору,

кропит металл кладбищенских оград

холодный дождь, и первому узору

морозному никто ещё не рад.

     * * *

Не лодырь, не завистник,

сухая голова –­

цветёт тысячелистник,

солдатская трава.

Роса на хвойных лапах

как  слёзы маеты…

Но этот горький запах

и мелкие цветы,

зелёно-серый стебель

среди лесных шпалер…

А рядом то фельдфебель,

то унтер-офицер…

Но он глядит с любовью

сквозь призрачную синь

туда, где долю вдовью

клянёт трава-полынь.

* * *

Помолчи, не говори ни слова:

где-то птица мелкая поёт...

Жизнь вокруг соснова и елова –

колется, а плакать не даёт.

-

Вот стоят деревья-соборяне,

дивные высокие дубы.

Я хожу по ягодной поляне,

собираю красные грибы.

-

От моих усилий мало толка:

тронешь шляпку – и прилипла к ней

жёлтая сосновая иголка

и другая – чуть позеленей.

-

Спутники мои оторопели,

спрятались, попадали в траву.

Я кричу, пугая птичьи трели,

жалобное детское «ау!».

-

В небе виден месяца осколок,

где-то рядом озеро блестит,

падают на землю иглы ёлок,

и листва на дубе шелестит.

  * * *

Чуть помедлив, вздохнёшь, уходя,

в темноте безнадёжно кивая

на распятое тело дождя,

на расколотый череп трамвая,

-

на его обнажившийся мозг,

искорёженный временем, ржавый,

на закрытый газетный киоск

и звезду над Российской державой.

-

Ветер грубо срывает с ветвей

предпоследние призраки плоти,

словно жизнь не бывает мертвей

в человеке, в душе и природе.

-

Ты покинул родные места,

но в глуши, над больницею земской,

словно призрак, блуждает звезда

отраженьем звезды Вифлеемской.

-

Спи, несчастная, как тебя звать?

Ты, на гóре родившая сына,

на железную ляжешь кровать,

и приснится тебе вся небесная рать

и какого-то грека картина:

-

В бывшей церкви стоят пастухи,

бродит скот в алтаре за крещальней,

средь соломенной светлой трухи

спит дитя всё светлей и печальней.

-

Возле яслей четыре вола

наклонили могучие выи...

-

Да, у времени есть зеркала

и огромные рамы кривые.

    * * *

В лесу прохладном цветёт кислица

и слышится песнь дрозда.

Душа проводит два дня как птица,

ища для себя гнезда.

-

Душа не может в озёрной глади

увидеть своё лицо –

иконой неба в цветном окладе

становится озерцо. 

-

Земля покрыла сухое тело,

на землю легла сирень…

Какую песню неслышно пела

душа моя в третий день?

-

Да, ей, бездомной, уже не надо

Цветную листать Триодь –

селенья рая и пропасть ада

покажет душе Господь.

-

И будет ветка стекло царапать

и солнце сиять, как медь,

и будут слёзы неслышно капать,

а сердце – страдать и петь.

* * *

Уже пора за стол садиться,

пустые рюмки ставить в ряд…

Мы так же хлеб едим, как  птицы

клюют созревший виноград.

-

Берёза ветку завитую

опустит вдруг на тротуар…

Мы так же воду пьём святую,

как пчёлы в поле пьют нектар.

-

Вдруг загудит над этим полем

грозы могучий контрабас…

Мы так детей своих неволим,

как ангелы целуют нас.

-

Но как, скажи, нам научиться

на перекрёстке двух дорог

так полюбить цветок и птицу,

как человека любит Бог?

    * * *

                                   Татьяне Кан

-

Хлеб горячий саратовской выпечки,

свет, летящий с небесных высот...

Ходит ангел под липами в Липецке

с длинным шлейфом сияющих нот.

-

Отломи же хрустящую корочку,

не томись непонятной виной –

пусть под липами в платьях с оборочкой

путешествует запах ржаной.

-

Льются звуки, как ливень лирический, –

вертикальное море судьбы, –

только хор замирает сферический

под архангельский голос трубы.

-

Что за дни нам для радости выпали!

Знаю я: где-то там, вдалеке,

ходит ангел под бедными липами

с остывающим хлебом в руке.

     * * *

На холмах, на барханах и дюнах

спят слова в карнавальных костюмах,

а над ними свои виражи

совершают стрижи-голодранцы.

Листья кружатся в медленном танце.

Светит солнце сквозь облако лжи.

-

В этом странном пейзаже эпохи

постмодерна

последние крохи

слов

клюют воробьи-старики.

Мёрзнет длинное тело реки.

-

И поэт со своею подругой –

верной стопкой с зелёным вином –

почему-то уснул под Калугой

на летящем коне вороном.

-

Что во сне ты, единственный, видишь

сквозь последнюю лупу слезы?

– Я не знаю. Наверное, Китеж

на стеклянном крыле стрекозы.

* * *

           1

Утром вербы срезать ветку

и потрогать тонкий ствол…

Постелить клеёнку в клетку

на большой дубовый стол,

зачерпнуть святой водицы

в узкий ковшик жестяной.

Видишь – ангелы и птицы

делят трапезу со мной?

Скрипнет старая калитка,

дрогнет воздуха вуаль,

электрическая плитка

изогнёт свою спираль,

а потом огнём нальётся

и начнёт в ночи светить,

будет воду из колодца

в медной кружке кипятить.

-

Затрещит на стенке счётчик,

словно маленький сверчок,

ангел, как усталый лётчик,

плащ повесит на крючок.

И за стол дубовый сядет,

словно он пришёл домой,

и крылом меня погладит,

и заплачет.

Боже мой…

  2

Облетела листьев груда

с веток старых тополей.

Из небесного сосуда

изливается елей

и кропит крестообразно

руки, грудь, чело, уста…

Жизнь болтлива, несуразна,

окаянна, нечиста.

Издавая запах тлена,

листьев гаснущая плоть

тихо плачет, ждёт смиренно,

что простит её Господь.

* * *

В объятьях неба нет желанья власти:

там ласточка висит на волоске,

о смысле жизни, о природе страсти

на варварском щебечет языке.

-

Её подруги строят дом на склоне

какого-то убогого холма.

Стоит у речки старый клён в короне,

как стих из покаянного псалма.

-

В воздушной синеве, по бездорожью

отчаянные носятся стрижи…

Как мне сложить псалом во славу Божью,

невидимая ласточка, скажи?

-

Как мне найти тот тихий рай под ивой,

тот детский неприкаянный пустырь,

где муравей, монах нищелюбивый,

зовёт проворных братьев в монастырь?

-

Как мне войти вторично в эти воды,

где некогда в безоблачном раю

Священное Писание природы

вошло навеки в плоть и кровь мою?

* * *

Протекает жизнь сквозь сердечный клапан,

как река, – в смятении и тоске.

Но стоит, как стражник, на задних лапах

богомол на розовом лепестке.

-

Получает визу в небесном МИДе,

и летит на юг журавлей семья,

тихо спит в коричневой пирамиде

золотая мумия муравья.

-

А сверчок, исполненный тайной грусти,

запускает звука веретено.

Дети белых бабочек спят в капусте,

стрекоза лиловое пьёт вино.

-

Воробьи в ветвях собирают вече,

чтоб потом спокойно уснуть в ночи.

Человек, владеющий даром речи,

где твои медсёстры, твои врачи?

-

Неужели это – ветла в овраге,

молодой сверчок на своём шестке,

муравей в расписанном саркофаге,

богомол на розовом лепестке?

   * * *

Я сравняюсь с землёй в покаянном поклоне земном –

пусть узнает нечаянно плоти смиренная глина,

кто в святом алтаре причащается красным вином,

чтоб принять по достоинству яблоко царского чина.

Я спрошу Тебя: где Ты? – и скоро услышу ответ:

– Неужели слепа ты и крови невинной не видишь?

Но ещё над Россией не меркнет Божественный свет,

в злую, стылую воду уходит невидимый Китеж.

Нем голодный народ, молчаливы соборы Кремля, –

видно, время не вышло раздаться небесному грому…

Только слышно, как ночью родимая плачет земля

оттого, что идёт самозванец  по царскому дому.

Но покуда душа  нераскаянной бродит виной,

строит инок молитву, как прочную крышу ковчега,

и в глухом январе над ещё не умершей страной

распускается пряжа белейшего русского снега.

И еловое семя клюют на поляне клесты,

и голодные дети спасаются жертвою вольной,

и монахи во льду вырубают  для верных кресты,

чтоб услышали люди торжественный звон колокольный.

И КРИКИ, И МОЛЬБЫ…

Неправедный пусть ещё делает неправду; нечистый пусть ещё сквернится, праведный да творит правду ещё, и святый освящается ещё. Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, чтобы воздать каждому по делам его.
                            Откр., 22, 11-12

1.

…и крики, и мольбы, и стоны бесполезны:
свершились времена и вышел зверь из бездны:
в Одессе крик и плач – и пламя рвётся ввысь…
А чёрный дым ползёт по обгоревшим трупам,
и ангел над землёй кричит в огромный рупор:
«Остановись, народ! Народ, остановись!».

2.                        

Да, я боюсь толпы, страшусь её оскала:
я слышала уже, как чернь рукоплескала,
приветствуя убийц, крича: «Распни, распни!»
Но Божий гнев уже созрел в огромных чашах…
Да будет эта кровь на вас и детях ваших,
на вас, кого уже нельзя назвать людьми.

3.

Горит вокруг земля, горит небесный купол,
Донецк и Краматорск, Славянск и Мариуполь –
запомним эти дни и павших имена…
Неправедный ещё творит свою неправду,
но кровь невинных жертв к нам приближает Жатву,
и как нам в мире жить, когда кругом – война?

4.

А Ирод ищет – как с Пилатом породниться:
даёт убийцам власть великая блудница –
Европа, навсегда предавшая Христа.
…И в Чёрном море кровь, и кровь в Днепре великом…
Но ангел просиял своим нездешним ликом,
чтоб мы сквозь дым и гарь узрели знак Креста.




СТРАШНАЯ МЕСТЬ

Из цикла «И ИСТОПТАНЫ ЯГОДЫ В ТОЧИЛЕ ЗА ГОРОДОМ»

Станиславу Минакову

1.

– Никого не помилую,
только слёзы утру…
Гоголь с паном Данилою
тихо плыл по Днепру.
Волны серы, как олово.
Спят в земле мертвецы,
молодецкие головы
опустили гребцы.
– Кто не спит, тот спасается,
Плоть приемля и Кровь.
Украина, красавица,
соболиная бровь.
– Ни приветом, ни ласкою
не разбудишь меня,
только сталью дамасскою,
вольным храпом коня…

2.

Стражу к городу вывели,
в хлев загнали овец.
Спит в сиятельном Киеве
есаул Горобець.
С голубями и птахами
мчит его экипаж
в дом, где борется с ляхами
друг его Бурульбаш.
Полночь многоочитая
в храм идёт на поклон,
чтоб уснуть под защитою
чудотворных икон.
Но не дремлют отдельные
мертвецов позвонки,
заведенья питейные,
казино и шинки,
синим светом подсвеченный
тот, чьё имя – Никто,
и проказою меченный
вождь в заморском пальто.
Он танцует «цыганочку»
со страной на горбу,
дразнит мёртвую панночку
в одиноком гробу.
И, не видя противника,
у Софийских ворот
Гоголь в облике схимника
на молитву встаёт.

    * * *

…отныне блаженны мёртвые,
умирающие в Господе
                               Откр 14,13

В Киеве уже цветут каштаны,
с мостовой дождями смыло кровь.
– Ты мне, друг, для каждой новой раны
по свинцовой пуле приготовь.
Кажется, что смыты все улики,
в чистом небе носятся стрижи,
но слышны над Украиной крики:
«Москалей проклятых на ножи!»
Наточила лезвия осока,
и в лампадах кончился елей,
залита земля Юго-Востока
кровью этих самых москалей.
Сквозь вселенский ужас украинский
видно, как с ухмылкой воровской
медленно колдует пан Бжезинский
над великой шахматной доской.

     * * *

Зачем анафемой грозите вы России?
                                 А.С. Пушкин

Говорят в лицо нам: все песни спеты,
все стихи написаны – говорят,
и тревожно спят на Руси поэты
под покровом слов с головы до пят.
Но, примерив хищный прищур Батыев,
раскормив кричащее вороньё,
целый день горит и дымится Киев
и бросает камни в окно моё.
На камнях – раздавленная калина,
или это кровь – посмотри скорей!
Напиши о Харькове мне, Ирина,
о Славянске мне расскажи, Андрей.
И о том, как нынче живёт Одесса,
как грозят огнём Украине всей,
знаю я – напишет стихи Олеся,
Станислав откликнется, Алексей.
Облака над миром – как стадо овнов,
и отару пастырь пасёт свою,
и встают стихи, словно в море волны,
как солдаты, в общем идут строю.
Пусть сердцам тщедушным и малодушным
угрожает пулей грядущий хам,
нам нельзя молчать, потому что Пушкин
отвечает новым клеветникам.

  * * *

…и потекла кровь из точила
даже до узд конских…

  Откр 14, 20.

Я там, за Волгою, вдалеке,
сквозь солнечный вижу гнёт,
как Ангел с острым серпом в руке
людскую пшеницу жнёт.

Под ярким солнцем горят серпы,
на лезвиях – кровь и пот,
и в чистом поле стоят снопы,
и каждый из них – народ.

И каждый – в лучшей своей поре,
и лечь под серпами рад…

Созрели на Карачун-горе
и смоквы, и виноград.

Срезает Ангел за гроздью гроздь,
лавиной идёт огонь.
Спаситель распят, и новый гвоздь
вбивают в Его ладонь.

Настиг нас, грешников, час такой,
такая пришла пора,
что горе, льющееся рекой,
блестит, как вода Днепра.

* * *

 * * *

* * *

Анатолию Борисовичу Сучкову

* * *

* * *

   * * *