Русская поэзия | Ирина Перунова

Ирина Перунова

 
 
ПЕРУНОВА Ирина Юрьевна родилась в 1966 году в Воркуте. В 1992 г. окончила Литературный институт им. Горького. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Октябрь», «День и ночь», «Воздух», «Гвидеон», «Плавучий мост». Книги стихов: «Кругосветные поля», «Коробок». Преподавала сценарное мастерство в Центре анимационного творчества в Ярославле. Долго жила в Подмосковье, работала в православном детском приюте. Живёт в Ярославле.
 

  "Зачем я вижу всех детьми..."
Лов
Оттепель
"В глиняной ямке свинцовый настой..."
"Выходит на зверя трава зверобой..."
 

* * *

Зачем я вижу всех детьми:
и деда, ветхого деньми,
тёть-богомолок – Вер и Надь,
и плохишей-героев дядь,
и в серединке – мамой
любуюсь, детской самой.

Они вдали. А вот и я:
над жаркой чашкою дитя
склоняется – и в чайной гуще
глаз отражается хитрющий,
весь ликование и весть:
ах, люди детские, я – есть!

Жизнь пахнет яблоками встреч,
и больше жизни наша речь –
неоспоримое ура
и тем, кто был ещё вчера,
и тем, кто будет вскоре:
я есть – и все мы в сборе.

Никто никем не отменён,
есть наше время у имён.
Моя прекрасная родня,
давно минувшая в меня,
на свет глядит моим зрачком
и ловит бабочек сачком.




ЛОВ

Как над грудою рыбы парят пузыри,
обаяние дыбы под знаком зари,
осязание жаберных крыльев словес,
ловко снятых с крючка и теряющих вес
на песочной меже,
как скрипит чешуя…
Вот и песня уже:
– Виновата ли я, –
подпеваю девчонкой хмельному бабью, –
виновата ли я, что люблю.

Мне лет семь, в этом сне. Тянут песню гуртом.
Я запомню себя с шевелящимся ртом
и забуду себя.
Я играю в Ассоль,
подаю им лаврушку и соль.
Как доспехи, надраен песочком котёл.
Вот я – Жанна д’Арк!
Но глотает костёр
лишь очистки, охвостья, щепу, шелуху.
Бабье царство колдует уху.

– Виновата ли я, что мой голос дрожал, –
чешую о песок вытирают с ножа.
А дымок отлетел.
А туман поредел.
А мужчины и мальчики в небе-воде –
в невидимок-людей достоверно играют:
эти сети они без меня выбирают.
Исчезают-встают – подождите нас тут!
Исчезают-встают – подождите нас тут!




ОТТЕПЕЛЬ

Они схлестнулись с ветром этим  
и вот, оттаяли едва.  
Не ветки, нет – пруты и плети,
что не сгодились на дрова.
Как интернатские подростки,
стоят в снегу у края рва:
листвы бесцветные обноски –
гуляй, рванина, однова!
Кропил бы дождик из пипетки
зелёнку в лиственные рты,
была бы роща…
– Малолетки, о чём грустим?
– Иди-ка ты…
С них не потребуют озона –
всё проще, Господи, прости:
не зона плачет, так промзона,
охоты нет – сюда расти.
И не охота быть как дети.
И не понять, чем жизнь жива.
Но, Боже мой, пруты и плети
ещё стоят за дерева.
Тебе посильно приодеть их
у всех заборов и канав
пушистым всполохом соцветий,
Христе мой,
смертью смерть поправ!
Ещё схлестнутся с ветром этим,  
кому – под ковш, кому – под пресс,
они поймут Тебя, ответь им
Ты сам: «Воистину воскрес!»




* * *

В глиняной ямке свинцовый настой
птицей, лошадкой, рыбёшкой, звездой
дымно колышется, загустевая.
Жанна, чужая жена гостевая,
для мелюзги (где-то сгинул отец)
плавит в посудине ржавой свинец.
Каждый глядит в почерневшую кружку:
ждёт-выжидает подковку-игрушку,
птицу, лошадку…
Нечаянный жест –
вылился в глине не голубь, а крест.
Серый, с подтёками.
Крест не ахти.
Каждому надо с подковкой уйти,
с птицей, рыбёшкой, звездой, наконец!
Крест не игрушка. А просто свинец.
Выбросить страшно. И страшно принять.
Дурочке Жанне дана благодать
в голубя крест и в звезду переплавить.
– Ведь ничего невозможного, да ведь?
На тебе звёздочку! Голубя на!
Чёрная кружка. Чужая жена.




      * * *

Выходит на зверя трава зверобой
и смотрит в глаза его божьей рабой
по имени Любка Титова.
А зверику отроду восемь часов,
он видеть наружу ещё не готов,
что тень у Титовой лилова.

Что сшит закалённый её сарафан
по лучшим лекалам заоблачных стран,
по Ангельским, в общем, лекалам,
иначе откуда бездонный карман –
пузырь молока в нём, зелёнка для ран
и книга «Великое в малом».

И малый возносится сам над собой
в горячих ладонях травы зверобой
и шерстью вбирает заветы:
Ты мальчик,
ты воин,
ты правильный кот!
Пипетку Титова сует ему в рот –
и млеком заветы заеты.

Уже одуванчиков пышный конвой,
роняя росины, бежит за травой
по следу пропавшей мамаши:
Эй, кошка!
Нет сил у выносливых трав
лишить тебя, кошка, родительских прав.
Где бродишь, не пивши, не жрамши?

По ходу идёт нареченье имён.
В уме у Титовой их квадриллион
в рулоне сферических музык:
Конфуций философ, Корнилий аскет…
Зря, что ли, кормили котя из пипет?
И вдруг озарение… Мурзик!

Ау! – откликается котькина мать, –
Подайте на бедность попить и пожрать,
семью не оставьте без крова…
Увы, приблизителен мой перевод
космических тварей бездомных пород,
но их разумеет Титова.

2

Морзянки-Мурзянки все точки-тире
стучали мне в темя до трещин в коре…
Я с вами, коты и радисты!
Забудем, что наша юдоль, господа –
полынь, кровохлебка, беда-лебеда,
хоть цветиком алым родись ты.

Выходит на зверя трава зверобой,
а кто здесь не зверь? Временами – любой,
от Мурзика до психиатра.
Сам воздух – болезный.
Как слышно? Отбой.
Я бездна,
ты бездна…
Смотри в нас, Любовь,
сегодня, сейчас, а не завтра!

3

Аминь. Пропускаем страниц шестьдесят.
Долги коммунальные вместо котят
висят на гражданке Титовой
и жертву когтят. Во всемирный запой
друг милый ушёл от травы зверобой,
назвав напоследок коровой.

Где кружка, старушка? Где красный диплом?
Утруска-усушка, разгром-тили-бом,
до нитки разменяна двушка…
И звать тебя, тётка, никто и никак,
Бог не дал детишек, отцветший сорняк! –
бес шепчет Титовой на ушко.

Титова ни слова. Бал-бес над травой
с охальных словес переходит на вой
газонокосилки «Мокито».
На камне летящем в её огород
читает Титова: «И это пройдёт» –
и в перстень вправляет сердито.

И тихо Любовь запевает канон
Пасхальный, так тихо:
охальника вон
снесло на заглохшей «Моките»…
Изыди, – слеза громыхнула – бабах! –
и радугой брызнула на небесах
в листках Серафимовской сныти.

4

Все будут при деле, и мама и сын.
Век минет, траву зверобой на весы
в небесной аптеке положат.
И взвесят, и спросят у кошки рябой:
Скажи нам про Любку траву зверобой,
от смерти поможет?
– Поможет!

Скажи нам и ты, уважаемый Мурз,
любимец кошачьих и всяческих муз…
э, лапой не цапай кадила!
И молвит пушистый пират и плэй-бой:
Великая сила трава зверобой!
Но зуб вам даю, что не била.

А птицы? Чирикните, что ли! Она
Делилась ли с вами хоть горстью пшена
в годину утруски-усушки?
И с песнями птицы озвучат счета.
Мол, Ангел ты наш, сто пудов нищета
за жизнь набросала в кормушки.

Расплачется Ангел небесных аптек:
Да как же нам нужен такой человек!
Эх, любо нам, Любушка, любо…
И были вы там или не были там,
но птицам, поэтам, бомжам и котам
не грех и поддакнуть сугубо.

А я пропускаю страниц восемьсот
и шлю самолётики с горних высот,
врачу психиатру кивая:
Скажи, что ошибся ты, Екклесиаст,
она не пройдёт,
никогда не предаст:
Любовь-то,
живая,
ЖИВАЯ!