Русская поэзия | Поэмы. Циклы стихов

ПОСЛЕДНЯЯ МИЛОСТЬ

Цикл стихов

Что ми шумить,

что ми звенить далече

рано пред зорями?

Слово о полку Игореве

1

…нахохлилась лесная сырь.

Цветы сошли.

Одна калина

на всю притихшую Сибирь

горит, горит неопалимо.

По обнищавшим берегам,

по захоложенным опушкам.

По нелюдимым деревушкам,

как будто отданным врагам…

2

…ты не помнишь меня, калина?

Я любил приходить сюда,

чуть оттаивала глина

и в низину сбегала вода.

Фиолетовый сон прострела

искушал и дразнил шмеля.

А поодаль село пестрело,

жадно вглядывалось в поля…

Ты не помнишь меня, калина:

вон как съёжилась под рукой.

Тальником заросла низина,

дышит холодом и тоской.

А поодаль… Там ни жилища,

ни дороженьки…

Всё лютей

ветер свищет,

собака рыщет,

одичавшая без людей…

Тёмный куст в дождевых накрапах

с неразгаданною душой,

ты отряхиваешь мой запах,

как чужой…

3

…повыбиты русские сёла

войною, бесправьем, нуждой.

Давно их сорвало с прикола,

несёт равнодушной водой.

Пустынно в родительских гнёздах,

где именем нас нарекли.

Давно расселились на звёздах

кормильцы российской земли.

Душа высоко залетела,

за нею присмотрят,

а тело

лежит бесприютно в земле,

в Нарыме,

на Колыме.

Повыбиты сёла,

распяты,

почти что на нет сведены.

Никто не боится расплаты,

поскольку не слышит вины.

Никто ничего не боится.

Ничто ни о чём не болит.

Лишь воздух ночной шевелится,

когда в поселковой больнице

хрипит и во сне матерится

несдержанный инвалид…

4

…óзари неба ночного.

Смутный раздёрганный сон.

Мёртвый хватает живого.

Воздух людьми населён.

Не заслоняет ограда,

не защищают замки

от непосильного взгляда

и неподъёмной тоски.

Мёртвый хватает живого.

Силясь начать разговор,

смотрит, не видя, в упор,

ждёт сокровенного слова.

Скоро ли скажется слово?

Явится правда сполна?

Или обрушатся снова

чёрные времена?..

5

…синим ли дымом прихватит поля,

лунным ли светом…

Всё бы глядел, всё бы шёл наугад

в таинстве этом.

Дальнее эхо, словно журавль,

перелетает.

Столько в пространстве имён проросло –

всё не хватает.

Чья это сила влечёт меня и

не назовётся?

Чья это сила – то ли родства?

то ли сиротства?

К лунному свету, к тёмным стогам,

в зыбь краснотала…

То ли сиротство, то ли родство

нас повязало?..

6

…где ты, сердобольная странница,

обходишь погосты любви,

калина,

там что ещё станется?

Последнюю милость яви:

в суровые дни неминучие,

когда восцарит ледостав,

отеческие излучины

любовью своей не оставь.

Свети негасимой окалиной

мятущейся русской душе

в срединной земле и в окраинной,

где знали мы рай в шалаше.

Последнее украшение,

не свёрстанное в рубли.

Я верю в одно утешение:

когда на Голгофу взошли,

то после неё – воскрешение!

И этой спасительной верою,

да поздней калиной,

да вербою

пасхальной – на самом краю,

за краем, – да светом особенным

во взоре, открытом и совестном, –

да чем ещё? – жив и стою.

Барнаул

Владимир Башунов

1946 - 2005

ГОЛОС МАТЕРИ

Поэма

1

Сосновые срубы –

бревенчатый терем –

Срубил перед свадьбой

счастливый жених.

И тройкой весёлой

Года полетели,

Лишь детки, как метки, отметили их.

Четвёртая метка –

и кони о камень,

Расшиблись о камень

с названьем «война».

И вот потянулись годины –

веками, –

Когда ты без мужа

Осталась одна.

Чернели от горя родимые стены,

Смолою слезились,

жалея вдову:

Муки – ни щепотки,

и дров – ни полена,

И сена, бывало, –

ни горсти в хлеву.

Бывало и хуже…

Но хватит об этом –

Мы выжили всё же

на том рубеже.

Росли мы,

к лишеньям привыкшие дети,

Во многом отцов

заменяя уже.

2

Под самое облако пласт поднимая,

Чуть с ног не валясь,

Я завершивал стог.

И мне улыбалась уставшая мама:

– Ты глянь,

красота-то какая, сынок!

И стог был хорош,

И далёко за стогом

Звенели, сияли, качались луга.

И в синюю марь сенокосных

просторов,

Теряясь во мгле,

уходили стога.

Да есть ли на свете

приволье красивей!

И мама вздохнёт, собираясь домой:

– С отцом здесь твоим

До войны мы косили…

А раньше здесь кашивал

тятенька мой.

3

Туман.

И луна над лугами, как лебедь,

В парное ныряет его молоко.

И где – не видать –

сенокосчики едут,

И только их песню

Слыхать далеко.

И только их песня

блуждает в тумане.

Затихнет – и снова

плеснётся окрест.

Но выше всех голос

И горше всех – мамин.

Он даже и нынче мне

слышен с небес.

Но выше всех голос,

И горше всех – мамин.

Он даже и нынче

мне слышится здесь,

Где снова, как лебедь,

луна над лугами.

И думы мои,

Как туман до небес.

4

Я душу не смог переделать:

За далью любой – до тоски –

Родимые сердцу пределы

По-прежнему сердцу близки.

За далью любой не затмились,

До срока таясь в глубине,

Они – словно тайная милость

В минуту сомнения мне.

Как луч, засияв из безвестья,

Мелодией чистой звеня,

Вдруг давняя-давняя песня

Дойдёт, долетит до меня.

Та песня мне с детства знакома,

Она не ушла в забытьё:

Когда-то в отеческом доме

В застольях я слышал её.

И вот уже мало-помалу

Растёт-нарастает она.

Уносит меня, поднимает

Печали хрустальной волна.

И вот, обжигающе близкий,

Взлетевший до крайних высот,

Рыданье-распев материнский

Меня как ножом полоснёт!

И снова родная равнина

С холмами в мерцающей мгле

Заблещет, ни с чем не сравнима,

И сердце забьётся во мне!

Пусть юные дни пролетели

И стали седыми виски, –

Родимые сердцу пределы

По-прежнему сердцу близки…

Всё памятней взгляду окрестность,

Всё зримее свет голубой,

Всё явственней голос из песни,

Влекущий меня за собой.

И вот – на черте неизменной –

В сирени густой городьба,

Среди деревенской Вселенной

Моя родовая изба.

В ней пел колыбельную óчеп,

В надёжное вдетый кольцо.

И матери скорбные очи,

Её дорогое лицо…

5

Пока дороги не позвали

Родной покинуть перевал,

Юнец, ты слово «мать» едва ли

По самой сути сознавал.

Тебе, в твоих тревогах личных,

Покамест время не пришло,

Оно, как солнышко, привычно:

Не замечаешь, а светло.

В себе изверясь в час кромешный,

Потом, среди чужих людей,

Как тосковал ты безуспешно

По дальней матери своей!

Как наваждение, всё то же

Ты, вспоминая,

Воскрешал –

Тот день, когда –

её надёжа,

Ты, сын последний, уезжал.

В полях кипел июльский колос,

Манил в заречье сенокос,

И причитала, плача в голос,

Она,

ослепшая от слёз.

Но, слёз её не понимая,

Твердил ты, проводы кляня:

– Не на войну ведь…

Хватит, мама…

Не надо так из-за меня…

Боль материнского укора

Потом аукнется, потом.

Её утеха и опора,

Ты, покидая отчий дом,

И сам тогда ещё не понял,

Что стал отрезанным ломтём.

…Куда тебя не заносило!

С удачей дружит удальство,

Покуда чувство есть у сына,

Что где-то мама

ждёт его.

Оно сильней всего, наверно!

Недаром ты его берёг,

Упрятав в самый сокровенный

Души заветный уголок.

То чувство – нет его дороже!

Глаза на миг один закрой –

И заиграет спелой рожью

Родной простор перед тобой,

Весь разворот его высокий

И луговая ширь в стогах,

И снова, снова от осоки

Заноют цыпки на ногах.

И ты бежишь,

и полдень гулок,

И, как в грозу,

Вся даль видна:

При вспышке молнии – проулок,

Твой дом

и мама у окна.

Виденье то – души владенье,

Её немеркнущий запас.

И даже в смертное мгновенье

Оно блеснёт ещё

хоть раз…

Открой глаза!

С какою болью

Опять почувствуешь вину

За то, что, вольно иль невольно,

Оставил мать

совсем одну.

За то, что горести и беды

Ты ей незнамо приносил,

И что, хоть сам того не ведал,

Её ты предал,

милый сын.

А мать,

Да разве мать изменит,

Корысти жалкой лишена?

Её вовеки не заменит

Ни друг,

ни брат

и ни жена.

Недаром песенное слово

Народ несёт через года:

«Жена найдёт себе другого,

А мать сыночка – никогда…»

Ты эту песню с детства помнил.

Но лишь теперь –

горька вина –

Непоправимо поздно понял,

Что и у сына мать одна…

6

Разойдутся сельчане, потупясь,

Я один,

в полумгле и бреду,

Поцелую холодную супесь

И со стоном к земле припаду.

Сквозь глухие пласты немоты,

Через плахи могильных полатей,

Мама,

слышишь ли,

чуешь ли ты,

Как твой сын убивается-плачет?

Он не в силах смириться с бедой.

Верит он:

может, чудо случится –

И к тебе вдруг живою водой

Хоть слезинка одна просочится.

Хоть слезинка

пробьётся во тьму,

Где так холодно, душно и тесно.

Обниму я тебя,

подниму.

Заклинаю я:

мама, воскресни!

Да развеется чёрная жуть!

Да расколется на сердце камень!

Захотела б ты только вдохнуть –

Я могилу разрыл бы руками!

Я любил бы тебя и берёг,

Был на старость надёжной утехой,

По любой из проклятых дорог

Никуда бы вовек не уехал!

Что ж ты, мама,

молчишь и молчишь

И словечка никак не промолвишь?

Что же рвёшься ты, сердце,

стучишь,

Всё никак разорваться не можешь?

Заколодило стёжки-пути

У глухого могильного края.

И последнее: «Мама, прости…» –

Шелестит в тишине, замирая.

…………………………………

Мать-земля.

Свет мой.

Родина-Русь…

Глубь твою

я почувствовал внятно.

Мать-земле до земли

поклонюсь,

Поклонюсь до земли троекратно.

Далеко от могилы видать

Колокольню

и мир заокольный –

Лес, поля да луга – благодать! –

Потому и село – Чистополье.

Здесь моя заронилась судьба

И опоры пока не лишилась:

Как на стойках кремнёвых изба,

На любви материнской держалась.

Мне пока эта жизнь дорога.

Дай мне Бог

пригодиться Отчизне,

В честной схватке осилить врага,

А для друга –

не жалко и жизни.

Но в итоге пути моего

Не желаю я лучшей награды:

Одного я хочу,

одного –

Успокоиться с матерью рядом.

Может, станет ей

чуть веселей

И не так, как сейчас, одиноко.

Может быть,

и вина перед ней

Будет меньше тогда

хоть немного…

7

Ни к чему и морем горе мерить,

Чёрным камнем в омуте топить,

Потому что мне такой потери

Не измыкать, знаю,

не избыть.

Ощущенье горького сиротства

Безысходней станет и больней,

Если ум смятённый

соберётся

Подвести итог

Последних дней.

Будто душу выронило тело –

Пусто и угрюмо бытиё.

И осталось в жизни

Только дело,

Дело непреложное моё.

Трезвый на приятельской пирушке,

С другом,

как в беспечные года,

«Ты жива ещё, моя старушка…»

Не смогу запеть я никогда.

Пермь

Анатолий Гребнев

1941 – 2021

СКАЗАНИЕ О СТА ШЕСТНАДЦАТИ МУЧЕНИКАХ

Поэма

1

Мне полюбилось Печенгой дышать,

Сплетая речь свою с речною речью...

Здесь тянется к бессмертию душа,

Средь суеты забывшая о вечном.

Что свято – то не может постареть.

Молитвословно мне нашепчут воды,

Как Трифон, просветитель лопарей,

Прославился в делах богоугодных.

Печенгский монастырь... Смотрю с тоской:

Какая дряхлость, обветшалость, хилость...

Восставший из немилости людской,

Ты сам собой являешь Божью милость.

Святое место Мурманской земли!

Прости нас, грешных, за твою убогость,

За скупость человеческой любви,

За скудость веры в Родину и в Бога!

Горит закат, стекая свысока

В теченье вод, чтоб стать теченьем века.

Над сопкою двуглавой – облака...

И облако одно – белее снега.

Не облако! Но – стая лебедей!

Не лебеди, но – души убиенных...

Всё отгорит, но в памяти людей

Нетленное останется нетленным.

2

Стяжатели молитвы и труда,

Носители духовности России,

Они пришли за Трифоном сюда,

Подвластны Божьей воле – высшей силе.

Был свят порыв и помысли чисты,

Царя, народ и государство славя,

Взрастал и креп Печенгский монастырь –

Рубеж страны. Твердыня Православья.

И слава простиралась – велика,

Ведь сильному не надо и сражаться...

В ту пору к монастырским берегам

Боялись иноземцы приближаться.

Кому грозить? Он был грозою сам –

Монахов собиратель седоглавый...

Но время шло. И Трифон угасал.

А с ним – монастыря былая слава.

Дано святым в грядущее глядеть,

И прослезившись, у порога гроба

Всей братии мучительную смерть

Предрек с последним вздохом преподобный.

3

... Пророчество сбылось. Пришли враги

И вторглись в храм, нарушив мир молитвы.

Ни возгласом, ни манием руки

Никто не положил начала битвы.

Величье Духа не объять уму.

Всё сразу меркнет – доводы, слова ли.

И гложет червь сомненья: почему

Себя спокойно смерти отдавали?

Ведь Александр Невский бил врага,

И били их Ослябя с Пересветом...

В былую жизнь, в минувшие века

Я продирался. Вспять. Из лета – в лето.

И вдруг – прозрел. И мысль меня прожгла:

Быть жертвой – подвиг духа в высшей мере.

Пусть хоть убьют – будь добрым среди зла!

Пусть растерзают – верь среди безверья!

4

... Струилась кровь – красна и горяча,

Живого мяса дёргались лохмотья.

– Где золото?

– Где жемчуг?

– Отвечай!

И свейский меч купался в русской плоти.

Одних страдальцев разрубали вдоль.

Другим крошили с хрустом руки, ноги...

И возопил монах сквозь кровь и боль:

«Не в силе русский Бог, но сила – в Боге!

Коли меня! Терзай! Руби меня!

Но покорить Россию – невозможно!

Сокровищ веры силой не отнять!

Мечом не завоюешь Царства Божья!»

Последний стон...

Средь жуткой тишины

Вдруг замерли враги, зрачки расширив.

Те, кто живыми были им страшны,

Ещё сильней посмертно их страшили.

И так, оторопев, утратив речь,

Они стояли долго без движенья.

Пока не прохрипел их конунг: «Сжечь!

И русский храм, и русское селенье!»

5

... И стеклянели мёртвые глаза,

Гнетя сквозь пламя уходящих спины.

И тяжкий грех тянул убийц назад.

И ветер взвыл, и затряслись трясины...

Брели враги, угрюмо говоря:

«Деля на всех, придётся бить на части

Серебряную утварь алтаря

И золочёный кубок для причастья».

Косматый свей, кривя в усмешке рот,

Взревел:

«А мне испить из злата – любо!»

Он черпал из ручьёв, озёр, болот...

Но наполнялся русской кровью кубок.

А в спины им глазами мертвеца

Глядела смерть, выстуживая души.

И ужас переполнил их глаза.

И сбил с пути. И свёл с ума их ужас...

6

Смешался пепел храма с пеплом тел.

Всё стало тленом, чтоб взойти из тлена.

Предали – с Богом – те, кто уцелел,

Земле сырой останки убиенных.

Крылато по земле скользнула тень.

И люди, глядя в небо, увидали,

Как сто шестнадцать белых лебедей

Над сопкою двуглавою взлетали.

.... Дрожит роса, как слёзы на траве.

Печальный монастырь на горьком прахе...

Их было сто шестнадцать человек:

Работники, послушники, монахи...

Деревья. Травы. Облака в воде.

Всё станет тленом. Всё взойдет из тлена!

Я слышу кличи белых лебедей!

Я знаю – это душ убиенных.

А за рекой – двуглавая скала

Простёрлась широко и величаво,

Подобием российского орла,

Хранителя величия державы.

Эпилог

За Печенгой-рекой печальный вид.

Переминаюсь, словно виноватый:

Мемориальный памятник Солдату

Который год некрашенный стоит.

А по другую сторону дороги

Церквушечка – Печенгский монастырь...

Прокляв марксизм, задумались о Боге.

А в душах – ни Креста и ни звезды.

Ни памяти, ни славы, ни бесславья...

Всё близится к какому-то концу.

Там – памятник советскому бойцу.

Здесь – памятное место Православья.

Я – русский! Мне судьбу не поменять!

Душа моя разорвана дорогой

На то, что, поминая, – не хранят.

И то, что вспомнить, позабыв, не могут.

Не уберечь в разорванной душе

Ни образы, ни имена, ни были...

У нас на память денег нет – уже,

На веру мы – ещё – не накопили.

Мы забываем предков имена.

Мы – памяти своей самоубийцы!

Как запретить усопших поминать?

А просто – надо отучить молиться.

Беспамятство души... Духовный мрак.

Народ – без рода... Рвётся там, где тонко!

Ведь только тело убивает враг,

А душу могут отмолить потомки!

У нас, в краю страдающих берёз,

Смешно рыдать и радоваться грустно.

Здесь вся земля горька от русских слёз,

И пота, и молитв, и крови русской.

Мне мир – не мил! Мне белый свет – не бел!

Живём, плодя беспамятных незнаек!

Ведь наши дети знают – о себе! –

Лишь из заморских Соросовских баек.

Что памятник, когда в душе – пустырь.

Всё станет прахом, порастёт травою.

О, Господи!..

Крещусь на монастырь.

Безверье – смерть!

А для живых – живое!

Мурманск

Николай Колычев

1959 − 2017

РУССКИЙ КРЕСТ

Поэма

Глава 1

1

Ровно в полночь, торопливо

петухи прервали спор,

и изломанная ива

перестала бить забор.

Лунный свет во тьме рассеян,

тишина окрест звенит,

спит земля, и вместе с нею

спит село Петровский Скит.

Что налево, что направо –

ни души, ни огонька,

лишь в тумане, как отрава,

льётся вкрадчиво река,

лишь мышиное гулянье

соберётся у ворот,

да невнятное мерцанье

вдоль по кладбищу пройдёт.

Под покровом тихой ночи

тени бродят без следа

и недоброе пророчат,

будто ждёт людей беда.

Что вы, тени, расходились?

Не пугайте кратких снов:

эти люди утомились

и от бед, и от трудов.

2

Местный сторож, однорукий

инвалид Иван Росток

протрезвился и от скуки

кисло смотрит на восток.

Не спеша дымит махоркой,

сам себе бубнит под нос

о крестьянской доле горькой,

про судьбу и про колхоз.

Что он видел в этой доле

за полста ушедших лет,

кроме пыли, кроме поля

да картошки на обед?

Кроме плуга и навоза –

воровство и беспредел

председателей колхоза,

вот и весь его удел.

Что мечталось – не случилось,

что хотелось – не сбылось,

что имелось – погубилось,

пролетело, пронеслось.

И какою-то беспутной

жизнь представилась ему –

неспокойно, неуютно

и на сердце, и в дому...

«Сын» потрепанной фуфайки,

«брат» изношенных сапог

жил открыто, без утайки,

но без водки жить не смог.

Всё отдаст из-за сивухи,

всё сменяет на стакан

бывший пахарь, бывший ухарь,

ныне спившийся Иван.

3

За лесами робко-робко

обозначился восход,

словно узенькая тропка,

по которой день придёт.

Разольётся день с востока,

как из крынки молоко,

и от этого потока

станет просто и легко.

И когда пастух крикливый

уведёт в луга коров,

встань, мужик, и будь счастливый,

всё забудь и будь здоров!..

А пока что, среди ночи

повздыхавши обо всём,

сник Иван, зажмурил очи

и на миг забылся сном.

И на миг он стал спокоен,

и увидел он во сне,

как летел Великий Воин

на невиданном коне.

Оставляя за плечами

семицветную дугу,

он лучами, как мечами,

бил по страшному врагу.

В жуткой схватке всё смешалось

и исчезло, как пришло,

только радуга осталась

да родимое село.

К удивленью, вслед за этим

появились у окна

дом покинувшие дети

и покойница жена.

Хохоча, на лавку сели,

как немало лет назад,

как когда-то в самом деле

всей семьёй сидели в ряд.

Хоть Иван без них негретый,

хоть Иван без них зачах,

дочки – ладно, дочки – где-то

при мужьях и при харчах.

Хоть ему с одной рукою

даже ужин не сварить,

значит, просто не достоин,

значит, так тому и быть.

Но жена! Свиданья с нею

долго ждал Иван Росток:

эти руки, эту шею,

этот выцветший платок

он лелеял от забвенья

в изболевшейся душе,

чтобы вымолить прощенье,

запоздалое уже...

Было ль, нет? Исчезли разом

Воин, дочки и жена,

отогнав виденья сна,

о себе напомнил разум.

Что? Куда? К чему конкретно

применить свой вещий сон?

Для Ивана – безответно,

не силён в разгадках он.

4

От восхода до заката

сам не свой ходил Росток,

будто слышал зов куда-то,

а куда – понять не смог.

Выпил меру самогона –

ни в какую не берёт,

не берёт, и нет резона

заливать его в живот.

С кем тоскою поделиться,

получить в ответ совет?

Много лиц, но только – лица,

пониманья в лицах нет.

У людей одни заботы:

чтобы вовремя вспахать,

чтоб колхозные работы

со своими совмещать.

Посевная, косови́ца,

жатва – круглый год страда,

и нельзя остановиться.

Льётся время, как вода.

Глава 2

1

Льётся время... Век двадцатый

отплясался на стране,

и стоят всё те же хаты,

поредевшие вдвойне.

В хатах тихо меркнут люди,

обнищавшие втройне,

и не знают, что же будет

в их деревне, в их стране.

Войны, ссылки, труд дешёвый,

принужденье и обман,

как тяжёлые оковы,

крепко спутали крестьян.

Ни вздохнуть, ни просветлиться,

на Москву – тяжёлый взгляд,

словно враг засел в столице

и ничтожит всё подряд...

Но страшней, чем пораженье,

хуже хаоса в стране –

злое, тихое вторженье

в душу русскую извне.

Постепенно, год от года

всё подлее и сильней

заражение народа

грязью новых смутных дней!

2

Кто их звал? Газеты звали,

и теперь уж треть села –

тех, кто долго разъезжали

в тщетных поисках угла.

Поначалу осмотрелись,

получили «стол и дом»,

и – понравилось, пригрелись,

но не стали жить трудом.

Словно мусор в полноводье,

их несло… и принесло

непонятное «безродье»

в наше русское село.

Ничего им здесь не свято –

ни родных тебе могил,

ни сестры тебе, ни брата,

и живи, как раньше жил.

Раньше пил – и здесь не бросишь,

где-то крал – кради опять!

Что ты вспашешь? Что накосишь?

Не приучен ты пахать!

Как-то быстро и беспечно

мой народ к тебе привык,

и к твоим похмельям вечным,

и к повадкам, и язык

твой блатной не режет слуха,

и тебе же продаёт

полунищая старуха

самогон, и тем живёт.

Но никто не ужаснётся

и руками не всплеснёт,

и безумью поддаётся

всеми брошенный народ.

Никого не удивляет

то, что даже бабы сплошь

по неделям запивают,

унося последний грош...

В плодородные угодья

заселяется сорняк.

Тихо делает «безродье»

то, чего не может враг.

3

Сколько ж это будет длиться:

молодой, в расцвете лет,

не нашёл опохмелиться

и покинул белый свет?

И при всём честном народе

в борозду, к земле упал.

Был ты весел, всем угоден...

Но ушёл... Сгорел... Пропал...

А вослед тебе без счёта

души новые летят...

Что потом, в конце полёта?

Что там? Рай? Иль снова ад?

Неприкаянные дети,

без тепла и без царя

вы помыкались на свете

и ушли. За так. Зазря.

Без креста, без покаянья,

и кому теперь нужны

ваши мысли и страданья,

ваши слёзы, ваши сны?

Слёз Россия не считает –

все века в слезах живёт...

Но уже заметно тает

несгибаемый народ.

Глава 3

1

Средь густых лесов посеян,

за селом Петровский Скит

хутор деда Федосея

в одиночестве стоит.

Редко здесь бывают люди,

с давних пор заведено:

только филин деда будит,

только ель стучит в окно.

Нелюдимым, отрешённым,

без зарплат и без аптек,

по другим – своим – законам

прожил он свой долгий век.

Про него судачат много,

языками нёбо трут:

или очень верит в Бога,

или он колдун и плут?

Ничего не зная толком,

кто-то брякнул, что не раз

дед прикидывался волком

и скулил в полночный час...

Как же глупо Федосея

в злых деяниях винить,

если вся твоя Расея

начинает к ночи выть!

От безвыходности постной

бьётся в стену головой,

и несётся в чёрный космос

тихий, скрытый, чёрный вой.

2

День прошёл. И почему-то,

лёжа, глядя в потолок,

вдруг решил сходить на хутор

опечаленный Росток.

Сон ночной его терзает,

сон покоя не даёт.

– Может, дед хоть что-то знает,

может, дед чего поймёт?

Кубик – пёс, душа родная,

подскочил, вильнул хвостом,

и, друг дружку охраняя,

в тёмный лес пошли вдвоём.

А в лесу – ну как живые,

то вздыхают, то скрипят –

вековые, смоляные

сосны ноченьку не спят.

Перепуганная птица,

из-под ног взлетев, орёт,

– Фу ты, ё, – Иван храбрится,

бедный Кубик чуть идёт.

Наконец и хутор. Вот он –

дом, а в доме тусклый свет,

будто ждёт и сам кого-то,

сам не спит столетний дед.

Приготовился для встречи –

двери настежь, свет в проём.

– Добрый вечер!

– Уж не вечер!

Заходите с Богом в дом!

Дверь закрылась за Иваном,

и в глаза ему глядит

дед в рубахе домотканой

с медным Спасом на груди.

Борода – белее мела,

ясный взгляд из-под бровей...

И Иван глядит несмело,

как живёт затворник сей.

Печь в побелке, всюду чисто,

всё отмечено трудом,

и неведомый, душистый

запах трав укутал дом.

Мирно теплится лампада,

ряд иконок в рушнике –

всё по-русски, всё как надо

и в избе, и в старике.

Отлегли с души тревоги,

всё как будто ничего…

Молвит дед: – Теперь, с дороги

выпьешь чаю моего!

Подаёт Ивану кружку,

и Иван, одной рукой

поудобней взяв за дужку,

раз глотнул! глотнул другой!

Что случилось – непонятно,

но буквально с двух глотков

повернулась жизнь обратно:

в юность, в детство, в глубь веков!

Вкус невиданный и редкий,

запах сотен, тысяч трав

уносил к далёким предкам,

душу трепетом объяв.

Не Россия – Русь Святая

открывалась всё ясней,

благолепие являя

мужику из наших дней!

...И заныло, застонало,

болью сердце изошло.

Вот чего оно искало!

Вот бы где себя спасло!

Но давно пути закрыты

в тот святой забытый край, –

проживай, как раб забитый,

как собака – умирай!

И сидит ошеломлённый,

обокраденный Росток –

жил всю жизнь всего лишённый

и не знал, чего он мог!

И не знал, какие силы

потерял народ его,

потому что хитро скрыли

в «Богоносце» – Божество.

Два глотка – такая малость,

трав целебных волшебство,

но в Иване не осталось

от Ивана ничего!

3

– Ты пришёл просить совета, –

тихо начал Федосей, –

что придёшь, я знал про это,

был мне знак на случай сей.

Коль ты здесь, то слово в слово

слушай всё, что знаю я...

Род твой суть Петра Ростова,

от него пошла семья.

Кто он – мы уже не знали,

это тьма веков хранит,

но селу названье дали

в честь него – Петровский Скит.

Говорят, что все Ростовы

ростом были велики,

лошадиные подковы

гнули эти мужики!

Толк в крестьянстве понимали,

жили верой и трудом

и Отечество спасали,

если враг врывался в дом.

Божий крест несли со всеми...

Кто же думал, что потом

изойдёт Ростовых племя,

станет пьяненьким... Ростком!

Дед вздохнул. Иван смутился,

низко голову склонил,

а на улице томился

бедный Кубик. И скулил.

– Сон я видел...

– Разумею,

что Господь тебе явил

бой Георгия со Змеем –

бой святых и чёрных сил!

Прожил ты почти полвека

и не знал, что каждый час

бой идёт за человека,

бой за каждого из нас!

Бой всё явственней и злее –

Тьма на Свет сбирает рать,

но когда повергнут Змея,

где ты будешь обитать?

Ты! Иван! себя забывший!

Бивший бедную жену!

Никудышный, всё пропивший,

шёл ты медленно ко дну!

Заплутался, загрешился,

но Господь тебя смирил –

спьяну ты руки лишился,

той руки, которой бил!

Так теперь всю жизнь влачиться,

в одиночку куковать,

не работать, не креститься

и родных не приласкать...

4

Дед замолк. И сразу, сходу,

будто палками побит,

дал Иван себе свободу:

по-ребячески, навзрыд,

слёзы лил, вздыхая тяжко,

в полный голос причитал,

и рукав его рубашки

очень скоро мокрым стал.

Под иконами рыдая,

не стесняясь никого,

никого не обвиняя,

лишь себя же самого,

голосил крестьянин русский,

вспоминая жизнь свою:

и жену в цветастой блузке,

и детей, и всю семью,

и отца, и мать, и деда,

страшный голод на селе,

и войну, и крик «Победа!»

с липким хлебом на столе...

Голосил. Отголосился

и затих. А дед ему:

– Ты со всеми заблудился,

но спасаться – одному!

И теперь меня послушай:

сон тебе затем и был,

чтобы дар бесценный – душу –

ты, Иван, не загубил!

Так исполни ж волю эту!

Проплутавши столько лет,

повернись, несчастный, к свету

и иди, ползи на свет!

Крест взвали себе на плечи,

он тяжёл, но ты иди,

чем бы ни был путь отмечен,

что б ни ждало впереди!

– В чём же крест мой? Кто же знает?

На душе – один лишь страх!

– Всё Господь определяет,

всякий знак – в Его руках.

Ты поймёшь и не пугайся

ни судьбы, ни слов, ни ран...

Время близко. Собирайся.

Торопись. Иди, Иван!

5

– Время близко... Ангел вскоре

вострубит на небесах,

и на всём земном просторе

воцарится Божий Страх.

Потекут людские реки,

царь и раб – к плечу плечом,

первый век – с последним веком,

убиенный – с палачом.

И в суровой Книге Жизни

всё про каждого прочтёт

Тот, кто нас для жизни вызвал,

Тот, кто видел наперёд.

И не веривший поверит,

проклиная страсть и плоть,

и Господь ему отмерит,

изречёт ему Господь:

– Где ты был, Мой сын жестокий?

Я стучался в дверь твою.

Посылал к тебе пророков,

говорил про жизнь в раю,

исцелял тебя в болезни

и в печали утешал,

ждал тебя... но бесполезно...

Звал тебя, но ты не внял.

За твою больную душу

на Голгофе был распят

и просил... но ты – не слушал,

ты себе готовил – ад!

Ты прельщался красотою,

властью, славою земной,

ты смеялся надо Мною,

путь избрав себе иной.

Ты презрел Мои старанья,

поселив в душе разврат,

и грешил без покаянья,

и гордыней был объят.

Прожил, душу убивая

для утробы, словно зверь,

ни молитв, ни слёз не зная...

Что же хочешь ты теперь?

Глава 4

1

В каждый храм, при построенье,

Бог по Ангелу даёт,

и находится в служенье

в новом храме Ангел тот.

Он, бесплотный и незримый,

до скончанья века тут,

и, крылом его хранимы,

люди Богу воздают

и молитвы, и обряды,

и причастий благодать –

под его небесным взглядом,

хоть его и не видать.

Даже если храм разрушен –

кирпичи да лебеда,

воли Божией послушен

Ангел будет здесь всегда.

И на месте поруганья,

где безбожник храм крушил,

слышно тихое рыданье

чистой ангельской души.

И в мороз, и в дождь, и в слякоть

все грядущие года

будет бедный Ангел плакать

вплоть до Страшного суда.

2

Был когда-то храм Успенья

на селе Петровский Скит,

полусгнившее строенье

до сих пор ещё стоит.

Рухнул купол и приделы,

лишь бурьян да лебеда

в Божий храм осиротелый

поселились навсегда.

Как давно всё это было,

позабыт и час, и день –

приезжало, приходило

из окрестных деревень

в церковь множество народа,

и исправно службы шли

до семнадцатого года...

А потом усадьбы жгли

и помещиков с попами

отправляли в мир иной,

пятилетними шагами

отмеряя рай земной.

«Счастья» вдоволь нахлебались,

слёз – моря, а не ручьи!

Так в итоге оказались

и ни Божьи, и ничьи.

Ни земной, ни рай небесный,

а смертельная тоска

воцарилась повсеместно

и скрутила мужика...

3

От колхозного правленья,

где Иван сторожевал,

в сотне метров – храм Успенья,

запустенье и развал.

По ночам в окошко часто

сам Иван смотрел туда –

равнодушно, безучастно,

и не думал никогда

ни про веру, ни про Бога,

только, может, вспоминал,

с кем, когда и как он много

возле храма выпивал.

Не отыщешь места лучше –

на пригорке, у реки,

в будни, в праздник и с получки

дули водку мужики.

Жёны к ночи их искали,

гнали с криком по домам:

– Хоть бы церкву доломали,

чтоб вы меньше пили там!

Утихали ссоры, драки,

кратким был ночной покой...

И беззвучно Ангел плакал

над беспутностью людской.

Глава 5

1

Над остывшею землёю

плыл предутренний туман,

тихо брёл тропой лесною

изменившийся Иван.

Старцем мудрым потрясённый,

к жизни новой стал готов,

словно заново рождённый,

человек – Иван Ростов.

Непонятной, чудной силой

изгнан был с души дурман.

Не во сне ль всё это было?

– Не во сне, – шептал Иван.

Словом праведным согретый,

ощутил он Божий страх

и впервые в жизни этой

шёл с молитвой на устах.

Пусть нескладно, неумело

смог её произнести,

но наверх уже летела

просьба: Господи, прости!

Стыд, раскаянье, тревога,

и надежда жить опять...

Боже правый... Как же много

можно сразу испытать!

2

Лесом, садом, огородом,

не взглянув по сторонам,

в темноте, перед восходом

он вошёл в свой сельский храм.

Он вошёл – и ужаснулся:

груды хлама, гниль, развал.

Оступился, поскользнулся

и ... с размаху в хлам упал.

И о ржавый гвоздь – «двухсотку»

пол-лица избороздил,

кровь течёт по подбородку.

Боль и стыд. И нету сил.

Дождь за стенами закапал,

зашумел, дохнул грозой,

а Иван сидел и плакал,

и смывалась кровь – слезой.

– Где вы, прадеды и деды?

Где ты, род угасший мой?

Что ж мне в жизни только беды?

Что ж я брошенный такой?

Поднимитесь-ка стеною,

все родные мужики,

полюбуйтесь-ка страною,

храмом, внуком без руки!

Вдруг Иван запнулся словом

и наверх свой взгляд вознёс:

весь в крови, в венце терновом,

на него смотрел… Христос.

Всё ушло, что было рядом:

стены, звуки, хлам, разлад,

жизнь исчезла, стала взглядом,

только взгляд и – встречный взгляд.

Первый раз за полстолетья

в этой жуткой пустоте

человека взглядом встретил

Бог, распятый на Кресте.

Невозможным оказалось

взгляд от взгляда отвести,

и тисками сердце сжалось

в мысли: Господи, прости!

– Если я не умираю, –

смог Иван проговорить, –

стыд свой знаю, грех свой знаю,

дай мне время искупить!

Нет руки – нельзя креститься,

дай же время, хоть чуть-чуть,

и сумеешь убедиться,

что к Тебе лежит мой путь.

Не суди меня сурово,

если я по простоте

слишком прямо понял слово

о земном моём Кресте.

Глава 6

1

Дня на три, иль больше даже,

из села Иван пропал...

Обнаружили пропажу –

ничего никто не знал!

Председатель в удивленье,

как такое понимать:

Кубик топчется в правленье,

а Ивана – не видать!

Посылал домой к Ивану –

на двери висит замок.

Может, помер где-то спьяну

непутёвый мужичок?

Хлебанул стакан отравы

и загнулся втихаря?

Обыскали все канавы,

все кусты. И всё зазря.

Нет нигде... Опередила

всех Иванова кума:

– Отыскался, вражья сила,

да беда – сошёл с ума!

Председатель сел в машину,

полсела – смотреть бегом

на редчайшую картину,

как людей берут в дурдом!

Побросали всё, что можно,

прибежали стар и мал.

– Только тихо, осторожно,

как бы он не осерчал.

И глазеют через щели:

– Ну, чего он, буйный, да?

– Бедный Ванька, неужели

к сумасшедшим навсегда?

Понависли виноградом

на забор и вдоль ворот,

председатель тоже рядом.

Не подходит. Смотрит. Ждёт.

– Ваня-Ваня, после Клавы

беспросветно начал пить,

а мужчине без управы –

дважды два с ума сойтить!

– Ну, чего там? Что он, ходит?

– Да сидит, глядит во двор.

Ничего, спокойный вроде,

но в руке зажат топор!..

2

Посреди двора лежала

пара брёвен – два дубка.

Встал Иван и для начала

топором на них слегка

снял кору, зачистил ровно

и одной своей левшой

стал тесать он эти брёвна,

силясь телом и душой!

Раз за разом тяжелее,

всё мелькал, взлетал топор,

словно не было важнее

дела в жизни до сих пор.

Словно что-то дорогое

для себя Иван творил...

Обтесал одно, другое,

хоть и выбился из сил,

хоть уже рука дрожала

и в ушах он слышал гул,

всё ему казалось мало –

не присел, не продохнул.

Пропилил пазы ножовкой,

гвозди хитро зажимал

меж коленями и ловко

топором их в дуб вгонял...

А когда Иван поднялся,

весь народ качнулся с мест –

он устало улыбался,

сжав рукой огромный крест.

И вот тут толпа застыла:

что спросить и что сказать?

Может, хочет на могиле

крест у Клавы поменять?

Иль чего удумал спьяну,

может, руки наложить?

Председатель встал к Ивану,

понял: надо говорить.

– Мы тебя везде искали,

между прочим, всё село

от работы оторвали...

Что ж, скажи, произошло?

И Иван не стал таиться,

крест к забору прислонил,

посмотрел в людские лица –

никого не пропустил,

и сказал: – Родные люди!

Знаю вас не первый год.

Может, кто меня осудит,

может, кто-то и поймёт.

Если чем-то провинился,

то простите – грех бывал...

И народу поклонился,

и в молчанье постоял.

– Не подумайте, что спьяну

я несу какой-то бред, –

пить теперь совсем не стану,

вы уж верьте или нет.

Что случилось, то словами

передать я вряд ли б смог...

Просто понял, что над нами

был, и есть, и будет – Бог!

Сколько было за плечами

и позора, и стыда,

но ведь есть Господь над нами,

спросит Он, и что тогда?

Дело каждого... Ну, словом,

я хотел вас всех просить:

может, церковь восстановим?

Может, легче станет жить?

И лишился дара речи

петроскитовский народ,

в удивленье сжались плечи:

что с Иваном? кто поймёт?

неужели так бывает?

Жил, ходил, и вот те на –

церковь строить зазывает!

И не будет пить вина?

Поначалу с подозреньем,

но тихонечко народ

уловил сердечным зреньем,

что Иван совсем не врёт!

Что душевной теплотою

все слова его полны,

что Иван – за той чертою,

где притворства не нужны.

– Чтобы стало всё яснее,

расскажу вам, где я был.

Был я аж у архирея,

с ним про церковь говорил.

Дал он нам благословенье

и сказал мне, что на храм

нужно власти разрешенье

и оплату мастерам.

Мастерам должны по праву,

сколько нужно, денег дать,

чтобы церковь – всем на славу,

чтоб века могла стоять!

Коль доверите мне это,

всё пройду, всю жизнь отдам,

по копейке, а до лета –

соберу на Божий храм.

Ну а власть? – чего таиться!–

ей теперь на всё плевать!

Ей задача – прокормиться,

что же нам от власти ждать?

Как хотите, так живите,

стройте вы хоть минарет,

только денег не просите –

будет весь её ответ...

Вот моё такое слово...

Нам решать, коль все мы тут, –

отошёл Иван, и снова

тишина на пять минут.

Тишина. И, как от боли,

крикнул ветхий старичок:

– Аль не русские мы что ли?

Что тут думать! Прав Росток!

– Сколько ж можно? В самом деле,

как же церковь не поднять?

Зашумели, загалдели,

стали предков вспоминать,

к председателю вопросы:

– Разрешит, не разрешит?

Тот, как мальчик, шмыгнул носом:

– Я и сам не кришнаит,

я, как все вы, здесь родился,

так чего мне против быть?

И Ивану б я решился

сборы денег поручить.

Что случилось с ним – не знаю,

словно вижу не его!..

Одного не понимаю,

крест дубовый – для кого?

– Для меня! – Спокойно, строго

вдруг Иван провозгласил: –

Чтобы видно было Богу,

что и я свой Крест носил...

У кого-то сердце сжалось,

кто слезу смахнул тайком.

Лишь безродье ухмылялось

в стороне. Особняком.

Глава 7

1

Сколько странников ходило

и скитальцев по Руси!

Солнце ль голову палило,

дождь ли серый моросил –

шли, гонимые судьбою,

и в лаптях, и босиком,

то безлюдною тропою,

то проезжим большаком.

Шли с прошением в столицу

или с нищенской сумой,

богомолец шёл молиться,

шёл солдат с войны домой.

Каторжанин из Сибири,

погорелец без угла –

всем им крышей небо было,

и еда одна была:

хлеб, да лук, да чья-то милость,

да вода из родника...

Мало что переменилось,

хоть сменялись, шли века.

2

Есть бумага сельсовета,

что «Ростов Иван ведёт

сборы средств на храм, и это

поручил ему народ».

Мало ль что в пути случалось

поначалу и потом,

а бумага – выручала...

Так и шёл Иван с Крестом

Так и шёл... А что за этим?

Что за фразою простой?

Пробуждался на рассвете

то в стогу, то под кустом,

в старом брошенном сарае,

в чистом поле иль в лесу

с хрипом: – Боже, умираю!

Не смогу! Не донесу!

Вновь и вновь шептал молитву,

целовал свой Крест, просил,

словно воин перед битвой,

и терпения, и сил.

Знал, что нет назад возврата,

без Креста – спасенья нет,

коли тьмою всё объято,

то иди, ползи на свет!

И неведомая сила

просыпалась в нём опять,

боль из тела уходила –

можно сесть и можно встать.

И сухарь перед дорогой

в чистой луже размочить.

Вот и всё, и слава богу!

Если встал – то будешь жить!

Крест верёвкой перетянут

через левое плечо,

снова вёрсты дыбом встанут,

снова кровью истечёшь,

снова рухнешь бездыханный...

Будешь жить? Не будешь жить?

Бедный Кубик, друг желанный,

остаётся сторожить...

3

И пошла молва по свету

и достигла разных мест,

что живёт в народе где-то

человек, носящий Крест.

Кто дивился, кто пугался,

кто не верил... но потом

в душах тайно оставался

образ странника с Крестом.

Кто он? Что? Какой судьбою

Крест ему достался тот?

Как же он, с одной рукою,

и зачем тот Крест несёт?

Одинок ли он? В себе ли?

Есть ли дети или нет?

Почему он так поверил

в Божий суд под старость лет?

Как должно житьё земное

человека изломать,

чтоб решиться на такое,

чтоб таким вот странным стать!

Или всё не так случайно

и какой-то смысл большой

и неведомая тайна

управляют той душой?

Так Иван – Ростов от рода –

славу тихую снискал

и почтение народа,

хоть и сам о том не знал...

4

Он тогда не знал о многом,

проходя из дома в дом,

за забором, за порогом

он встречал такой приём,

словно гостя дорогого,

ждали здесь с десяток лет,

ждали праведного слова

среди пьянства, смут и бед.

Впереди молва катилась

про того, кто Крест несёт!

– И у нас, у нас случилось!

К нам пришёл, смотрите, вот!

Вот он, грязный и небритый,

Крест свой носит по дворам,

в каждый двор идёт с молитвой,

собирает деньги в храм.

...И крестьяне подавали,

не скупясь, от всех щедрот,

хоть совсем не жировали,

а скорей – наоборот.

Просто каждому хотелось

дать Ивану этот грош:

не жилось теперь, не пелось,

пусть хоть будет храм хорош!

– Нету счастья нам земного,

помолись, Иван, за нас!

...И стоял Иван сурово,

видя взгляд просящих глаз.

– Я грешил на свете много,

а теперь вот сам молюсь...

Если все попросим Бога

за себя, за нашу Русь,

за грехи людские наши

и за весь позор и стыд –

неужели ж Он откажет,

неужели не простит?

В пояс кланялся, прощался,

Крест на плечи поднимал

и в дорогу отправлялся.

А куда – никто не знал...

Для людей Иван – не первый,

кто о Боге вёл рассказ,

но... с такою крепкой верой

все встречались первый раз!

5

Уходя на две недели,

возвращался точно в срок,

ковыляя еле-еле

под Крестом своим, Росток.

Из забытых деревенек,

из неведомых краёв

приносил немало денег

«сборщик средств» – Иван Ростов.

Всё по счёту, без обмана

в сейф бухгалтер запирал

и подмигивал Ивану:

– Ты себе б хотя бы взял!

На глазах Иван серьёзнел:

– Даже словом не греши!

Тут же боль людей и слёзы

во спасение души!

Не греши, пусть даже словом!..

И шагал в свой старый дом –

полусогнутым, суровым,

с собачонкой и с Крестом.

Как он весь переменился!

Несмотря на все труды,

обязательно постился:

в пост – сухарь, стакан воды.

Брови стали как-то строже,

и лицом прозрачный стал,

но глаза – теплей, моложе,

значит, дух не увядал!

Земляки его спешили

обсудить накоротке:

– И откуда столько силы

в неказистом мужике?

Как он жив – никто не знает,

всё с Крестом, везде с Крестом,

и ведь денег собирает –

скоро сейф набьёт битком!

Отзимуем, глянешь, к лету

станем церкву возводить, –

и вздыхали: – Боже-светы,

может, легче будет жить...

Весь Петровский Скит гордился,

что у них – не где-нибудь –

человек такой явился,

что избрал тернистый путь.

И они свой храм построят,

и молва про этот храм

облетала все просторы –

быль со сказкой пополам.

И далёко слух гуляет,

что Ивана – Бог ведёт,

и болящих исцеляет,

и покаяться зовёт...

6

В сентябре, в райцентр пришедши,

встал Иван с Крестом, с сумой,

и услышал: – Сумасшедший!

Не позорь! Иди домой!

Мимо люди шли в заботах,

щебетали воробьи,

а Иван вздохнул всего-то:

– Дочи! Доченьки мои!

И глядел в родные лица,

и хотел обнять, прижать,

но лощёные девицы

предпочли подальше встать!

И Иван обмяк, смутился:

– Что ж не ездите домой?

Я один... мне как-то снился

сон про вас... такой чудной...

И замолк... к чему все эти

и слова, и разговор:

не его – чужие дети

на него глядят в упор!

И надменность у Наташи,

и у Таньки – едкий глаз:

– Ты иди домой, папаша,

не позорь, ей-богу, нас.

Каблучками застучали

и в толпе исчезли вновь –

без слезинки, без печали.

Плоть его. Родная кровь.

7

Долго ждал Иван парома,

вспоминал всю жизнь опять.

…Был мужик, хозяин дома,

Клава с ним – жена и мать.

Были дочки – всем на славу,

было счастье и покой,

и любил он нежно Клаву,

а потом... случился сбой.

Городским бы можно было

и таиться, и скрывать,

но село – вовсю трубило,

всё про всех умело знать!

– Полюбила?

– Полюбила! – молвит Клава без стыда.

Что Ивану делать было?

Начал пить. Пришла беда.

Столько лет Росток хвалился

и семьёю, и женой,

тут те на – пришёл, явился,

хахаль-махаль озорной!

Для начала разговора

мужика Иван побил,

и мужик уехал скоро –

знать, не сильно и любил.

Клава... Ладно... Согрешила...

Но помиримся! Простим!

Всё пойдёт, как раньше было,

ведь двоих детей растим!

Что? Чего ей не хватало?

Может, впрямь, любовь была?

Видел, чуял: тосковала,

изводилась – не жила.

Попривык Иван к стакану...

В поле раз сбирал валки

на комбайне – шнеком спьяну

и оттяпал полруки...

Инвалид в неполных сорок...

Как тут жить, семью тянуть?

Что ни день – то драки, ссоры,

поломалось, не вернуть!

И рвалась душа на части,

есть семья, и нет семьи,

крыша есть – уплыло счастье,

отсвистели соловьи...

Умерла, угасла Клава,

дочки в город подались...

Кто тут правый? Кто не правый?

Вот попробуй, разберись.

...Долго ждал Иван парома.

Переехал. Крест взвалил

и опять от дома к дому

ковылял. На храм просил.

Глава 8

1

В ноябре, на Златоуста,

завелась метель к ночи.

На селе темно и пусто,

все по хатам, у печи.

А метель свистит, дуреет,

воет, ставнями скрипит.

Хорошо, что печка греет!

Спи в тепле. Спокойно спи!

И уже поближе к ночи

сквозь привычный этот вой

одинокий, страшный очень,

появился вой другой.

Или волчий, иль собачий –

заунывно, тяжело,

да не вой – а кто-то плачет,

душу рвёт на всё село.

Жутковато. Темень. Полночь.

Ветер. Вой. Метель. Луна.

Но никто не звал на помощь –

знать, балует сатана...

Лишь назавтра, утром рано,

возле церкви, у берёз

набрели на труп Ивана...

Рядом Крест и мёртвый пёс...

И глядело исподлобья

всё село без слёз и слов.

Кто? Зачем? За что так подло?

Чем? Кому мешал Ростов?

...Взгляд открыт. На шее – рана.

Сумка. В сумке – ни гроша.

Расходитесь. Нет Ивана.

Отошла его душа.

2

На столе, в своём же доме,

он лежал – помыт, побрит,

их земляк, давно знакомый

однорукий инвалид.

Как положено, одели –

кто костюм, кто туфли дал.

Свечи тонкие горели.

Дед в углу Псалтирь читал.

На колхозной пилораме

гроб добротный сделан был.

Дочкам дали телеграммы:

«Ваш отец Иван почил».

Рядом с Клавиной могилой

и ему приют нашли,

но с трудом ломами били

комья мёрзлые земли.

И готовятся поминки,

и струится дым печей,

и летят ничьи снежинки,

и лежит Иван – ничей.

И нигде не видно пьяных,

и погода хороша...

Только страх: не из Ивана,

из села ушла душа...

3

Так Петровский Скит веками

никого не хоронил,

лишь сейчас узнали сами,

кем Иван при жизни был!

К погребенью, на прощанье,

был в село такой поток,

словно всем пообещали

выдать золота кусок.

Но не золота химера

привела поток людей,

а святая Божья вера

и Иван, окрепший в ней.

С ним прощались, целовали;

бабы, старцы, малыши

cами свечи зажигали

на помин его души.

...Дед один спешил открыться:

– Я за сына как-то раз

попросил его молиться.

Он молился. Сына спас...

Уж изба не умещала

всех желающих людей,

но толпа ждала, стояла...

Значит – надо было ей.

4

В город съездили, просили:

хоть бы батюшка отпел!

Тот приехал. На могиле,

как того обряд велел,

«Живый в помощи» звучало,

и каноны, и псалмы,

чтоб душа не тосковала,

чтоб спасти её от тьмы.

Отпевание. Прощанье.

Как когда-то в старину...

И народ стоял в молчанье,

думу думая одну.

Как же всё случилось странно:

тьма народа, свой народ,

все пришли почтить Ивана –

кто глядит, кто слёзы льёт.

Чем собрал он их едино?

Не велик, не знаменит,

петроскитовский мужчина,

однорукий инвалид?

Вся Россия – у Ивана!

Вся, какая есть теперь,

что устала от обмана,

что устала от потерь,

что детей рожать не хочет,

что съедаема тоской,

что безудержно хохочет

там, где рядом дикий вой,

что, как нищенка, по свету

ходит, клянчит на житьё,

и подняться – силы нету,

будто сглазили её.

Как она, страна святая,

вдруг смогла такою стать?

Незаметно увядая,

всё теряя – мощь и стать!

И дрожат в своей Отчизне

под ударами судьбы

без огня, без жажды жизни

не хозяева – рабы!

Потому молчат упорно,

что объял великий стыд

перед тем, кто так покорно

со свечой в гробу лежит!

Потому что силой воли

человек – Иван Ростов –

выбрал сам свою же долю,

свой предсмертный путь

с Крестом!

Потому что силой веры

всем внушил: спасенье есть,

потому что вспомнил первый

Бога, Русь и предков честь!

5

Крест ему установили,

тот, что он носил с собой...

Вот и всё. Похоронили.

Путь закончился земной.

От обряда погребенья –

путь тернистый к небесам

и надежда на спасенье...

А народу – строить Храм.

...Снег пошёл. Совсем стемнело,

разошлись с могилы все,

и стоял в рубахе белой

одинокий Федосей.

Эпилог

По весне, лишь снег растаял,

только высохла земля,

стали миром церковь ставить.

От фундамента. С нуля.

А в России всё сначала

не впервые начинать –

истреблялась, исчезала,

а потом, глядишь, опять

из-под пепла, из-под праха,

где чернела пустота,

после крови, после страха

вырастала – Красота...

Освятили место храма,

помолились и пошли –

загудела пилорама,

камни, доски повезли,

лес везли, раствор месили

прямо с раннего утра,

а за всем трудом следили

дел церковных мастера.

Поработают, устанут –

отдохнут, попьют воды

и всегда Ростка помянут,

вспомнят все его труды.

Сколько вёрст по бездорожьям

проходил он – кто сочтёт?

Но что всех трудов дороже –

свой народ собрал в Народ!

...А убийц его сыскали:

шаромыгам на стакан

не хватало, и отняли

деньги те, что нёс Иван.

И убили без зазренья,

и не дрогнула рука...

Ждать ли им теперь прощенья

за невинного Ростка?

Если вам когда случится

Скит Петровский посещать,

вся постройка завершится,

будет храм уже стоять!

Вы зайдите! Не ленитесь!

Свеч купите восковых,

за Ивана помолитесь

и за всех, за всех других

православных наших братьев,

кто в родную землю лёг…

Для молитвы неба хватит,

потому что в небе – Бог!

14 октября 1996 г.

Москва

Николай Мельников

1966-2006

Памяти моих земляков

А на кладбище сельском такая стоит тишина,

что звенит в каждом ухе и входишь в ворота с опаской.

Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает

на ещё свежих крестах голубая и синяя краска…

Вместо вступления

…Я вхожу снова в те же ворота

лет десяток примерно спустя.

Я на родине снова – пролётом

и проездом, увы – не в гостях.

Хоть зовут земляки меня в гости,

да вот времени нету почти.

Только можно ли мимо погоста,

не зайдя сюда, просто пройти?

Тут покоится столько народу,

и знакомых моих, и друзей.

За минувшие месяцы-годы

здесь заметно, что стало тесней

от могил, от крестов и оградок,

хотя места и много ещё.

Я от ряда могильного к ряду

побреду, задевая плащом

за траву, что вокруг колосится,

за штакетники низких оград,

голоса вспоминая и лица

тех людей, что за ними лежат.

И встают в моей памяти годы,

задевая за струны души,

когда рядом вот с этим народом

здесь, в деревне, и рос я, и жил…

1

Юморной мужик Васильев Валька,

прозванный в деревне Калышом,

на гармошке и на балалайке

«шарил» равнозначно хорошо.

Валентин работал трактористом

на уборке и на посевной,

с неизменной песней «про танкистов –

экипаж машины боевой».

Я ему клал печку в новом доме –

русскую с плитой, сам, в первый раз.

Печников в деревне нашей, кроме…

Вот как раз об этом и рассказ.

Мы решили: экспериментальной

будет печь, раз первая она.

Ну, а чтобы дело шло нормально,

Валентин ни водки, ни вина

не жалел, обмыт тогда был нами

каждый, а их тысяча, кирпич,

каждый закладной – для жара! – камень,

всё – под развесёлый Валин спич,

мол, печник – он должен напиваться

в дым, сапожник – в стельку, а ещё

вдребезги – стекольщик. Я, признаться,

был тогда и тронут, и польщён

Валиным вниманьем: он играет

на гармошке, веселя меня:

«И летели наземь самураи».

Я кладу кирпич, не в такт звеня

мастерком… И аккурат в субботу

печка затопилась – хорошо!

Так за две недели, за работой,

мы и подружились с Калышом.

И тут – баня, праздник дымового,

пир горой – два дня он был у нас!

Ладная кирпичная обнова

и хозяйкин радовала глаз.

И потом хозяйка – Антонина –

каждый раз меня на пироги,

будь то праздник или именины,

искренне звала, и не моги

в гости не прийти, хоть на немножко,

хоть на час. А там: – Куда спешишь?!

На хозяйском месте, у окошка

восседал с гармошкою Калыш

неизменно. Пироги из печи,

шаньги и калитки – в полстола.

И про печь в застолье были речи –

печь отлично грела и пекла.

Запоёт Калыш про трёх танкистов,

над гармонью голову склоня.

А потом: – Давай-ка грамм по триста!

И стакашки наши зазвенят,

как-то сами вспыхнут разговоры

и подначки – в шутку, не всерьёз.

* * *

…А потом я перебрался в город,

от деревни за полтыщи вёрст.

Стала жить деревня, как придётся, –

с диким рынком, хлынувшим в страну.

А Васильев утонул в колодце,

по-дурному как-то утонул.

Тётка Тоня с дочкой, с внучкой Таней

в лес ушли, с обеда, по грибы.

А Калыш топить остался баню

да фронтон покрасить у избы.

Как уж он носил там в баню воду,

как с ведром упасть в колодец мог?

Доставали Валю всем народом –

был колодец узок и глубок.

Лет уж семь, как нету Валентина…

На могилке весело цветут

хризантемки: тётка Антонина

видно, что бывает часто тут, –

крест недавно сменен и покрашен,

знать, Успенским, нынешним, постом.

И лежит пирог из печки нашей

на тарелке белой, под крестом…

2

Мой земляк Солодягин Серёга

(вот тут сколько лежит земляков!),

отошедший ко Господу Богу

в пятьдесят полноценных годов,

получил своё прозвище – Пушкин

ещё в школе, так в классе шестом,

за волос золотых завитушки –

да каких! – над мальчишеским лбом.

И мы в классе своём всю дорогу,

до последнего в школе звонка

Солодягина звали Серёгу

только Пушкиным, больше – никак.

А Серёга был скромник – куда там!

Хоть учился всё больше на три –

не ругался, как сверстники, матом,

и «бычков» по углам не курил,

и урок отвечал по бумажке

из-за скромности редкой такой,

и краснел, как девчонка, бедняжка,

когда я или кто-то другой

заводил разговор про девчонок,

нет, не пошлый – простой разговор.

Он и дальше себя как телёнок

вёл с девчатами с тех самых пор

(так и умер Сергей неженатым

и бездетным – всё скромность его).

После армии скрылся куда-то

Солодягин и жил далеко –

«в городу у родни» – как твердила

деревенским Серёгина мать.

А когда по стране покатила

перестройка, Серёгу держать

той родне стало, видно, накладно.

К власти Ельцин пришёл, и потом

Солодягин вернулся обратно

к своей мамке, в родительский дом.

И покуда была тётка Таня

при здоровье и пенсии – он

(есть работа, да нету желанья)

ел и пил на её пенсион,

пусть на скромный – на хлеб да на воду

им хватало, на большее – нет…

Девяносто трагическим годом

тётка Таня ушла на тот свет.

И Серёга остался без денег,

без работы, и если б хотел

подкалымить – колхоз был худенек

здесь, в деревне, и тот улетел

под откос вместе с нищим народом.

Председатель куда-то исчез.

И теперь, чтоб на хлеб да на воду

заработать, колхозники в лес

подались – только те, кто с руками.

Остальные – на биржу труда.

А Серёга поплакал о маме

и стал жить – ни туда ни сюда:

у старушек поколет дровишек,

им с колодца воды принесёт,

сроет снег и с сарая, и с крыши,

летом частных коров попасёт.

Да коров-то в деревне – немного,

двум да трём и не нужен пастух.

С голодухи да с горя Серёга

похудел, хорошо не опух.

Я, на родине кратким наездом

пребывая, Серёге всегда –

одноклассник! – старался полезным

быть. Узнав про него, что еда

на столе Солодягина – редкость,

приносил ему ту же еду.

И, конечно, старушки-соседки,

что друг другу пропасть не дадут,

чем богаты – кормили Серёгу.

Да пьянчужки, а их полсела,

протоптали к Серёге дорогу.

Молодёжь, что в деревне была,

пробавляясь техническим «шилом»*

(клуб закрыт, негде выпить зимой), –

все к нему, и его приучила

выпивать. Регулярный запой

стал законным в Серёгином доме.

И однажды раз после него

Солодягин вдруг взял да и помер,

и не мучился, помер легко, –

мне поведал его собутыльник,

сто рублей попросив наперёд.

…На могиле Серёги могильник

распустился и буйно цветёт,

золотые качая верхушки

на залётном сюда ветерке.

Я стою, говорю: – Здравствуй, Пушкин!

Как ты в дальнем твоём далеке?

Извини: не хотел тебе злого –

за дразнилку, за Пушкина, за

то, что я обижал тебя словом.

Я беру это слово назад.

Где ты нынче? Наверно – у Бога,

там, в раю, золотом-золотом…

Ну а Пушкина – «тёзку» – Серёга

не любил ни тогда, ни потом…

--------------------------------------

* «Шило» – спирт по-местному.

3

…А уж кто хлебнул из чаши горя,

не стаканом – прямо через край…

Вот могила Гладышева Бори.

Его звали Боря-Покатай

по деревне, почему – не знаю,

лет на двадцать старше был меня.

Смерть за ним пришла ещё какая:

он погиб в мороз, но от огня.

Дядя Боря дом семье построил,

нарожал достаточно детей –

(трое девок да парнишек двое)

с тёткой Катей – жёнкою своей.

Говорят, любил Борис подраться

молодым и выпить был горазд,

ему в драке (надо ж постараться!)

выбили случайно левый глаз.

А потом и челюсть вдрызг разбили.

Но шальная минула пора.

Боря с Катериной жили-были,

наживали деток да добра.

Как и всякий любящий мужчина,

Покатай супругу ревновал,

и с ружьём за ней – была причина –

бегал и стрелял, но не попал,

а попал в тюрьму. Ружьё изъяли.

Он своё, как надо, отсидел.

И когда мы вместе с ним бывали

на рыбалке, дядя Боря пел

не простые – лагерные – песни

у костра с ухой – куда с добром!

А потом мы плотничали вместе.

Он умел работать топором

и играл отлично на баяне.

Он себе две новых лодки сшил,

не одну построил людям баню.

…Дядя Боря если и грешил

водочкой потом, то только в меру,

никому ни слова не грубя.

А его два «юных пионера» –

так он называл своих ребят –

покатились по кривой дорожке:

сел один в тюрьму, другой – в дисбат*

с флота залетел. И хорошо, что

дочки папин радовали взгляд

красотой своей и добрым нравом.

Но потом одна вслед за другой

вышли замуж. И имели право

обрести заслуженный покой

дядя Боря вместе с тётей Катей –

дети все живут от них вдали.

Только из тюрьмы да из дисбата

«пионеры юные» пришли

в отчий дом. И им зажить бы тихо

с «предками» на родине своей.

Но хлебнули папа с мамой лиха

через этих «юных» сыновей.

Да хлебнули так, что тётка Катя

умерла, оставив на вдовца

дом и сыновей. А тем и кстати –

кто теперь бранить из-за винца

станет их? И жизнь слетела с круга,

завертелась… Года через три

в январе, в мороз да в ночь, округу

разбудили крики: «Дом горит

Гладышев!» Тушить? Да где, куда там!

Хоть и снега много в январе,

зря шумел народ. Спаслись ребята.

Дядя Боря заживо сгорел.

И теперь на этом вот погосте

рядом с тёткой Катей, под крестом

головёшки тлеют, а не кости,

что собрали на пожаре том.

И один из братьев умер вскоре

от палёной водки, и его

скорбный холмик – рядом с дядей Борей,

с тем, что там осталось от него.

Дочери по всем сороковины

справили по-русски, хорошо,

посадили близ могил рябину –

кустик, он теперь уже большой,

он уже и ягоды развесил

на ветвях – бери, во рту катай.

Не споёт в деревне больше песен

под баян свой Боря Покатай.

На крыльцо не сядет с папиросой,

увидав меня: «Сейчас зайду!»

Не пожмёт мне руку и не спросит:

– Как там, Саша, жизнь-то в городу?

Мужики другие похохочут

надо мной, «паетом»: «Ох и ах!»

А он, дядя Боря, между прочим,

что-то понимал в моих стихах.

И ко мне всегда был – с уваженьем,

и твердил другим, что я – поэт,

и всегда мои стихотворенья

из районных вырезал газет,

говорил: – Смотри-ка, Катерина,

Сашины стихи в газете – вот!

…Ах, какая горькая рябина

над могилкой Бориной растёт.

--------------------------------------------------

* Дисбат – дисциплинарный батальон.

4

Киномеханик Витька Шубин,

носивший прозвище Тулуп,

«катил картины» в нашем клубе.

Располагался сельский клуб

в просторном деревенском доме,

причём – с медпунктом пополам.

Хозяин дома то ли помер,

то ль сел в тюрьму и сгинул там,

но бывшую его жилплощадь

присвоил сельсовет – за так,

устроив в нём – чего бы проще? –

культурно-массовый «очаг».

Я помню время, время óно –

то, что обратно не вернёшь,

когда под звуки патефона

кружилась в клубе молодёжь,

а телевизоров в помине

не наблюдалось, сельский люд

был рад любой кинокартине,

какую только подвезут.

И тут, конечно, было б глупо,

пусть больше в шутку – не всерьёз,

киномеханику Тулупу

не подзадрать немножко нос.

Он и задрал, но не настолько,

чтоб «нас не отличить от вас»,

поскольку увлекался «горькой»

и сквернословить был горазд.

И пошутить любил… Он как-то

привёз в деревню фильм «Мандат»,

а этот фильм, сказать по факту,

был не для взрослых – для ребят.

Но так как сам писал афишу,

по Витькиной по простоте

короткий заголовок вышел

с еле заметной буквой «т».

Других пять букв – те в пол-аршина

с афиши зрели на народ.

Полдня народ у магазина

не закрывал от смеха рот,

над этой потешаясь шуткой…

Но шутку, как удар под дых,

сыграла с Витькой кинобудка –

святая, так сказать, святых

киномеханика. Согласно

стандартам некиим, она,

чтобы не стать огнеопасной,

была внутри обнесена

асбестом мягким, сверх асбеста –

железом толстым листовым.

Стучаться в будку бесполезно,

в ней стук извне – увы, увы! –

коль различим, то еле-еле,

иль вообще неразличим…

И вот однажды на неделе

привёз Тулуп в деревню фильм

убойный – «Брак по-итальянски»,

«не до шестнадцати» годов.

Народу в зале – под завязки.

Тулуп к показу был готов

во всеоружье: две бобины,

(фильм в двух частях был в те года),

кинопроектор «Украина»

и в уголочке, как всегда –

для допинга, – бутылка горькой.

В «бойницу» глянув на народ,

настроив аппарат и только

бобине первой давши ход

на сорок пять минут показа,

Тулуп «Московскую» открыл

и выпил всю бутылку разом.

А так как перед этим был

уже на взводе, то сморило

механика – уснул Тулуп.

Зря кулаками колотила

толпа людей, покинув клуб,

и в дверь, и в стены кинобудки –

рабочий Витькин «кабинет».

Тулуп и трезвый спал нечутко,

а пьяный – тут и речи нет…

Была уж ночи середина,

когда Тулуп восстал от сна

с желанием сменить бобину

на остальные «полкина».

Сменив её, взглянул в «бойницу»

и раз, и два, протёр глаза:

ну, как тут не изматериться,

увидев опустевший зал?

Сельчане, просмотрев полфильма,

но продолжение – увы,

свистели и ругались сильно,

и были, в принципе, правы.

И разошлись ни с чем по избам…

А что же – Витькина судьба?

Тогда в стране с алкоголизмом

хотя велась уже борьба,

десяток лет ещё, однако,

«катил кино» в деревне он.

Но случай с «итальянским браком»

ни разу не был повторён.

…Лихие ельцинские годы,

когда страна была во мгле,

в ней поубавили народа,

в моей деревне – в том числе.

Хоть Витька «квасил» всю дорогу,

всю жизнь земную, то бишь пил, –

не пьяный отдал душу Богу –

другой недуг его свалил,

нет, не цирроз, отнюдь – саркома

не печени, а головы.

«Вы все в гостях ещё – я дома» –

такой девиз прочтёте вы

на простенькой его могиле

на перекладине креста.

* * *

Такие люди жили-были

в родных душе моей местах,

простые – проще не бывает.

Проходят дни, текут года.

Моя деревня умирает,

умрёт, и кто уже тогда

и как о ней оставит память,

и на скрижалях на каких?

Я, как могу, прощаюсь с вами,

односельчане, пусть мой стих

ушедших вас запечатлеет

во времени, и время – в вас.

Вдруг, сидя с книжкою моею,

безвестный имярек рассказ

читать вот этот самый будет,

прочтёт, задумается он,

и скажет: – Надо ж! Жили люди…

Мои вам память и поклон.

Архангельск

Александр Росков

1954 - 2011

СПОЛОХИ

Цикл стихов

...на той войне незнаменитой...

А. Твардовский

I

Как отрывался с кровью

я от тебя, страна...

Войною в Приднестровье

душа обожжена.

Летя другой орбитой,

живя в стране иной,

всё с той,

незнаменитой,

не расстаюсь войной.

У отчего порога –

безумья торжество...

Страшней того урока

не знаю ничего.

II

(Дубоссарская развилка, декабрь 1991 г.

За три месяца до войны в Приднестровье)

Этот взвод ополченцев-рабочих

взят обманом и смят, и на том

ставить точку бы,

но – пулемётчик

на посту милицейском пустом...

Понимал: безнадёжное дело –

против многих стоять одному,

но стрелял он,

пока не влетела

пуля в грудь. И свалился во тьму...

И повис над сумятицей, в дыме,

неожиданный миг тишины

в этой схватке своих со своими

на обломках великой страны.

...И прикладами в остервененье

стон его забивали глухой,

и когда волокли,

о ступени

бился мёртвою он головой.

III

Нет, не детям –

и так им давит на темя

этот воздух,

в котором металл и дым –

о том, какое страшное было время,

внукам расскажем своим.

Это будет пропахшая кровью

сказка-быль

о жестокой и грязной войне.

А дети наши к словам

«обстрелы» и «Приднестровье»

уже привыкли вполне.

Как мы метались

в узком пространстве нашем,

выход ища,

и как страх пожирал нас живьем –

мы обязательно внукам

о давнем расскажем

горе своем...

IV

Хороши эти вишни в цвету,

хороши эти быстрые птицы,

набирающие высоту,

чтобы с небом сияющим слиться.

Смута смутой,

войною война,

а природа своё не упустит:

всё равно наступает весна,

будто нет этой боли и грусти.

Будто ветра весёлая прыть

обещает нам лучшую долю...

Невозможно весну отменить.

И теплеет душа поневоле.

V

Пятый месяц под огнём

дом родительский, а в нём –

папа с мамой... Ночь за ночью

бьют орудия и с крыш

черепицу сносят –

в клочья

разорвав ночную тишь.

...Пережив одну войну,

на которой так досталось,

разве думали – под старость

угодить в ещё одну?

Неожиданна и зла

и бессмысленна вторая –

на окраине, у края

Дубоссар, где жизнь прошла...

Прорываются сквозь мглу

вести из недальней дали:

в коридоре на полу

спят в одежде. Исхудали.

Ночь за ночью, день за днём

не могу ничем помочь я.

День за днём

и ночь за ночью

папа с мамой – под огнём.

VI

Беспорядочно надсадные,

хлещут яростно и зло

очереди автоматные

по Садовой и Лазо.

И, безжалостно изранена,

ожидает новых бед

дубоссарская окраина –

та, родней которой нет...

VII

(Дубоссары, август 1992 г.)

Всю ночь обстреливали дом,

распарывая мглу,

и в самом прочном и глухом

теснились мы углу.

И перестрелок кутерьма

гнала надежды прочь:

во все окрестные дома

стреляли в эту ночь.

Всю ночь стреляли по нему,

по свету давних дней.

По детству били моему,

по юности моей,

по жизни прошлой, что была

плоха иль хороша,

но вихрем огненным не жгла,

всё бешено круша...

Солидно ухал миномёт.

Спасал нас под огнём

дом, ненадёжный наш оплот,

с пробитой крышей дом...

VIII

(Бендеры, август 1992 г.)

В этом городе

стало немного спокойней.

Этот город приходит в себя

после бойни.

С улиц убраны трупы.

Вставляются стёкла в витрины.

Те дома, от которых остались

одни лишь руины,

начинают сносить...

Этот город, он будет, он есть,

но не сможет уже

безмятежность былую обресть.

Он познал половодье смертей,

он запомнил убитых детей,

и пожары, и взрывы,

и голод, и страх,

и людей, уезжающих в товарняках

в неизвестность...

Не слишком он верит

в пришедшую тишь,

в то, что больше не бьют

прибалтийские снайперши с крыш,

принимает с сомненьем

он всякую добрую весть.

Этот город не сможет

безмятежность былую обресть.

IX

Жить можно даже и в неволе,

и в окруженье лютых бед,

но только не на минном поле.

На минном поле жизни нет.

И неспроста среди тумана

вдруг растворяются друзья:

они спешат в иные страны.

На минном поле жить нельзя.

А мы – живём. Мы вроде живы –

не зацепило, не смело –

но жизнь в предощущенье взрыва

страшнее взрыва самого.

А мы живём, ступать рискуем

на тропку узкую, как нож,

и каждый миг непредсказуем,

и сам не веришь, что живёшь...

X

Дом стоит на берегу.

В доме человек заплакал:

– Слаб я, Господи: как благо

всё принять я не могу.

Вот – война...

Что это было?

Вихрь взметнулся – и затих.

Двух друзей моих убило.

Сына одного из них...

Вспомню – и душа дрожит

от тоски невероятной:

этот мальчик был прошит

очередью автоматной.

И приятеля его,

на год, кажется, моложе, –

тоже очередью... тоже...

Страшно, Боже!

Страшно, Боже...

Непонятно ничего.

XI

Засну – и время вспять

идёт на свете белом,

и мать с отцом

опять

полгода под обстрелом.

И дом я вижу тот,

где досками забиты

все окна;

огород,

снарядами изрытый...

И снова, как тогда, я

к родителям спешу.

По слою гильз ступая,

к их дому подхожу.

1992, 2009

Сан-Франциско

Николай Сундеев

История с повязкой на глазах

Меч мой тяжёлый

да панцирь железный…

М. Лермонтов

1

С подлотекущим временем в разрыве,

на Яузе, сгустевшей ото льда,

как водолаз в бушующем заливе,

в Военно-Историческом Архиве

я погружался в прошлые лета.

Не архивист и даже не историк,

а офицер, внезапно отставной,

я прятался от этих перестроек,

беременных гражданскою войной,

от нищеты, где хлеб случайный горек

и выпирает воровской топорик

в подкладке демократии срамной.

2

Там затаилась во дворце Петровом

горючая, как порох, тишина.

На стеллажах за кованным засовом

там истина, запекшаяся словом,

которая потомкам не нужна.

Не потому ль с какою-то опаской

нас пропускают, если повезёт,

под арочный, с облупленною краской,

почти не размыкаемый пролёт.

Как будто, отзываясь на огласку,

история опустит с глаз повязку,

и прошлое опять произойдёт.

3

В угоду дню столетия тревожа,

среди гробов ища себе вражин,

мы ничему живому не поможем.

Проходит век – а мы раздоры множим,

и, как посуду, прошлое крушим.

Когда же вновь случаются напасти –

приходится смирившимся врагам

соединять разрозненные части

и заплатить по краденным долгам.

Оно бы так. Но, распаляя страсти,

не опыта в минувшем ищут власти,

а оправданья собственным грехам.

4

А я нырял с блокнотами и снедью

из наших поэтических проказ

в ту половину прошлого столетья,

где слово «Русь» гудело бранной медью

и за стихи ссылали на Кавказ.

Где Лермонтов, ещё почти безвестный,

биографов оставив в дураках,

служил и жил, отпив из чаши крестной,

в кавказских гарнизонах и полках.

Лишь рапортом, да шуткою нелестной,

да излеченьем в госпитале местной

пока ещё прописанный в веках.

5

Я разбирал военные заметы,

доверенные старым сургучам.

И замечал, когда хватало света,

что по стенам висящие портреты

меняются местами по ночам.

Больших открытий не происходило.

И мне казалось: время, как вода,

из ниоткуда вроде восходило

и снова протекало в никуда.

А за окошком оттепель бродила

иль отражались вечные светила

на гранях кристаллического льда.

6

Былых ранений выцветшие пятна.

Умолкнувшие звуки батарей…

Один спешил. Другой писал опрятно.

Но служба шла привычно и понятно,

как в гарнизонах юности моей.

И я не удивился бы нимало,

легко перемещаясь в мир иной,

когда б себя в каких-нибудь анналах

нашёл под пылью папки номерной.

А время – орденами торговало.

И армия в Кремле митинговала,

как раненый прощаясь со страной.

7

Лишённую и чести, и закона,

её разворовали до штыков,

заставив жить в палатках и вагонах,

униженно стирая на погонах

следы демократических плевков.

Её рядов боятся, как заразы.

Её знамёна списаны в запас.

В ней стало страшно отдавать приказы

и стало стыдно выполнять приказ.

И нашивают звёзды и лампасы

присяге изменившие пролазы,

как говорится, веку про запас.

8

Я с нею шёл спокойно и устало

по небесам, по суше и воде.

Она порою молнии метала,

но никогда в беде не покидала.

И страшно покидать её в беде.

От этих перестроечных насилий

вся музыка её разорена.

Ей столько раз погибелью грозили,

но всё не получалось ни хрена.

Ведь армия всегда была Россией.

И в том была разгадка нашей силе

с времён Петра и дней Бородина…

9

А время шло. Перемещались тени,

проскальзывали дни в календаре.

Похожие на плечи поколений,

держали шаг чугунные ступени –

курилка находилась во дворе.

И раз сосед, похожий на завхоза,

видать, привычный к бою и труду,

спросил меня, мусоля папиросу:

– Ну, как дела? – В курительном быту

нет более невинного вопроса.

И я ответил, ёжась от мороза:

– Процесс пошёл! – И плюнул в пустоту.

10

Он дёрнулся, закашлялся надсадно,

потом, внезапно втягивая в спор,

заговорил сердечно и невнятно:

– Что он пошёл – и ёжику понятно.

Куда пошёл? – об этом разговор.

Не в том беда, что нам меняют флаги.

А в том беда, что, бедных не щадя,

взамен вождя, что шамкал по бумаге,

из спекулянта делают вождя!.. –

Он молодым войну закончил в Праге,

хлебнул ковшом от той победной браги

и поперхнулся сорок лет спустя.

11

Меня пустые споры угнетают,

но было грустно, честно говоря:

служивые друзей не наблюдают,

но в час, когда нас служба покидает,

внезапно покидают и друзья.

Густеет кровь. Меняются привычки.

Заметно прибавляется седин.

Но кто-нибудь находит к нам отмычки –

и ты уже как будто не один.

Политборцам придумываешь клички,

полушутя одалживаешь спички,

а иногда – и нитроглицерин.

12

Мы скоро познакомились поближе

и выкурили рядом пачек сто.

Я до сих пор перед собою вижу

его щеку, подтаявшую крышу

и серое нетёплое пальто.

Я не придал особого значенья тому,

что он, ревнитель Октября,

разыскивал причины отреченья

последнего российского царя.

Сквозь линзы пролетарского ученья

хотел прочесть российские мученья

и доказать, что прошлое – не зря.

13

Он говорил: – Пока мы так беспечно

к чужим дорогам строили мосты,

как человек в горячке быстротечной,

при нас болела и ушла навечно

эпоха несвершившейся мечты.

В ней было всё. Под бантом кумачовым

соединились подвиг и дурдом.

Но кто б сейчас пошёл за Горбачёвым,

когда бы знал, что сбудется потом?!

Что эти игры с совестью и словом

нам обернутся разорённым кровом,

а может, и Емелькой Пугачём.

14

В последний путь идёт страна героев,

ещё вчера – великая страна.

Мы красным флагом очи ей прикроем.

Мы жили в ней и вместе с ней закроем

дарованные ею ордена.

Чужое время дышит за плечами.

Тревожно жить, не веруя ему.

Но спрятаться в Архиве от печали

ещё не удавалось никому.

На завтра вроде митинг намечали –

давай пойдём, пока не одичали!

– Давай пойдём! – ответил я ему.