ПАМЯТИ ОТЦА

-

Отец, ты воевал на Сахалине.

Отец, ты чай пивал на сахарине,

Отец, ты думал: дедушка Калинин

Заметит – всяк у нас в стране герой.

Как уставал от мизерных получек…

Но так смеялся ты, что каждый лучик

Морщин твоих, усов твоих колючих

Смеялся: не робей, мол, воробей…

Не я один, мы все давно устали…

У нас есть вождь, зовут товарищ Сталин,

Он честен, бескорыстен, он кристален,

Он всю дорогу за народ в борьбе.

-

В Капаях-городах пятидесятых

Висел повсюду лик его усатый…

Теперь висят другие, но висят и

По-прежнему зовут народ вперёд.

Тогда скажи, отец: за что боролись,

Когда смотрел в винтовочную прорезь?

А внуки, не узнавшие пароля,

Идут вперёд, скривив в усмешках рот…

-

Нас где-то ложным солнцем обманули,

Навьючили и едут, как на муле…

Скажи, отец, тогда не потому ли

Ты замолчал, ещё когда был жив?

Ты песню пел – казалось, будто плачешь.

Ты пищу ел – казалось, пищу прячешь.

Был мир ещё тогда тобой утрачен

В огромном мире этой мутной лжи…

     * * *

Вот так моя мама цветы рисовала

Химическим грифелем «копиручёт»:

Сначала вела два некрупных овала,

А после она карандаш целовала,

Вела лепестки, пожимала плечом.

Потом отстранялась от близкой бумаги,

С магическим прищуром тёрла виски:

– Отличные маки?

– А если не маки?

– Ну, если не маки – тогда васильки!

Когда на печи пригорало всё брашно,

Испуганно мама летела к плите,

И мне было тоже воистину страшно,

Я детскою тенью за нею летел.

В окно вечерело и стёкла замшели,

И волки блудили у наших ворот...

Был счастьем вечерним таинственный шелест

Бумаги и мамин химический рот.

Вот так моя мама цветы рисовала,

А я и не знал,

Что она

Доживала....

Солдатская

-

На Кавказе цвели абрикосы.

На войну уходили матросы.

Я любил твои толстые косы,

А вот теперь я остался один.

Ты меня проводила глазами.

Я умылся сухими слезами,

Глядя, как он тебя обнимает,

Молодой, развесёлый блондин.

-

А вот теперь расскажи, о Мария!

Отчего у меня эйфория?

Оттого ли, что ты разлюбила?

Оттого ли, что всё впереди?

-

На Кавказе заря догорает.

Старый друг на руках умирает.

Тихий ангел к нему прилетает.

Медный крест теребит на груди.

Кто-то скажет: погиб он во благо

И во славу трехцветного флага...

Только я не пойму, бедолага:

Отчего веселился блондин?

-

А мне уже не расскажет Серёга:

Отчего так опасна дорога.

Оттого ли, что ты разлюбила?

Оттого ли, что всё позади?

Золотая моя 

Тане Дашкевич

Словно старую книгу листая,

Вижу строки и знаю – о ком:

«...Не вернётся вчерашняя стая

За подбитым своим вожаком...»

Не вернётся вчерашняя стая,

Чтобы в прошлое нас унести.

Золотая моя, золотая!

Потерпи, потерпи – не грусти...

-

Наша стая не враз поредела.

Кто подбит, кто в тоске изнемог.

Мы взлетели – нам плёвое дело,

А Россия ушла из-под ног.

До Урала уйдём, до Алтая,

Из России гонимые вон!

Золотая моя, золотая!

Потерпи, потерпи... ничего...

-

Исповедуюсь с именем Бога

Тихим пажитям, теням Москвы.

Каюсь: слов произнесено много,

Но мертвы они – каюсь! – мертвы.

И, осенние дни коротая,

Мы с тобой, как былинки, сплелись.

Золотая моя, золотая!

Помолись же за нас, помолись!..

-

И, огладив сухою ладонью

Гриф гитары, шепчу я с трудом:

Мы великой России одонья,

Промотавшие Бога и дом.

И, пожарищ огнём налитая,

Ты на шею мне кинешься: «Ах!»

Золотая моя, золотая,

Видно, наши давно в небесах...

-

И давно уже, лет не считая,

Я надеюсь, что новый, иной,

В одиночный полёт улетая,

Повстречается в небе со мной.

Скажет он, что Россия святая

Расцвела после новой войны!

Золотая моя, золотая,

Это сны, это только лишь сны...

После бала 

Посвящается Саше Бажану – нашему Алеку

Никого не пощадила эта осень.

Даже солнце не в ту сторону упало.

Вот и листья разъезжаются, как гости,

После бала, после бала, после бала...

-

Эти двое в тёмно-красном

Взялись за руки напрасно:

Ветер дунет посильней – и всё пропало.

А этот в жёлтом, одинокий,

Всем бросается под ноги –

Ищет счастья после бала, после бала.

-

А один совсем зелёный,

Бурным танцем запалённый,

Не поймёт, куда летит – куда попало...

И у самой двери рая

Не поймёт, что умирает:

Как же можно после бала, после бала?..

-

Никого не пощадила эта осень.

Листопад идёт, как шторм в сто тысяч баллов.

И, как шрамы ножевые, на асфальте – неживые

Пятна пепла после бала, после бала.

Холодно

(из песен о московском восстании октября 1993 года)

-

Дымом отъезжих полей тянет с укрытой Неглинной...

Клин молодых журавлей не пролетит над Москвой.

В этот пожар тополей,

В этот огонь тополиный.

Ты, дорогая Полина, приди – я живой.

В храм поспешать не спеши.

За упокой – не пиши,

Это ошибка, Полина, – кремлёвский салют.

Выброшены «калаши»...

Отговорили машины...

Ну, а к утру нас, наверное, кровью зальют...

-

Вот я лечу над Москвой, над очумевшей в разгуле...

Над развесёлой вдовой, над подгулявшей женой,

Над почерневшей травой, над заблудившейся пулей –

Холодно, холодно, холодно всем, кто со мной.

Только теперь на бегу

Нас уж никто не обманет.

Будут иные сраженья, иные бои!

Вот и овраги в снегу...

Вот и дороги в тумане...

Холодно, холодно, холодно, братцы мои...

     * * *

М.Д.

Там рыбы на деревьях гнёзда вьют,

Вода идёт в садовые калитки.

И колокольни страшные встают

Со звоном, переплавленным на слитки.

-

Прощай, моя земля… Под гнётом вод

Кладбищам нет уже ни гроз, ни молний.

Кресты, что потеряли небосвод,

Ещё темнее стали и безмолвней.

-

И становлюсь чужим я сам себе,

И сам себя уже не понимаю!

Прощай, земля… Из многих бед –

Тебе досталось худшее. Я знаю…

-

И мёртвых предков крик – как зов: спаси!

Так в рудниках живые Бога молят,

Так стали дном морским поля Руси,

Её дворы, её былые боли.

-

Там рыба на деревьях вьёт гнездо.

А избам не рвануть на горле ворот.

И глупый сом сквозь окна смотрит в дом –

Так смотрит сумасшедший из-за шторы.

-

Ты больше не увидишь небосвод –

Княжной опальной в чёрном каземате.

Прощай, моя земля… Под шалью вод

Ты мной отпета, ласковая Мати…

ПРОЩАЙТЕ, ДВОРЯНЕ!

-

Отрывки из поэмы

-

-

Демидов (или ДемидОв,

Как казаки его гутарят,)

Играл легонько на гитаре,

Касался ленточных ладов.

Сидела рядом санитарка,

Ей оставалось жить два дня,

В руках её светилась чарка

Пустого чаю. У меня

Такое было настроенье –

Погибнуть или победить, –

Что и демидовское пенье

Уж не могло мне угодить.

Я вспоминал каменоломни

Своих загубленных дедов…

И пел о многом ДемидОв

Таком, что было грех не вспомнить.

«Вы вправду князь?»  – спросила та,

Которой мало жить осталось,

В которой этакую малость

Светилась жизни красота.

«Мой дед был князь. А я – поэт.

Поэт не признаёт сословий…» –

«Тогда я Вас ловлю на слове:

Чем Вам желанен белый свет?»

И я повёл с отцова краю

(Он был по дриблингу мастак):

«Гусары деньги презирают.

Гусары любят просто так…»

Люблю молчание в любви я,

Но:  «…так люблю, – сказал, –  ей-ей,

Цветы военно-полевые

Любимой родины моей!..» –

«Да, Вы поэт… Я – просто Нина…

Я с Украины – нет житья,

Когда страдает Украина,

То вместе с ней страдаю я.

Скажите, кто наш враг? Вы старше,

Вы – князь, а я – рабочий класс…

Кто против нас стоит на марше?

Кто завтра расстреляет нас?»

И я ответил:

«Твари, Нина.

Даю Вам слово дворянина».

-

........................................................

-

-

И этот год – как десять лет,

Как жизнь, отдельная от эго:

Бегу, бегу – ан нету бега,

Всё еду, еду – следа нет.

Уж мы с Демидовым в горячке

Алтай, Сибирь и Дон прошли…

Нас понимали сибирячки,

Сибиряки же не могли:

«Вы власть в Москве не поделили!

А уж взялись, так, варначьё,

Оружье завели бы – или

Не начинали, ё-моё…»

Но этой песне сто веков:

Пока над ними гром не ахнет

И бабьей кровью не запахнет –

Они не состирнут портков.

Я ж агитацией не занят.

Я больше сердцем, чем умом.

Я сроду не был в Лонжюмо,

В Разливе, в Шушенском, в Казани.

Бывало, жил и в шалаше,

Но это было по душе.

-

Ещё люблю. Ещё пою,

Ещё в свою Россию верю,

В наиблагую из империй,

И в ней себя я узнаю.

Но возвращаюсь я впотьмах

В октябрь, что назвали чёрным,

В тот, что возрос растеньем сорным

Во Третьем Риме на холмах.

Давно прошёл сорокоуст

По убиенным. Город мрачен.

Он смыслом новым обозначен,

Как потерявший корни куст.

Ночные выстрелы дробили

Московских улиц тяжкий мрак.

Пороховое изобилье

От дяди Бори с дядей Билли…

Остатки вялых малых драк.

Кто жив? Кто мёртв? Кто арестован?

Кто пытки сносит в ментовских?

И вот я вспоминаю снова

Дни торжества, стыда, тоски…

-

......................................................

-

-

Октябрь. Третье. Крымский мост.

Он перекрыт кольцом ОМОНа.

И митинговая колонна –

От первого её заслона

Не виден наш Калужский хвост.

Щиты блестели – мы их смяли,

Вторую, третью цепь смели –

И на Смоленскую, и дале…

А впрочем, столько уж писали

О том прорыве. И смогли

Великое смешным представить

Ребята ушлые, спецы.

Прекрасно знают те писцы:

Бумага стерпит.

Всё. Отставить.

-

Мы шли, кроша асфальт столицы,

Булыжник нынче не найти.

Стреляли в нас – не помолиться,

С асфальтным мусором не слиться,

Чуть что – по счётчику плати.

И этот гибельный восторг,

Который так воспел Высоцкий!

Он в сердце жил и в силе плотской,

И на губах полыни горк.

Когда огонь из крупняка

Открыли из покоев мэрских,

То нас, защитников имперских,

Уж было не унять никак.

– На штурм! – кричали на агоре.

И мы пошли – себе на горе.

-

Об этих днях писать не диво.

Уж сколько писано о том,

Как шквал народного прорыва

Ворвался сходу в Белый дом

Через заслоны, оцепленья, –

И вот уже спираль Бруно

На сувениры рубят, но

В костёр подброшены поленья,

И скоро вспыхнет костерок,

В котором каждый опалится.

А вся имперская столица

Мрачнее станет, чем острог.

Ну, а пока в остроге шоу:

Мы – гладиаторы, о Рим!

И мы свободою горим,

И мы восстали и сгорим

В честь генерала Макашова.

А он… да полноте о нём,

Гори они, вожди, огнём.

Вожди трусливы и безвольны,

Они, играючись в войну,

На нас взвалили всю вину

За то, что затевают войны.

И я, нужды своей вассал,

Такую песню написал.

-

-

Песня

-

Защищали не «бугров»,

А российский отчий кров,

За распятую Россию

Проливали свою кровь.

Мы с Поповым, да с Петровым,

Да с парнишкой чернобровым

После гари приднестровой

Здесь глотали дым костров.

Что мне Хас и что Руцкой,

Что бомжатник городской?

Я воюю за Россию –

Разве ж я один такой?

Мы с Петровым, да с Поповым,

Да с парнишкою хипповым –

У какого-то слепого

Генерала под рукой.

-

Припев:

   В перекрёстке рам

   Вижу Божий храм,

   Слышу тарарам колоколов…

   Может, видит Бог…

   Ох! Не обидит Бог…

   Выведет орлов из-под стволов.

-

Ты – народ, и я – народ,

А у них – наоборот:

Мы с тобою – «коммуняки»,

Мы им портим кислород.

Я в асфальтовую лунку

Подзарылся, словно крот,

А Попов поверх улёгся –

На какую из широт?

Говорит он: «Здесь мой Брест!»

На груди – нательный крест.

«Уходи!» – ему сказали.

Отказался наотрез.

Попросил он автомат –

А в ответ отборный мат.

Ну, где же с голыми руками –

На свинцовый интерес…

-

Припев.

- 

А зеваки за окном

Посмотреть пришли «кино»:

Здесь дерутся,

Там смеются:

Где, мол, батька ваш Махно?

В камуфляже офицеры,

Президентские БэТээРы,

И бейтар в каком-то сером,

Как мышиное сукно…

Им  за нас дадут медаль…

Ух, какая невидаль:

Что же, тоже рисковали,

Не миндаль – в такую даль.

Нас зовут боевиками,

Но где же с голыми руками

Да с такими мужиками

Победить свинец и сталь?

-

Припев.

-

А что по поводу Попова…

Он согнулся, как подкова,

Разогнулся, чтобы снова –

И ещё одну поймал…

И напрасно в Подмосковье

Будут ждать его с любовью –

Он уже погиб геройски,

Хоть и был росточком мал.

Вот так финиш, ё-моё!

Пролетарское рваньё,

Где же наши генералы?

Где полковник?

Где майор?

Ухожу…

И со стыдом

Я гляжу на Белый дом,

А там на жареное мясо

Налетает вороньё…

-

Припев:

   Помолясь на храм,

   Выпил бы сто грамм,

   Да не надо драмы – всё путём!

   Я ещё вернусь

   На святую Русь –

   Разберёмся до конца потом!

-

Москва, 7 октября 1993 г.

-

.........................................................

-

-

И снова холодок вагонный.

В вагоне запах самогонный

И новых яблок аромат,

Фарца мерзейшая и мат.

И еду я, крадусь к исходу

Не мной начертанной судьбы.

И всё сильнее год от года

Одышка сердца от гоньбы.

Но где-то ждёт меня Татьяна

И молит Бога обо мне,

А может быть, что при луне

Клавиатуру фортепьяно

Она огладит не спеша:

Туше – и нету в ней обмана,

Её прекрасная душа

Святой любовью обуянна.

Как много я имел земли!

Бывал в Тамбове, жил в Хороге,

Мои огромные дороги

Меня к смиренью привели.

Мне что? Мне б домик, Таню, пса…

Гитару, может быть… Бумаги,

Пока профессора-завмаги

Совсем не извели леса.

Мне уж не надобно лихих,

Весёлых некогда знакомых,

Попойкой бешеной влекомых

Ко мне.

Дела мои плохи.

Но не забыть мне милых лиц

На тех октябрьских баррикадах.

Да, неумен я. И петлиц

Моих не изберут награды.

Пусть будет пухом им она,

Родная русская землица,

И православная столица –

Их подвигом освящена.

А что касается поэмы,

То, по признанию богемы,

Прекрасней песни не сложить:

«…Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит».

-

Октябрь 1994 г.

ИСХОД

-

Ты ищешь до коликов: кто из нас враг…

Где меты? Где вехи?

Погибла Россия – запомни, дурак:

Погибла навеки…

-

Пока мы судились: кто прав – кто не прав…

Пока мы рядились – 

Лишились Одессы, лишились Днепра  

И в прах обратились.

-

Мы выжили в чёрной тоске лагерей,

И видно оттуда:

Наш враг – не чеченец, наш враг – не еврей,

А русский иуда.

-

Кто бросил Россию ко вражьим ногам,

Как бабкино платье?

То русский иуда, то русский наш Хам

Достойный проклятья.

-

Хотели мы блуда, и водки, и драк…

И вот мы – калеки.

Погибла Россия – запомни, дурак.

Погибла навеки.

-

И путь наш – на Север, к морозам и льдам,

В пределы земные.

Прощальный поклон передай городам –

Есть дали иные.

-

И след заметёт, заметелит наш след

В страну Семиречья.

Там станет светлее, чем северный снег,

Душа человечья.

ДУРАК И ДУРНУШКА

-

В нашем доме, где дети, коты и старушки

Во дворе дотемна прожигали житьё,

Жили двое в служебке: дурак и дурнушка,

И любили: она – никого, он – её.

Он ей пот утирал потемневшим платочком,

А она хохотала с метлою в руках.

Их жалели старушки, жалели – и точка.

В тот момент забывая о своих дураках.

Я носил им тайком свои детские книжки,

Я грозил кулаком тем, кто их обижал,

Всё равно им рога подставляли мальчишки,

Когда старый фотограф к нам во двор приезжал.

Я по свету бродил. Часто был я без света,

Мне любимые люди ловушки плели.

Кто меня породил? Я считаю, что ветер

Самых дальних краёв, самой милой земли.

И упал я, сгорел, словно синяя стружка

От огромной болванки с названьем «народ»,

И несут меня двое – дурак и дурнушка,

Утирая друг другу платочками пот.

* * *

Моей жене Тане Дашкевич