Русская поэзия | Леонид Чашечников

Леонид Чашечников

 
 
ЧАШЕЧНИКОВ Леонид Николаевич (1933 – 1999) родился и вырос в деревне Воскресенке Кукарского сельского Совета в Сибири, в Седельниковском районе Омской области. Работал в сельских клубах Тарского, Колосовского и родного ему Седельниковского районов, в Омске – слесарем на заводе имени Баранова, в многотиражной газете «Сельский строитель», на освоении целинных земель, на стройках, оборонном заводе, шахтёром, библиотекарем, заведовал сельским клубом и без малого два десятилетия отдал журналистике, работал в газетах «Советская Россия», «Сельская жизнь». Долгие годы поэт проживал и трудился в Астрахани.
Уже на пятом десятке Чашечников окончил Высшие литературные курсы при Литинституте имени А.М. Горького. Автор изданных в разные годы десяти книг, среди которых «Время жатвы», «Лебедь-песня», «Я вновь про это» и других. Незадолго до кончины Леониду Чашечникову удалось осуществить главную мечту своей творческой жизни. С помощью спонсоров выпустил в столичном издательстве свою самую солидную книгу – «Русская Голгофа», в которую вошло двести пятьдесят стихотворений и две поэмы, полные тревог за Россию и надежд на её возрождение. Член Союза писателей России.
Умер в 1999 году в подмосковной деревне Семенково.
 

  Времена и сроки
"Отпечален, отчален, отмучен..."
Покосы
Астрахань
Без вести пропавшие
"Клён сгорел. Рябина догорает..."
Память
 

ВРЕМЕНА И СРОКИ

(Отрывки из поэмы)
  
Раздумье в дороге 

…Сойду с попутки в роще древней, 
Оплеч надену вещмешок 
И заспешу к родной деревне, 
В песок втыкая посошок. 
Ступлю с растерянной улыбкой 
На ту, заветную межу, 
Но прежде, чем открыть калитку, 
На старом прясле посижу. 
Опустятся на травы росы 
В вечерней зыбкой тишине, 
И память тысячу вопросов 
Задаст перед порогом мне. 
Не раскалив подковы в горне, 
Не распилив бревна на тёс, 
Я часто толковал про корни, 
Которыми в деревню врос. 
Приятелям порой не ясно: 
Зачем, по сути городской, 
Я нынче заболел опасной 
И новомодною тоской 
По свежесмётанным зародам, 
По разговорам у костра 
И по общению с природой 
Без тесака и топора?.. 
Не уличай меня, читатель, 
Ни в лицемерье, ни во лжи. 
Ты отругай меня, но, кстати, 
Дурной цитатой не вяжи! 
Не обвиняй меня в пристрастье 
К мужицкой, лапотной Руси. 
Но много ль от прогресса счастья – 
Ты, брат, у совести спроси! 
Спустись однажды ненароком 
С крупнопанельной высоты 
И осознай, что неким сроком 
Явился из деревни ты. 
Не нас ли в юности носило 
И вдоль, и поперёк страны – 
Мы были кочевой рабсилой 
С десяток лет после войны. 
Живали хорошо и плохо – 
Тому, кто нынче скор на суд 
Скажу: звала тогда эпоха 
Нас в города. И в этом суть. 
Крестьянин был всегда опорой 
В благих делах. Не мыслю впрок 
Иной замены, для которой 
Когда-нибудь настанет срок. 
Я не из тех, кто город хает, 
Дудя в фальшивую дуду, 
Лишь потому, что отдыхает 
В селе у тёщи раз в году. 
Такое чванство – вроде свинства 
И непотребства за столом; 
Нам не прожить без двуединства, 
Без братства города с селом. 
Поныне брежу: конским потом, 
Парною первой бороздой, 
Косьбою – лихо, с разворотом 
И пьяно пахнущей скирдой. 
Я знаю – скажут: – Вот затеял 
Про косу, про коня. Беда!.. 
Чем хуже трактор? Не потеет, 
И борозда так – борозда! 
Да, механизмов нынче много – 
Сбылись Чаянова мечты. 
И всё равно в душе тревога: 
Поубывало доброты. 
Почти не слышно песни русской, 
Не видно в поле помочей, 
Нет вечеров с чайком вприкуску 
И разговоров – не речей! 
Глядишь, живёт – не дом, а чаша, 
Но справное житьё-бытьё 
Позаслонило слово «наше» 
И снова выползло – «моё»! 
А там – до наглости недолго, 
Когда стыда в народе нет. 
Глядишь – «Чароки», а не «Волга»
Не горница, а кабинет, 
Где бар и банька за портьерой, 
«Шестёрок» целый легион; 
И, к завершению карьеры, 
Почти премьерский пенсион. 
Нашпиговав, на всякий случай, 
Свой мозг цитатным ассорти, 
Такой всю жизнь кого-то учит, 
Вещает, Господи прости! 
Непотопляемый, упругий, 
Усвоивший почём почёт – 
Саму поэзию в прислуги 
Пристроил за народный счёт. 
Чтобы, приплясывая, пела 
Под свинг мажорная строка, 
Чтоб ублажала только тело, 
А ум – не трогала пока…


Застольный разговор

…А на другом конце стола 
Другие судятся дела: 
Деды анализируют 
Личутинскую прозу 
И не симпатизируют 
Пророкам и прогнозам 
На то, что с нами станется 
В ином, грядущем веке, 
И что от нас останется 
В российском человеке?.. 
Их мозг сверлит отчаянно 
Иной вопрос, признаться: 
Случайно, не случайно ли 
Глупеет нынче нация. 
Случайно, не случайно ли, 
Нахально иль законно, 
Свой лик несут начальники 
В народ, аки икону? 
Поглаживая бороды, 
Толкуют, между прочим, 
Что и в престольном городе 
Умны теперь не очень; 
Что верх забрали, якобы, 
Там иудеи дошлые – 
Воротят рыло к Западу, 
Позабывая прошлое. 
И что за сим последует? – 
Помог бы разобраться. 
Ответил я: 
– Не ведаю, 
Но будет худо, братцы! – 
Тут вышла в круг задорная 
Сестрёночка Наташа: – 
А ну, давай «Подгорную», 
Али забыл, как пляшут? – 
И поплыла по горенке 
То павою, то уточкой, 
Заворковала горлинкой 
Да с прибауткой-шуточкой: 
«Ты подгорна, ты подгорна 
Широкая улица. 
Нынче бабы кормят семью – 
Мужики любуются. 
Жизнь – малина-разлюли – 
Мы купили "Жигули”. 
От стоянки до усадьбы 
На буксире привели. 
Ты подгорна, ты подгорна – 
Лопухи вдоль улицы. 
По тебе никто не ходит – 
Ни петух, ни курица. 
Если курица пройдёт, 
То петух с ума сойдёт!..» 
Я вышел на крыльцо, присел устало, 
Видать, к дождю, гудели провода. 
Над тополями матово блистала 
Большая одинокая звезда. 
Блистала по-над пажитью отцовой, 
Как в юности далёкой. Как всегда. 
Звезда Кольцова и звезда Рубцова – 
Звезда полей, российская звезда. 
 

Всполохи памяти 

…Война крестьян застала на покосе 
Приехал в табор третьего звена 
Под вечер водовоз, старик Абросим 
И, заикаясь, выдавил: – В-война! 
Бабёнки в слёзы сразу – охи, ахи, 
А мужики – в дебаты о войне, 
Хоть у самих холщёвые рубахи 
Прилипли к мокрой от жары спине. 
И началось! 
Повестка за повесткой, 
В деревне пели, 
плакали навзрыд; 
Спешили стать солдатками невесты, 
С отчаянья забыв девичий стыд. 
Сердца у девок одурели с горя – 
Сердца в беде не дружат с головой. 
И не одной из них случилось вскоре, 
Не став женою, сделаться вдовой. 
Но им и похоронных не носили, 
Им говорили пакости в лицо. 
И вот живут теперь по всей России 
Сыны солдат без имени отцов. 
Да ладно, хватит. Только ли такое 
Мы на войну списали в те года!.. 
Списали, но сознание людское 
Не примирится с этим никогда. 
Не оправдать любой войной суровой 
То, как, бывало, выла детвора, 
Когда у вдов последнюю корову 
За недоимки гнали со двора. 
Не позабыть, как сторож, дед Василий, 
Насыпал на току зерна в пимы – 
И старика за это посадили – 
Он так и не вернулся из тюрьмы. 
Солдату на войне хоть и не легче, 
Но знал он: где свои, а где враги. 
А тут насмотришься на горе женщин, 
Загнёшь, как взрослый, матом в три дуги 
И вроде бы отхлынет, полегчает… 
У нас ведь как: молитва или мат. 
Мать головой с упрёком покачает: 
– Сынок, не лайся, Гитлер виноват! 
…Какой дурак сказал, что бабы слабы?! 
Когда б сбылось желание моё – 
Я монумент бы отлил русской бабе 
За силу и терпение её. 
Такой, чтоб лоб от дум тревожных – в складку, 
Чтобы в глазах надежда и печаль, 
Чтоб воплощал он женщину-солдатку 
С судьбой самой России на плечах. 
Чтоб посмотрел – и вспомнил всё, что было, 
Когда отправив в пекло мужика, 
Она четыре года тяжесть тыла 
Несла до омертвения в руках. 
Чапыги сжав, плелась за клячей тощей 
По борозде, с рассвета до темна, 
Жизнь проклиная, верила наощупь, 
Что всё пройдёт, что кончится война. 
Весь хлебушко с осиротевших пашен 
Везла на фронт, чтоб был солдат с едой, – 
Всё отдавала, знала: это нашим, 
Давясь ржаной лепёшкой с лебедой. 
Она была опорою эпохи – 
И швец, и жнец, и ратай на земле. 
Ей было плохо. А кому не плохо?! 
Несладко даже Сталину в Кремле. 
На годы сделав кабинет Генштабом, 
Он гнал полки стеною на стену, 
И ласкового слова русским бабам 
Он так и не сказал за всю войну. 
А баба надрывалась. И едва ли 
Ждала тех слов от грозного Отца – 
Ведь всё, что говорил и делал Сталин, 
Равнялось весу стали и свинца. 
Нет, не ждала и скидок не просила – 
Переносила скудное житьё. 
Ведь наша баба норовом – в Россию, 
Или Россия норовом в неё!.. 
Потом вернулись исподволь солдаты, 
Уставшие от ратного труда. 
Гуляли. И с похмелья виновато 
Ворчали: – Заживёмся, не беда! – 
Впрягались полегонечку в работу, 
Шли к вдовушкам тайком навеселе. 
Прижать бы мужичков, да уж чего там! – 
Когда всего их семеро в селе. 
Терпи, молчи – не мужики, а боги! 
Цени, лелей – закон войны таков: 
Их семеро пришло. Один безногий. 
А уходило сорок мужиков!.. 
Довольно, память. Сделай передышку. 
Полвека без войны – не малый срок. 
Но мы, тех опалённых лет мальчишки, 
Не позабыли страшный тот урок. 
И старенькая мать не позабыла, 
Как надрывалась, молодость губя. 
И вспоминая нынче всё, что было, 
Я судьбы русских баб писал с тебя…

 
Вещий сон 

Вчера, над строчкой среди ночи, 
Зажало сердце – хоть кричи. 
Чтоб я постромки рвал не очень – 
Давно советуют врачи. 
Чтоб жил ни шатко и ни валко, 
Не громоздил заботы впрок. 
А умирать, и вправду, жалко, 
Не выбрав свой последний срок. 
Мой срок, отпущенный природой, 
Воздавший мне хулу и честь. 
…А по России – недороды, 
А за морями жито есть! 
Потом мне думалось: доколе 
Жить при богатстве и в долгу? 
Потом во сне мне снилось поле, 
Где жито спелое в снегу. 
Потом, перед рассветным часом, 
Во сне, а словно наяву, 
Крестьяне ехали за мясом 
И за одёжкою в Москву. 
Магнитофон гоняют детки, 
В картишки режутся отцы… 
Вгляделся: Бог мой! – бабка с дедкой! 
Крещусь: откуда, мертвецы? 
Стыдливо жмутся: – Жили, были – 
Давно скопытились, как есть. 
Да разве улежишь в могиле, 
Когда внучата просят есть?! 
…Вскочил от страха и от боли, 
Спросонья вертится строка, 
Что жизнь моя, как жито в поле, 
Ещё не сжатое пока. 


Разговор перед обратной дорогой 

Разговор старик начал с упрёка: 
– Не мальчишка – муж, остепенись! 
Всё летаешь, всё витаешь, сокол, 
В небесах. Смотри, не срежься вниз! 
Верный до конца устоям древним, 
Он за грубостью скрывает грусть. 
Он уверен твёрдо, что деревней 
Изначальна и живуча Русь. 
Я ему про море – он про зори, 
Я ему про степь – он про тайгу. 
Знал бы ты, как в радости и в горе 
Помню всё и нежно берегу. 
То, как мы траву в лугах косили, 
Кислый квас в жару глотали всласть!.. 
Для меня великая Россия 
С этой же деревни началась… 
…У Марьина бугра гудели трактора. 
Пожаловал старик с чекушкою в кармане. 
За стопкою сказал: – Тебе домой пора, 
Я вижу, что опять тебя дорога манит. 
Спокойно поезжай: здесь нет твоих корней – 
И деды, и дядья навечно под крестами, 
Не ты один, кому грустить остаток дней 
И грезить вдалеке родимыми местами. 
– Ты прав, старик. Мой дом теперь не здесь, 
Свалился лес родни, сгноило корни время. 
А что же есть? Москва. Россия. Совесть есть. 
Есть память прошлых лет и есть раздумий бремя. 
Пусть будет долгий путь, хоть изредка полог, 
И пусть меня судьба не обойдёт на сроки. 
И всё что написал – пока не эпилог, 
А сонмище тревог, уложенное в строки. 
Неси, не растряси, не сбрасывай с себя! 
Неси, покуда жив, на выдохе и вдохе. 
Страдая и любя, ликуя и скорбя – 
Иди, покуда жив, по острию эпохи.

1990-е 




* * * 

Отпечален, отчален, отмучен – 
От внезапной свободы продрог. 
Что же делать? Честнее и лучше 
Заплутать в лабиринте дорог, 
Раствориться в метелице стылой, 
Затеряться в глухой стороне, 
Чтобы ты заметалась, завыла 
Одичалой волчицей по мне. 
Чтоб тебя от прозренья знобило 
И, тщету свою бабью кляня, 
Ты однажды себя разлюбила 
И опять полюбила меня. 




ПОКОСЫ

Старею, что ли, – вот и осень – 
Всему свой срок, всему свой срок… 
И на виски густую проседь 
Не зря навеял сиверок. 
Легли морщины криво-косо, 
Но что поделать я могу! 
Мне снятся до сих пор покосы 
И потайной шалаш в стогу. 
Послевоенные покосы!.. 
Среди безмужнего бабья 
Была одна. Прости мне, Тося, 
Что нынче тайну выдал я. 
Но лет-то столько миновало! 
Быль чернобылом поросла. 
О, как ты, Тоська, целовала – 
Взахлёб, без меры, без числа! 
Была ты на пять лет постарше, 
Вдовой солдатскою была. 
При строгих нравах шашни наши 
Считали срамом для села. 
Недолгим было это лето: 
Однажды, на исходе дня, 
На древний пароход «Столетов» 
Меня спровадила родня. 
И я – ни мальчик, ни мужчина, 
Тебя оставив на юру, 
В корме разматывал кручину 
И думал: утоплюсь, умру. 
Не умер я, не утопился. 
Матрос, вертлявенький, как бес, 
Принёс бутылку, я напился, 
А через сутки в Омске слез. 
Я шёл по жизни сквозь заносы 
И по асфальту городов, 
Но помню, помню те покосы, 
И ту вдову из тысяч вдов. 
Разлуки были, встречи были – 
Их след остался в седине. 
Теперь я знаю, что любили 
В то лето не меня во мне: 
И ты, вдова, не виновата, 
И не было моей вины, 
Что походил я на солдата, 
Который не пришёл с войны. 




АСТРАХАНЬ

Шёл по дорогам я,
бродил по тропам,
Сгорал в июле,
Мёрзнул в январе –
Пока на стыке Азии с Европой
Явился белый город на заре.
Он колыхался, как мираж в пустыне,
Он отражался в маковках кремля,
Он расползался красками густыми
В развалах за кормою корабля.

Над пристанями чайки голосили,
Тянуло с Волги волглою пенькой…
Старинный город
на краю России,
Такой, как все –
и всё же не такой!
Двадцатый век и здесь
Взметнул над водью
Громады из бетона и стекла,
Но в тихих улочках живёт сегодня
Та Астрахань,
которая – была.
Она застыла в каменных фасадах,
В смешенье стилей русских и татар,
Она торгует на Больших Исадах,
Сбывая свой немыслимый товар.
И продавцы – немыслимые сами –
С немыслимых приехали сторон:
Кавказцы с чёрно-синими усами,
Мордовки с расторопностью ворон.

Гудит, бурлит Семнадцатая пристань –
Туристы изнывают от жары.
И страшно возмущаются туристы,
Что нет в продаже воблы и икры.
А на базаре бабы языкасты:
Коль спрашиваешь – слушай, рад не рад.
Толкуют, что мелеет Волго-Каспий,
Что рыбу, мол, изводит Волгоград.
Что виновата, будто бы, плотина
(А может, вовсе не в плотине суть),
Что сами ждём с путины до путины,
А на продажу – нет, не обессудь…
Ну что с них взять, с базарных тараторок!
Мне Астрахань не слухами мила –
Стоит в низовье Волги белый город,
С которым жизнь навек меня свела.

Я начал уставать от долгих странствий.
Сибиряка по нраву и крови,
Зачисли меня, город, в астраханцы
За робкое признание в любви!




БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ 

Бредут, как странники босые, 
К обрыву у степной реки; 
Сквозь взгляды злобные, косые, 
Сквозь слёзы, крики, матерки. 
Они – и молоды, и яры, 
Они надеются пока. 
Ещё течёт под крутояром 
В урему тихая река. 
Ещё полвздоха и полшага. 
И прозвучит команда: Пли! 
И вздрогнут на краю оврага 
И купыри, и ковыли… 
И я проснусь. И станет жутко. 
И вырвется из горла стон 
На том нейтральном промежутке, 
Где явь – не явь и сон – не сон. 
В тот миг, подаренный судьбою, 
В миг избавленья ото сна, 
Не вдруг поймёшь, что над тобою 
Стреляет почками весна. 
Что просто память виновата 
В том, что из вешней тишины 
Идут пленённые солдаты, 
Идут – и не придут с войны. 





  * * * 

Клён сгорел. Рябина догорает. 
Бред тумана тянется с реки. 
Я ль не нарекал Россию раем, 
Оглушённый яростью строки. 
Я ль не пел великую Державу 
И её бестрепетную рать – 
Не за право жить, а лишь по праву 
На миру достойно умирать?! 
Тишина предзимняя над краем. 
Видится сквозь мертвенную мреть: 
Клён сгорел. Рябина догорает. 
Впереди – и Родине гореть… 

1991




ПАМЯТЬ 

Мне казалось, прошло, поросло-заросло повиликой, 
Взорвалось и осело дорожною пылью у ног. 
Есть у каждого в прошлом такое, что лучше не кликать, 
Только разве на память навесишь амбарный замок?.. 
Как закрою глаза – вижу дальний покос, клеверище 
И духмяные запахи низко присевших стогов, 
Смолокурню в тайге, неказистое наше жилище, 
Где в углу, вместо вешалки, ветви лосиных рогов. 
У меня эта память – глубокая старая рана: 
Чем я старше годами – тем чаще тревожит она. 
Словно детство сиротское сходит с большого экрана 
Кинофильмом, где в титрах зловещее слово «Война!» 
Что мне фильм про войну! Мне в достатке пришлось наглядеться 
На голодных сирот и на вдов измождённых, в слезах. 
Что мне фильм про войну, если сына беспечное детство 
Превращается в юность сейчас у меня на глазах. 
Мой взрослеющий сын, хорошо, что твой мозг не отмечен 
Тяжкой памятью слов и навязчивых снов о войне. 
Только мне неприятны твои бесшабашные речи, 
Что, мол, сны про войну оставляешь досматривать мне. 
Что не видел воочью – во сне никогда не приснится. 
Пусть тяжёлая память со мною уйдет навсегда. 
Пусть на бранных полях колосятся ячмень и пшеница, 
Пусть растут на могилах чабрец и степная трава-лебеда – 
Пусть всё с нами уйдет! Мы на наших детей не в обиде. 
Грех завидовать счастью и ставить потомкам в вину 
То, чего не успел, не узнал, не увидел. 
Об одном вас прошу: берегите родную страну! 
Будет всякой она: часом – доброй, порою – немилой, 
Справедливою будет, как исстари было, всегда. 
Берегите Россию! В ней тесно солдатским могилам, 
На которых цветы и степная трава-лебеда. 
Ну, а если придётся однажды в шинели одеться 
И уйти, как когда-то отцы, от любви, от весны, 
Оплатите наш счёт за сиротское трудное детство, 
За погибших солдат и за вдовьи тревожные сны!