Русская поэзия  | Андрей Власов  | Фото, статьи, интервью, другая информация

Андрей Власов

Памяти поэта Андрея Власова

Ничей не попечитель, но попутчик

Вчера приснился Андрей – мы с ним разговаривали. Это длилось, скорее всего, несколько секунд, а я тут же проснулась, и вся подушка – в слезах. Вот так одна часть меня понимает, что непоправимое случилось, а другая – не смиряется с этим. Так жалею, что знала Андрея меньше двух лет, хотя и он, и я жили в одном городе уже давно. Как написал об Андрее Владимир Быстров: «Он ушел из института, отслужил в армии, и… стал невидимкой в Великих Луках». И дальше: «Он записывал стихи, которые продолжали рождаться, но молчал до 1991 года».
Я училась у Андрея, удивлялась ему и жалела его, потому что женская душа не выдерживает, когда видит такое сложное, тяжёлое отношение к жизни. Невыносимо! Кроме того, Андрей тяжело и много лет болел. Последнее время не дышал, а задыхался. У меня у самой бронхиальная астма, и я знаю, как это трудно, когда нечем дышать. Таким же трудным и тяжёлым был и его уход из жизни. Намучался – не дай Бог никому! Вера, его вдова, говорит: «В последние часы Андрей просил: «Молись, чтобы меня забрали. Больше не могу…»
После знакомства с Власовым я поняла, что я раньше такой не была! Раньше я была в ледяном дворце у Снежной королевы и долгое время из льдинок выкладывала слово «вечность» – прямо как мальчик Кай. Есть у нас в городе местная королева, поэтесса Людмила Анатольевна Скатова, красивейшая и умнейшая женщина, но и леденейшая! Это опять наводит на мысль, что поэты рождаются из всего. Даже изо льда. У меня – все её книги, я ими зачитывалась, пока не встретила Власова. Он меня реанимировал! И хотя в памяти останутся навсегда оба, но она – как красивейшая и умнейшая женщина, а он – как Поэт. Вот так!
Господи, хоть бы у меня получился очерк об Андрее! Стихи-то о нём были и есть. Приведу историю одного из них, о котором он сказал:
– Название «Гений» уберу, а стих хороший.
А обратилась я к Андрею, восторженно приняв его книгу «Меж двух колонок», в самом начале нашего знакомства с такими словами: «Отвечаешь за дар Природы быть особой такой породы: неизменчивой, неизбитой, с рук Пилата не смытой – сбытой. Отвечаешь за слух, за голос и за каждый упавший волос с головы своей, позлащённой позолотой бумаги лощёной...» На что Андрей откликнулся просто и беспафосно:

Пусть классик прав, сказав: «Спасенья нет», –
но есть просвет пособий и получек.
«Поэт в России больше, чем поэт»?.. –
Поэт в России больше не поэт,
ничей не попечитель, но попутчик...

...он грузчик, землекоп и нищета,
едва ли мастер, а тем паче гений,
он швец и жнец. Вот только красота
доныне вне его поползновений.

Горько было потерять такого попутчика... Скорбно и доныне: «Не жених, не муж и не любовник, не вдова, поскольку – не жена, но случайно неслучайный кровник, скорбь по ком на кровь наживлен – не по венам, венулам, аортам, но меж капсулами двух сердец, но – подслеповатым высшим сортом или низшим сортом, наконец, кровь бежит чернильная, святая, размывая чистые листы, и кричу я, в сон перелетая: «Ах, не в сон перелетаешь ты!»
Вспомнила! Андрей однажды заметил: «Твои стихи умнее тебя».
Когда вдыхаешь Поэзию как чистейший кислород, тогда стократ невыносим тяжёлый смог просчитанной посредственности или, наоборот, разнузданной бездарности. Когда разреженный горный воздух вызывает сладчайшее головокружение и обнаружение вечности, можно ли без грусти и сожаления оставить горные вершины?! Потому и вечен роман Поэта с Читателем. Потому и венчан их союз за пределами осязаемого… Оттого и обращение к преждевременно оставленному им собеседнику:

Забери, запрети, затверди, заиграй
этот звук:
Я с собой не возьму ничего.
Всё останется здесь.

Оно же – и обращение к самому себе. В большей степени – к себе.
Поэт Андрей Власов родился в городе Великие Луки на Псковщине 3 июня 1952 года и умер в день своего рождения – 3 июня 2008-го, завершив или трансформировав некий начертанный алгоритм, потому что не раз говорил мне, что поэт – звание посмертное.
Он рос в семье учителей, оба – участники войны. Мать – литератор. Отец преподаёт физику, черчение и рисование. Известный в городе «непрофессиональный» художник. Перед войной, поступив в Ленинградскую Академию художеств, был изгнан из неё, когда выяснилось, что он – сын «врагов народа». И только посмертно, в наше время, без указания места расстрела, Власовых реабилитировали, о чём Андрей напишет в «Свидетельстве о смерти»:

Ни кола, ни креста,
ни костей без предела –
заровняли места.
Но, полвека спустя,
дарят датой расстрела…

Живая (в том смысле, что не завершившаяся) трагедия семьи, трагедия страны и личная трагедия самого поэта. С таким подготовлено-обнажённым и чувствительным, неравнодушным к своей и чужой боли мировосприятием душа искала возможности самовыражения и нашла её – в стихах:

Шалые вспышки гаси навскидку.
Верни ключи.
Либо шифруй на живую нитку,
либо молчи,
глядя на то, как бесхозный праздник
и дикий мёд
дразнит, зовёт, в листопаде вязнет,
в пыли плывёт.
Что ж ты расклеился, словно дурик –
всему родня?
Что тебе охра, индиго, сурик
в палитре дня?
Облако-рай превратилось в точку,
в мираж и ложь.
Что ж ты всё платишь ему рассрочку
и душу рвёшь?

Но это будет набормотано истерзанной душой много позже. А сначала была школа и школьные стихи, не помещающиеся вскоре в толстую тетрадь. И была мама – учительница русского и литературы, первый неравнодушный и вдумчивый его читатель, записывающая стихи сына в отдельную тетрадку.
– Андрей очень рано сложился как поэт, – свидетельствует Валентина Ивановна, – и я сказала ему после окончания школы, что он не сможет это бросить, но он усомнился, однако в 1995 году сам же о том и написал:

Давняя тайная блажь – на ходу, на бегу,
будто обвал посреди старосветского вздора.
Это не я говорю – разве я так смогу?
разве рискну? Разве выпрямлюсь до разговора?

Это не я. Это явлено издалека.
Это неявных щедрот вызревающий колос.
Я лишь орудье Господнее, горло, рука,
нечто извне превратившее в почерк и голос.

И ещё, как один из узлов этой сложной конструкции, был бокс! Собственные ощущения от занятия им Андрей передаёт так: «Я помню свои бои на ринге, ощущение чуда. Ей-богу. Невесомость тела, лёгкий страх, перчатки, чужое лицо в квадрате канатов. А потом рука, поднятая вверх. И проход в раздевалку. Блики лиц, чьи-то улыбки, одобрения. Плюхаешься на скамейку, кто-то похлопывает по плечу, хвалит, стягивает перчатки, а ты совершенно не помнишь того, что было минуту назад. Праздника боя.»
Удар боксёрской перчатки и взмах освобождённой от перчатки руки, чьи пальцы крепко сжимают шариковую ручку – два разных по цели и по сути действия. А итог один – невесомость, разреженность воздуха, эйфория, с которой трудно расстаться. И если с любимым боксом расстаться всё-таки пришлось (его, выступавшего в легчайшем весе, ребята заставили драться с крупным одноклассником, за что Андрея и исключили из боксёрской секции по жалобе классного руководителя), то со стихами – никогда! И хотя закончена только школа, и горизонты во всю ещё распахнуты, но уже – нечто свершившееся, безысходное и почти убийственное:

Это я одиноко стою
привиденьем на собственной тризне,
на обрывистом скользком краю
леденящего омута жизни...

Потом на обложку своей третьей и последней книги, изданной при жизни, Андрей Власов поместит фотографию, где он сидит на фоне разрушенной родной школы. Как же силён этот непрошенный дар чувствовать потоки, влекущие за собой разрушения! Невозможность их предотвратить, но возможность часть взять на себя! И он это делает. Уже из школьных писем прослеживается чёткий жизненный принцип: «Я думаю, что главным у человека должно быть стремление достичь себя (последние два слова подчёркнуты. – А. Ж.). В человеке заложены огромные потенциальные возможности. Он их разбазаривает. Я беру в расчёт только духовное, но и это слишком больной вопрос. И вот литература (я имею в виду настоящую) пытается сделать это…»
Одарённый ребёнок – трудный ребёнок… Однако Андрей уже далеко не ребёнок, а студент первого курса единственного в то время в родном городе сельскохозяйственного института. Но – бросает и на следующий год легко преодолевает конкурс на литфак в ЛГПИ имени Герцена. Сама учёба интересна, а атмосфера дружелюбна: отличные педагоги, друзья и подруги, стихи по квартирам. Но токи уже колеблются – после второго курса педпрактика в пионерском лагере и… нет… не педагог… А если подробнее и глубже в причину, то – окончен второй курс. Лето. День рождения. Вы помните эту фотографию Бродского, навсегда покидающего страну? Стихотворение Андрея так и называется – «4 июня 1972 года»:

Прощальный вбирающий взгляд, словно сальдо и сальто,
сквозь карту казённого дома, краплёную карту,
сквозь залитый солнцем Литейный в удушье асфальта,
сквозь шашечный гребень такси в ожидании старта,
сквозь марево города, сквозь подмалёвок, сквозь задник,
с которым уходит полжизни, и вымолить нечем…

А мы шебуршим, допивая вчерашний двадцатник,
и что-то не в тему невнятно щебечем, лепечем…

Волею судьбы, точнее, её горькой усмешкой, в этот же день шла по Литейному весёлая компания, вторые сутки отмечавшая день рождения своего сокурсника Власова. Знали ли тогда:

Нас тоже коснётся. Достанет. Осталось недолго.

Что будет, то будет, а будет по схеме совейской:
кто сгинет бесследно, кто сдуру подсядет на время,
кто к питерской Пряжке прибьётся, кто к пряжке армейской,
короче – всем братьям по серьгам, кувалдою в темя.

Власов ушел из института, чтобы найти свой голос. Хотя уже был принят на «квартирниках», его приглашали читать стихи, он был «широко популярен в узких кругах». Мало того, Юрий Михайлович Лотман о нём говорил: «Всё, что должно быть от Бога, у него есть», – вспоминает тот же Владимир Быстров, один из великолукских редких собеседников Андрея и будущий наборщик его книжек – таких же редких.
«Пряжка армейская» не преминула затянуться и затянуть: стройбат, служба недалеко от винного завода, где вся служивая братия «благополучно» спивается. Но и в этих условиях Андреем пишутся замечательные стихи – «Неотправленные письма» к друзьям: Павлу, Олегу, Володе:

Пропусти меня, ночь, пропусти – ну хоть раз не мишенью,
не шарахаться шорохов, только с порога – чужак,
пропусти меня в август услышать смятенье и шелест,
запрокинувшись к звёздам, как если бы – к звёздам сбежав…

И вновь – безысходное и наверняка предрешённое:

Пропусти меня в август, на муку, на крест, на Солярис…

После армии Власов окончил железнодорожный техникум, был продвинут в мастера. Но не мастер… прижимать рабочих и угождать начальству. Зато, с чистой совестью – слесарь по ремонту дизель-поездов и тепловозов. Грязная, тяжёлая работа, бесконечные командировки.
– Этакий типаж работяги, – вырисовывает его образ Быстров. – Идёт по городу, в джинсах, в чёрной курточке. Иногда бритый, частенько под хмельком. Он маскирует равнодушием полную незащищённость и обострённое чувство справедливости. Тронет его хам – пошлёт по матери, затронет его человек разумный – и будет слушать, изумлённый, выстраданную речь с обилием цитат любимых поэтов, глубоким знанием предмета, с собственным мнением, обоснованным, доказанным, ясным:

Спи, душа моя, крепче спи,
спи, как спит городок в степи
на казённом пути моём.
Ты со мной не ходи в наём.
Спи, душа, не пугай виной,
и вина пройдёт стороной,
далеко, как вода Днестра
у оставленного костра.
Спи во мне и меня забудь.
Пусть колёса кромсают путь,
стык за стыком, за тактом такт,
повторяя: «Всё так, всё так»…
Спи, душа, не души, не тронь,
спи, спеша за Ишим и Томь,
со святыми за упокой
в сон глухой – как в тоннель глухой,
где ни зла, ни добра, ни драк –
ничего.
И да будет мрак!
Мрак спасенье тебе сулит.
Спит душа, но во сне скулит.

Отдушиной – редкие поездки к друзьям, письма. Немного спорта, много музыки: Биттлз, Кинг Кримсон, Даер Стрейс и ещё, и ещё – что-то открывает сам, а что-то находят уже подросшие дети. Да, так в жизни и есть – крепкая семья, талантливые дети, которые полны надежд, как когда-то ты сам. Мать и отец, потом – только мать. И – заботливая жена. В прошлом – хрупкая и смущённая (потому что – влюблённая!) одноклассница. В настоящем же – надёжная спутница жизни и настоящая мать. «Жизнь сложилась так, как сложилась песня и как карта легла»? И да, и нет. Потому что – поэт! И путь этот дан не только свыше и заранее, но и тысячи раз преломлён через собственный характер, событийность прилегающих к нему широт и «щедрот» времени, где с неизбежностью вспоминается вещее и вечное:

Когда твоей крестной муки срывают кран
и гонят тебя, как зверя, на твой распыл,
Пилат умывает руки: «Ты выбрал сам», –
как будто на деле верит, что выбор был.
А был тебе голос тайный, что выбор – грех
и что не дано иного. Пусть мир оглох,
есть только предначертанье и боль за всех,
покуда ты верен Слову и Слово – Бог.

Почему такие поэты остаются в безвестности? «Если для сохранения лица нужно поступиться очертаниями, – как-то напишет Андрей, – я согласен стать невидимкой…» Отчего не могу я смириться: Бориса Рыжего знает весь свет, а моего Власова – нет! Может, такие поэты, как Власов, потому и ценны, что рождены для двух-трёх человек, которым они в какой-то степени меняют судьбу?
Вот, например, со мной: внешне ничего не изменилось – семья, дети, работа – всё, как у всех и как всегда, но… изменилась я внутренняя, внутри меня как бы расширились границы и взгляд на тот же мой быт! Не стану я читаемой поэтессой, но, очевидно, стала я уже другой женщиной и другим человеком. Андрей научил меня «видеть» настоящие человеческие чувства, а не их подделку и красивую упаковку. И эти ощущения я постараюсь в себе сохранить.
Как Андрей оценивал русскую поэзию? Я думаю, он в неё верил! И воспринимал как перекличку вечно живых голосов – не важно, что обладателей этих голосов, быть может, физически на Земле уже не существовало. И когда его в «перекличке» что-то цепляло, он, жадный до талантливого и неподдельного и всегда ищущий себе подобных, читал мне (по телефону) чьи-то стихи, и я слышала, как голос его дрожал! Андрей радовался как ребёнок, когда его заставляло обернуться что-то: хотя бы одна строчка в стихотворении! Да где там: он читал, захлёбываясь, он – плакал! Это же надо, какие оголённые нервные окончания у сурового с виду мужчины! Он выплёскивал себя в мир! Поэтому, когда хоронили Андрея, это уже был не он, а, действительно, только тело. Не знаю, как другие, а я пронзительно это ощущала. И поняла тогда, что мы любим своих родных и близких за их жизненное кипение рядом с нами и чтим и помним их за то же самое. Такие простые и давно уже познанные Человечеством истины приходят каждому в своё время.
Власов никогда «не изменил нашему некогда общему кодексу чести», а «совесть и слух» всегда были с ним. Только человек, постигший, что он несёт крест русского поэта, смог жизнь свою прожить так, чтобы потом, обратившись к себе самому, сказать: «Ты не гож в конкурсанты. /Ты жизнью за всё заплатил/и в кромешном отчаянье выстрадал СОБСТВЕННЫЙ голос». Зато был всегда смел и решителен в том, что «возле ссученной своры /надо просто не петь, отвернуться к стене, /чтобы выпасть из хора».
Четыре книги, венчающие творчество поэта: «Дурак на холме», «Меж двух колонок», «Голос за кадром», «Посошок» – как честный ответ этому «трудному мудрому миру».
– И людям читающим, мыслящим стало понятно, что тридцать лет рядом с нами молчал НАСТОЯЩИЙ ПОЭТ, – замечает Быстров.
Остаётся только ждать и надеяться на то, что эта смелая попытка с завидным упорством и длиною в жизнь… это неутомимое желание предостеречь мир от излишней фальши и торжествующей циничности… эта непростая доля для простого человека… этот крест настоящего мужества – не останутся незамеченными самим «трудным, но мудрым миром» или хотя бы той самой мыслящей его частью. И, как последние вдох и выдох своего неслучайного явления на этот свет, слова поэта, данные нам, здесь живущим, в его посмертном «Посошке»: «Я – русский поэт (к великому сожалению), и поэтому Поэзия для меня не сумма навыков, не игра, не сочинение на тему – все свои сочинения на тему я оставил в школе, не ли-те-ра-ту-ра, а Поступок и Путь, которому я должен соответствовать. Это мой воздух, моё мужество, мой крест, и я их ни на что не променяю».

Великие Луки

АЛЁНА ЖЕГЛОВА