Русская поэзия | Евгений Карасёв

СМУТНЫЕ КАРТИНКИ

Я помню отца своего слабо –

в грубых башмаках, в расстёгнутой куртке,

он неуклюже, косолапо

стряхивает с себя осыпавшуюся

со стен штукатурку.

Отец пропал без вести подо Ржевом –

армейские сведения скудны.

Наверное, тамошние берёзы и приютили жертву

большой и долгой войны.

Вот почему картинок с ним в моей памяти мало –

башмаки, выбеленная осыпью куртка.

Остальное пространство занимают бабушка, мама

и записавшиеся в корешки урки.

Я водился с гавриками полжизни –

воровал, потаскух лапал.

Искрились шампанского брызги,

и омрачали конвой, этапы.

…Иногда я представляю берёзы, в боях побитые,

до которых не дотянулось вечного огня пламя,

затерянные, забытые,

их не держит и моя память.

ПОСЛЕДНИЙ ГОСТИНЕЦ

Мать в детстве радовала меня земляникой.

Высматривая родительницу с рынка,

я уставал глаза пялить.

И хоть гостинец был невеликий –

запал в память.

Дорога моя не вышла скатертью –

со слезами встречи, с конвоем проводы.

И даже на прощанье с матерью

не пустила колючая проволока.

Оттянув непутящую лямку,

я вернулся, умаявшийся горемыка.

И первое, что увидел на холмике мамкином, –

ждущую меня землянику.

БЕРЁЗА

В старом Затьмачье, в Твери, а вернее,

на Русской возвышенности

есть берёза – тихая, словно лампады свеченье.

Тюрьмы, лагеря пройдя, – как к Всевышнему,

я прихожу к ней и прошу прощенья…

Перед самой войной её,

ещё прутик гибкий,

посадил дядя Коля,

отец моего лучшего друга.

На начавшемся вскоре побоище

дядя Коля сгибнул,

как и мой отец, и другие батьки в округе.

А берёза осталась.

Лучший друг мой Володька,

я и уличные мальчишки,

прозванные шпаною, –

мы её поливали водой из колодца,

а зимой утепляли кошмою.

Мать Володьки, добрейшая тётя Настя,

работала на ткацкой фабрике, вздымавшейся

над окрестными крышами высоченной

трубой охряной.

То ль оговорили ткачиху, то ли ляпнула

в сердцах против власти,

но однажды её увезли под охраной.

Как сейчас, в памяти: упирающаяся,

в каком-то отчаянном душевном

движенье,

она крикнула, конвоиров ногтями скребя:

– Сыночек! Володя! Ты папкино

продолженье!

Слушайся бабушку! Береги себя!.. –

Володька стоял, вцепившись в меня,

ребячьего предводителя,

будто я, всегда находчивый, дерзкий,

мог что-то поделать с вооружёнными

блюстителями,

увозившими его мать

и наше детство.

В школе по поводу ареста устроили

разборку вящую –

преподаватель истории витийствовал

о враге классовом.

Я сидел и дергался: если ты друг настоящий,

жахни по парте и выйди из класса.

Но я сопел и молчал как рыба,

глазами стыдливо хлопая.

А утром волосы встали дыбом –

Володька застрелился из пистолета,

найденного нами в окопах.

Помню день похорон, дождливый, зябкий,

маленький гроб на дрогах плоских.

Обезумевшую от горя бабку

и исходящую слезами берёзку.

Именно в ту ледниковую пору

я бросил школу и бежал из дома –

всё омерзело, обрыдло.

Я стал воровать, считая, что воры

одни не согласны с паскудным миром.

Остальные – быдло.

…Я прихожу к белоствольной рано, –

стою, разделяя её неизбывную грусть.

А рядом уже громыхают краны,

и я за берёзу опять боюсь.

БЕЗЫМЯННАЯ ЛЕПТА

Я отношусь с сомнением к поиску истины,

которая осветит дорогу народу, стране.

Поданную оборвышу милостыню

я приравниваю к разыскиваемой величине.

Это не подачка финансового воротилы,

шумно оглашённая оплаченными лицедеями, –

душевное движение сородича, знающего,

что такое сиротская сума.

Может безымянная лепта и есть приближение

к спасительной национальной идее,

если только не она сама?..

ПОВЕРКА

В бараке лагерном, тесном,

с окошками, затянутыми испариной,

умирал генерал известный,

герой войны в Испании.

Он то теплил сознанье,

то вновь терял пульс.

Пришёл лепила. Сказал со знаньем:

«Готов гусь»

Мертвецов вывозили из зоны;

у пункта охраны

их молотком казённым

поверял Полтора Ивана.

Надзиратель, детина рыжий

(такому пахать и пахать),

бил так, чтоб сачок не выжил,

а мёртвому –

не подыхать.

С генерала стянули рогожу рваную –

дубак дубаком.

И тут Полтора Ивана

огрел его молотком.

Генерал привстал на телеге,

губами хватая воздух.

И снеги пошли, снеги,

и близкими стали звёзды…

Не всполошился рыжий –

накрапал в отчётной бумаге:

хотел навострить лыжи,

а проще – сбежать из лагеря.

И дальше пошла подвода.

Всё по режиму. По расписанию.

Так получил свободу

герой войны в Испании.

БЛАГИЕ НАМЕРЕНЬЯ

Печалят покинутые деревеньки,

которых немало в стороне от дорог.

Над порушенными пряслами

берёз вислых веники,

всевластный мох.

От сгоревших изб, огородов,

как позёмка, метёт золой.

Хотели деревню сравнять с городом,

а сровняли с землёй.

КВОТА

Я хочу, чтобы имя Россия,

из могучего ставшее модным,

дважды в жизни произносили:

раз – в стихах,

и второй – под огнём пулемётным.