К 23 ФЕВРАЛЯ
Почему не призовут повесткою
Меня снова в армию советскую?
Почему молчит тот военком,
Что прислал бумажку мне казённую
И назначил молодость бессонную?
Где лежит он? Под каким венком?
Где лежит страна моя огромная,
По которой от Баку до Гродно я
Мог проехать и проплыть без виз?! –
Дым клубится над её руинами,
Над её косыми украинами –
Хохот бесов да разбойный свист.
Пусть мы были немтыри и ватники,
Но мы были в космосе и в Арктике
И своей страной гордились мы!
Пусть носил я крестик свой под тельником
И ходил в пивбар по понедельникам,
И не зарекался от тюрьмы!
Но не нами предана и продана
И с кровавой жадностью обглодана,
И раздолбана, расчленена
Наша оклеветанная Родина.
И себя винить не стоит вроде нам,
Но – терзает, но – грызёт вина.
И пускай не ты один безмолвствовал,
Когда всем нам не хватало воздуха,
Когда самый главный, пьяный вдрызг,
О свободе громко философствовал,
И от их глумления бесовского
Ты в тоске и муке губы грыз!
Где же был тот военком советский,
Что бы мог призвать меня повесткой?
Под каким теперь лежит венком
И уже не вспомнит ни о ком?
ПРЕПОДОБНЫЙ ИРИНАРХ
Шёл угодник Божий
преподобный Иринарх.
Шёл с привычной ношей –
со крестом на раменах.
Повелел игумен –
вот и шёл он на Москву.
Шёл по тропкам куньим
по суглинку и песку.
Сзади в дивном блеске
рдели звонкие кресты –
то Борисоглебский
плыл по небу монастырь.
Пела речка сбоку,
впереди – боры стеной.
Славки славят Бога
в тишине берестяной.
Гикнет чаща лешим –
свистнет бес и сгинет вмиг.
«Боже, аз есмь грешен!» –
крестится смиренный мних.
Там, за окоёмом,
где бессилен бренный взор,
взором потаённым
зрит он горе и разор,
Казни и пожары,
и нашествие Литвы...
Крепко в посох ржавый
пальцы чёрные влиты.
Крепок телом старец
и душа его легка.
Позади остались
поймы, войны и века,
Беды и невзгоды –
все смогли-превозмогли.
Над Кремлём восходит
солнце Рускыя земли.
Красные хоругви,
перезвоны день-деньской...
Будем живы, други,
между Богом и Москвой.
БАЛЛАДА О ДЕДУШКЕ
Февральской ночью, метельной и длинной,
он был унесён оторвавшейся льдиной,
гонимой на юг беспощадным норд¬вестом
к пустым горизонтам, всем бурям отверстым.
Гонимый во тьме этой бурею злою,
он слушал, как море у льдины слоёной
шипело, взбираясь по каждому слою,
и било в подошвы волною солёной.
Он смерть уже видел, когда на рассвете
(внезапно студёные чёрные волны
затихли, как рыбы, попавшие в сети)
его обнаружил баркас рыболовный.
Он выжил. Вернулся в родную сторонку,
чтоб снова ломать свою долю крутую…
Тогда получил он одну похоронку,
затем получил похоронку другую.
Был хлеб его – горек. Был день его – тёмен.
Но жить было нужно, во что бы ни стало!
Он снова рыбачил. Мотался по тоням.
И рвали ветра его парус усталый.
А не было ветра – хватался за вёсла.
Обедал и спал прямо в лодочном трюме.
Казалось: навеки работать завёлся…
Он вырастил нас – своих внуков – и умер.
…Над домом его нынче кружится ветер.
И соком земли наливаются груши.
Где ставит теперь он свой старенький вентерь?
Какая волна его носит и кружит?
Не знаю… Но помню я сердцем ребячьим
лицо его смуглое, будто из меди,
когда уплывал он за счастьем рыбачьим
по вечной реке нашей жизни и смерти.
ОПЯТЬ СО СТАНЦИИ ЛИХАЯ
Опять со станции Лихая
Уходит поезд на восток.
И ночь уходит, полыхая,
От Волгограда за Ростов.
Донская степь звенит на стыках
Пустых дорог и тишины.
И горько спят в вагонах тихих
Бегущие от той войны.
И лишь мальчишку из Луганска
Не успокоит проводник,
Когда опять свистит фугаска,
Убившая его родных.
22.08.2014
УХОЖУ НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ
С радостью, с молитвами Христовыми
Ухожу на все четыре стороны.
С мокрыми ветрами и сиренями
Ухожу за все четыре времени.
Ухожу дорогами солдатскими –
Адскими кругами сталинградскими.
Долгими ночами госпитальными
С голосами и гудками дальними.
По обрывам снов, по узкой досточке,
Где потом истлеют наши косточки.
Ухожу в сырой рассветной роздыми,
Разодрав снегов тугие простыни.
По туманам рек, по хляби мартовской
Ухожу туда, где встречусь с матушкой.
Где с батяней разопьём по стопочке
Его горькой, как судьба, настоечки.
Где остановлюсь у края самого,
Всё переживу и вспомню заново.
В тишине, под золотыми кущами,
С небесами, на закат текущими.
2016
ЭТОТ ДЕНЬ
1
В этот день, простылый, непогожий,
Дождь – такой же, как и я, прохожий –
Тащится по скверам городским
Мимо мокрых голубей и кошек,
Так сегодня на людей похожих
Хмуростью и взглядом воровским.
Этот день, на прежний не похожий,
Холодком скользит, шуршит по коже,
Как листва под меленьким дождём
На границе воздуха и тверди.
В этот день я в собственном бессмертье,
Как вчера, уже не убеждён.
2
Этот день, лучами промываем,
Катится со стареньким трамваем
Стуком отмеряя каждый стык,
К тучам, подступающим с окраин,
Где осенний свет почти сакрален
В голых рощах и полях пустых.
Где ещё верней и обострённей
Слышишь каждый шорох посторонний,
Каждый всхлип над вечностью болот,
Каждый вдох и выдох, каждый отзвук
И под крыльями звенящий воздух –
Ангелов невидимый полёт…
ХОДИЛА БОГОРОДИЦА ПО МУКАМ
Ходила Богородица по мукам,
По адовым кругам – и с каждым кругом
Всё меньше оставалось бренных сил.
И плакала, сердешная. И тихо
Просила не спешить архистратига.
Но шёл вперёд небесный Михаил.
По тернию, по угольям босыми
Ступая ноженьками, думала о Сыне.
По зыбям мёртвым и пустыням шла,
Где ни одной звезды на небосводе,
Где страшен гнев, где темен лик Господень,
Где участь всех горька и тяжела!
И молнии, разящие из мрака,
И вихри, восходящие из праха,
И души, вопиющие из ям –
Всё сердце материнское объемлет,
Всем жалобам, мольбам и воплям внемлет.
И лик её любовью осиян.
В кромешной тьме цинизма и безверья
Бреду, как пёс, мучительно трезвея,
На тихий свет, что теплится вдали.
Спаси, Пречистая, глухие души
От муки атомной и смертной стужи.
И жажду истины любовью утоли!
«Хождение Богородицы по мукам» – популярный в древнеславянской письменности апокриф, представляющий собой перевод и отчасти переделку греческого «Откровения пресвятой Богородицы». Текст описывает муки грешников в аду. Поражённая мучениями, Богородица обращается к Господу с мольбой об облегчении участи грешников. Пользовался особой популярностью у старообрядцев
* * *
Опять на землю льётся холод
из галактических глубин,
на крышах сёл и в рощах голых
мерцая светом голубым.
Опять летит в ночные дали
над Волгой тройка вороных.
Звенит, раскалываясь, наледь,
храпит, оскалясь, коренник.
И ничего не нужно, кроме
вот этих яростных коней
да месяца в ольховой кроне,
да песни и гармони к ней!
И чтоб навстречу острый холод
да степь сияньем голубым!
И чтоб горели окна в школах!
И чтобы Пушкин был любим!
БРАКОНЬЕРСКАЯ ИСТОРИЯ
Пальцы тревожила тяжесть ножа.
Лезвия сталь – остра.
В белое горло вонзил и нажал,
и распорол осетра.
Чуял, покорное тело кроя, –
много икры он даст.
Вынул, руками раздвинув края
раны, и выложил в таз.
И осетра, что от боли стонал,
молча свалил через борт.
Дрогнула глубью речная страна –
жив был осётр, а не мёртв.
Плыл он, живот свой разрезанный сжав.
Звёзды с водою глотал.
Как холодна, как чиста и свежа
эта родная вода!
А человек смыл кровавую грязь
с пальцев – река унесёт.
…Сколько потом бы ни ставил он снасть,
вытащит – мёртвый осётр.
БАБУШКА
На улице Ватутина
Стоял наш отчий дом.
В июльский жар полуденный
Прохладно было в нём.
На яблоках настоянный
Сквозил небесный свет
Над древними устоями,
Которых больше нет.
Жила там наша бабушка –
Стройна и высока.
Была строга и набожна.
И на подъём легка.
Лишь окна светом тоненьким
Краснели на заре,
Она уже подойником
Звенела во дворе.
Потом ходила с вёдрами
На Волгу за водой –
Тропиночками твёрдыми,
По кромке золотой.
И прибиралась в горнице –
Ведь голова всему.
Летала птицей-горлицей
По дому своему.
Читала на ночь Библию,
Как было испокон.
И, как в годину гиблую,
Молилась у икон
Над каждой похоронкою,
Над каждым из сынов –
Над чёрною воронкою
Своих бездонных снов…
И горько пахло донником
На утренней заре,
Когда она подойником
Звенела во дворе.
И уходила с вёдрами
В небесные края –
Анастасия Фёдоровна,
Бабушка моя!