Русская поэзия | Ольга Старушко

БЛИНДАЖ

Да что же это, люди, как же так?

Три русских школьника приходят в бундестаг

и говорят про страшную войну.

И в ней, войне, винят свою страну.

Вчера не праздник был и не парад,

а перелом, начало поворота:

и в контрнаступленье Сталинград

рванул орудиями, чтоб поднять пехоту.

Об этом телевизор ни гу-гу,

как будто мы тогда сдались врагу.

И «Сталинград» никак не выговорит власть –

как будто мы теперь готовы пасть.

Зато про бундестаг – ажиотаж,

про бредни о солдатах не спасённых.

…А в Севастополе вчера нашли блиндаж

времён второй геройской обороны.

Бульдозер вскрыл: тут обновляли парк,

заложенный вокруг мемориала.

А в нём, внутри, всё сохранилось так,

как было после месяцев атак,

когда рвалось, пылало и стреляло.

Своих детей, которые войну

хотят понять, сюда приводят люди.

Своих артиллеристов помянуть

и рассказать про залпы их орудий

по немцам, приходившим убивать,

про выдержку и доблесть, чувство долга

бойцов, ещё не знавших – отступать

придётся нам, держа за пядью пядь,

покуда в спины не задышит Волга.

Ещё вдали не разглядеть рейхстаг.

Ещё не скоро там взовьётся флаг.

И Паулюс пока что не зашёл

в его неназываемый котёл.

Блиндаж на склоне как разверстый рот,

как замерший во времени приказ.

И в нём навечно сорок первый год,

и каждый год, когда стреляют в нас.

А школьники вернутся в Уренгой.

Нет, их не проклянут и не осудят.

Не скажут каждому: отныне ты – изгой,

в музеи, к памятникам – больше ни ногой,

в глаза смотреть не смей приличным людям.

Но ведь они втроём не с потолка

свалились на потребу бундестагу.

Так чья руководящая рука

им выправляла на проезд бумагу?

Кто наставлял и кто слова вставлял,

чтоб их произносили, выступая?

Как незаметно подошли мы к краю:

Великая О-те-чес-твен-на-я

убита насмерть. Есть Вторая Мировая.

В лесах, полях, болотах, блиндажах

лежат не найденные до сих пор, лежат.

Теперь, выходит, им лежать во лжи?

Бульдозеры ломают блиндажи,

и на горячий, на ревущий свет

выходят все, кого на свете нет,

поскольку были произнесены слова,

что враг их и не думал убивать.

Встаёт контуженный и насмерть обожжён,

встаёт расстрелянный, заколотый ножом,

и кто с ранениями, кто без рук, без ног –

хрипят: не на того напал, сынок.

И горек их вопрос, и страшен глас:

ты сожалеешь об убивших нас?

Мы не за то, сопляк, отдали жизни,

чтобы за наших правнуков взялась

вся кодла, что тоскует о нацизме,

о свастике, эсэсовском кресте

скулит, сапог вылизывая панский,

и так же брешет яростно о тех,

кто убивал в Донецке и Луганске.

Когда они придут, ты, сволочь, сдашь

и Сталинград, и Крым, и тот блиндаж?

2017

КОРАБЕЛЬНАЯ СТОРОНА

Курган, войною дважды перепаханный,

слободка Корабельная. Сюда

к простому такелажнику Малахову

шли флотские, случись у них беда.

Да, Севастополь славен адмиралами.

Но в час, когда на дно ложился флот,

матрос и корабел оборонял его,

врастая в склон малаховских высот –

знакомый с детства. Бастион, с которого

цеха адмиралтейские видны.

Мне в жизни было просто выбрать сторону:

я с этой, Корабельной стороны.

Она и есть характер севастопольский,

она во многом – этот город сам,

седой старик, что встретил Паустовского,

стальной иглой латая паруса.

Овеянному огненными бурями,

причастному к созданию легенд –

«Потёмкина», «Очакова», «Меркурия» –

адмиралтейству двести с лишним лет.

Сухие доки, краны, пирсы, стапели,

контрфорсы Лазаревской вековой стены:

ты для меня была работой папиной,

и мне другой не надо стороны.

В руины города, до основанья стёртого

и взятого немыслимой ценой,

победный май весной сорок четвёртого

входил вот этой самой стороной.

Всем сердцем – здесь. И нити не оборваны.

И наши корни переплетены.

Я знаю точно, чью мне выбрать сторону.

Я с этой, Корабельной стороны.

2015

* * *

Как безнадёжно, как страшно она умирала.

Разум ей изменил и тело её предавало.

Мало-помалу жизнь её утекала

от самых Петра и Павла и до Ильи.

Все, у кого для прощанья остались силы,

все, кого в жизни она как могла любила,

те, с кем за многие годы разное было –

женщины и мужчины – все перед ней прошли,

кто её прежде знал, молодой, горячей,

кто для неё когда-то хоть что-то значил,

стоя на жарком ветру, и молясь, и плача,

черпали с края могилы горсти сухой пыли.

«Дайте воды, бо я дуже людина хвора,

дайте повітря!» Звонки и носилки «скорой»,

мертвенный свет больничного коридора –

всё, что могли мы. А много ли мы могли?

Мать и отец почудятся, братья, сестра приснится...

Господом Богом просила всех, небесной царицей,

«дай менi руку», кричала, «витягнить менi звідси,

ось де прохладно постелить менi на землi».

Врач, не таясь, говорил: конец. А она стонала,

только смеркалось – меня уже не узнавала,

именем дочери не родившейся называла,

всё повторяла в ужасе: Лизонька, Лиза, Ли...

Здесь, на земле, не нашлось для неё лекарства.

Ныне, в девятый день, начинается круг мытарства.

Боже, прими её душу, открой ей царство,

дай ей прощенья, муки её не дли.

Будь милосерден: видишь, с неё довольно!

Пусть никогда ей больше не будет больно,

даже если и согрешила, вольно или невольно,

слёзы отри ей, печаль её утоли.

Не за себя молю: мне самой ничего не надо.

Дай же ей место покоя, место прохлады,

ей ведь ещё со мною хватило ада

за три недели – с Петра и Павла и до Ильи.

ПРОШУ

Мне бы хватило малости:

сколько ни протяну:

дай ещё миг, пожалуйста –

соли морской вдохнуть.

Прежде чем успокоиться,

час до рассвета дай,

чтоб на каштане горлица

в горле катала май.

Пухом ли в землю, в урну ли –

дай мне хотя бы день

дома. Волну лазурную

с чаечкой набекрень.

* * *

–...Вы простите, что с личным я:

в списках здесь

тридцать тысяч – без отчества.

Вероятно,

здесь его фамилия.

Имя есть.

Я отца своего тут искал.

Лопатина.

Если можно,

я вот что у вас хотел

уточнить:

способен ли кто в архивах

между сотен фамилий

на букву «Л»

обнаружить,

пока мы помним и живы,

пусть не отчество – адрес,

откуда был

призван он.

И сразу станет понятнее:

там в деревне у нас из любой избы

ты кого ни возьми – это мы, Лопатины...

Старика провожает экскурсовод.

Солнце в мае слепит глаза,

но не греет.

Двадцатиметровый бетонный свод.

Тридцать

пятая

батарея.

Этот батюшка,

в чёрном,

седой,

худой,

слушал молча,

лишь горбил сильнее плечи.

И спросил ещё:

правда, что под водой

здесь стояли погибших тела,

как свечи –

вертикально –

что не было места вдоль

берегов,

чтоб не в море,

а в землю лечь им?

– Я о них и у старца просил молитв:

за отцов,

за бесчисленные утраты

пусть Россию когда-нибудь

Бог простит...

Он ответил:

уже простил.

В сорок пятом.

2014

* * *

Чей воздух ласточки кроят,

влепив гнездо в проём оконца,

чуть не отхватывая прядь

с виска, обласканного солнцем?

Чью чепуху несёт ольха?

Ей голову морочит ветер

и дразнит пухом паука,

на муху ставящего сети.

Чей золотой запас в траве

из одуванчиков растерян?

Чью ночь щекочет соловей

вдоль самой сонной из артерий?

Чью канитель разводит дождь

и, как ненужные вещицы,

швыряет бусины – не трожь! –

в ладонь, на темя, на ключицы?..

Чей ритм, радуясь – нашёл! –

толкает в грудь смелей и чаще?

Чей мотоцикл-богомол,

завидя путь, усы таращит?

Чьей басовитой маетой

полны берёзовые косы?

Чьё это всё? Совсем простой

и самый важный из вопросов.

* * *

Когда он настанет, последний из дней,

и я замолчу, уходя,

пусть вечер июня почудится мне

и запахи после дождя.

Без этого мы и при жизни мертвы.

И как же пронзителен вдруг

от пасынков дух помидорной листвы

на коже темнеющих рук!

Не думать о том, для чего я живу,

не помнить, что сказано мной.

Есть луч золотой, пронизавший траву,

и влага, смирившая зной.

Тяжёлые головы роз. Виноград,

цветущий на юной лозе,

шелковица, дрок и морские ветра:

все краски и запахи все,

пока ещё можно смотреть и дышать –

отпущенный срок невелик –

впитаю. Так пьют, никуда не спеша,

мелисса, тимьян, базилик.

И будет неважно, о чём прошепчу

потом, растворяясь вдали,

поняв, что подобно воде и лучу

касалась нагретой земли.