Русская поэзия | Олеся Николаева

БАЛЛАДА О САШКЕ БИЛОМ

Это дух Сашка Билого – неутолённый, мятежный –

бешеной слюною исходит, что шелудивый пёс: жуть, злость,

жаждет отмщенья, крови, рыщет по Незалежной,

вгрызается в плоть, рвёт тёплое мясо, ломает кость.

Это никто как он – прелюбодейный, шало

пахнущий палёною человечиной, в Одессе вдыхает дым,

роется в Мариуполе в трупах, но всё ему мало, мало,

весь измазался кровью, а – всё незрим.

«Мало ещё вы душ загубили кацапских», – за ушные мочки

дёргает, подначивает, поддаёт пенделя, чтоб уж наверняка,

долбит мозг Коломойского, печень клюёт, вырывает почки.

«Это ты, – Сашок?» – тот в ужасе спрашивает невидимого Сашка.

Так недолго сойти с ума, что со ступеньки… Лютый

озноб: серое вещество закипает, скисает, как молоко.

В ночи Коломойский спрашивает у шкафа: «Билый, чи там, чи тут ты?»

Но до поры ухмыляется, отмалчивается Сашко.

Ибо – наутро – знает: глянут все западенцы,

все коломойцы глянут в зеркальную даль и – в крик:

оттуда стервец Сашко кривляется, грызёт заусенцы,

средний палец показывает, высовывает язык.

Глянут наутро бандеровцы – родичи, единоверцы –

на братанов по сектору, и в каждом из них – мертвяк

Билый Сашко сидит, застреленный ночью в сердце

и заселивший тела живые незнамо как.

Глянет и Незалежная в воды, и – отразится

бритая голова с безобразным ртом, жеёлтый желвак,

бегающие жестокие глазки, жиденькие ресницы:

вылитый Сашко Билый – убивец и вурдалак.

Да это же бес в маскировке: плоть, синие жилы,

всё как у всех: комар на лице простом…

На цепь его посадить, под требник Петра Могилы

склонить, с заклинательными молитвами и крестом!..

В берцах, в военном буро-зелёном прикиде:

ишь, как всамделешний – щетинистая щека…

Да покадит на него иерей, воскликнет Господь: «Изыди!»,

и с воём из Незалежной низвергнется дух Сашка!

БАЛЛАДА

Это умер дурень Юрка – не крещён и не отпет.

Чует только кошка Мурка в мире его смутный след:

И мятется, выгибает спину, и кричит своё,

Из-под шкафа выгребает пыль какую-то, тряпьё…

Есть у Юрки дочь Мария, дочь Мария – так она

За пути его кривые горечь испила сполна.

За бесчинства роковые, без креста чумной погост,

За грехи его Мария принимает строгий пост.

…Так проходит время – Мурка помирает, туфли трут,

Сверху слышится мазурка, снизу – дворники орут.

Справа – кто-то колобродит, слева – завывает дрель,

А Мария ходит, ходит средь мертвеющих земель.

В седине, почти без пищи, в старом рубище, без сна

В царстве мёртвых ищет, ищет папку глупого она.

Видно, он совсем в поганом месте, в гуще темноты,

И Мария в платье рваном лезет, лезет сквозь кусты.

Сверху слышится сюита, снизу – заунывный звук,

Справа – женский крик сердито: «Сволочь!», слева – бодрый стук.

Видно, он совсем в пропащем месте, посреди болот.

И Мария тащит, тащит ноги, падает, ползёт…

И внезапно видит – что там? Дуновенье ветерка,

Свет как будто над болотом, словно голос свысока:

«За любовь твою, за слово, за слезу твоих пустынь

Я помиловал дурного папку твоего. Аминь.»

Где-то снова – вальс собачий, где-то шум бензопилы,

Кто-то воет, кто-то плачет, что-то там Бюль-Бюль Оглы,

Рёв машины, скрежет, полька, скрип, кукушка на часах…

Но Мария слышит только «аллилуйя» в небесах.

ПАМЯТИ ГЕНЕРАЛА АЛЕКСЕЕВА

В тысяча девятьсот восемнадцатом от Рождества Христова году

Генерал Алексеев в температурном бреду

Борется с инфлюэнцией, затыкает ей рот: молчи же!

Давит ей на глазные белки,

Рвёт на ней струны, выдирает с мясом колки:

Ладонь у него в крови, и в печени у него грыжа!

Но жар плавит мозги, скукоживаются в огне,

Свиваются черным дымом, сливаются в вышине

Золотокудрый ангел, всадник на чёрном на коне

И Государь император – самодержец Российский,

Польский, Финлянский, Казанский. Впрок

Жара нагнали, кровь стучится в висок,

И генералу на грудь давит крест мальтийский

И Государь перед ним как вживую – атлант, гигант:

«Ваше превосходительство, генерал-адъютант,

Вы хоть не предадите?» И словно жало:

«Вы ж не из христопродавцев! Не тать, не зверь!»

«Ваше величество, полно, к чему теперь?» –

Так отвечает кто-то голосом генерала.

Генерал Алексеев кончается! Тиф, пневмония, круп.

Он смотрит и смотрит в небо, как пруд, как труп,

Не моргая, руки по швам и убиты нервы.

Только отблеск кровавый из-под открытых век –

Там горят синим пламенем девятнадцатый век,

И двадцатый век и век двадцать первый.

Там горят Предел Богородицы, Царский род,

Юнкера, офицеры, солдаты, крестьянский сход,

Круг казачий, хохляцкий шлях, иерейское сердце,

И дворянские идеалы – и стать, и масть,

И купечества честное слово, и почвы власть,

И монашеский дух вольнолюбца и страстотерпца.

Догорай, умирай и воскресни! В знак этой вины

Осаждай снова Плевну, пройди три стены, три войны,

У черты роковой помолись Приснодеве Марии,

Доложи Государю: «Подавлены бунтовщики,

И пожары потушены, и при параде полки

Царской армии генерала от инфантерии!».

БЫЛЬ

Как позвал Илья-Пророк Угодника Николая

обойти нашу землю, пройти полями-лугами.

И пустились в путь, ничего здесь не узнавая,

невесёлыми ступали ногами.

Наконец встретили дурачка на поляне.

Решили порасспросить о мире, о человеках:

– А есть ещё наши люди? А где крестьяне?

А где пушные звери в лесах?

Где рыба в реках?

Где пахари и косари, что встают до свету?

Есть ли ещё мужики в этом народе?

Отвечает им дурачок:

– У нас теперь этого нету:

ни мужчин, ни женщин. Каждый одевается по погоде.

Все теперь ровня – жена ли, муж ли: у всех застёжка на брюхе.

Мужики рожают, бабы платят, а дети

отрываются и балдеют, а старики и старухи

сидят в фейсбуке и в интернете.

– Ну а молитва? А песни свои поются? –

спрашивают странники.

Отвечает им бедолага:

– Да песни как раз найдутся,

хотя бы вот эта, где «м-м» и где «джага-джага».

И пошли Илья-Пророк со святым Угодником – Божьи птицы,

головами качают, услышанное никак не свяжут.

И вдруг засмеялись оба:

– Экие небылицы!

Кто у дураков-то спрашивает? Они и не то нам понарасскажут!

А дурачок собрал убогих, сирых и малых

и пересказывает им подробности этой сцены:

– Они думали, я не знаю… Но я узнал их!

Ждут нас счастливые перемены!