Русская поэзия | Дмитрий Мельников

* * *

К горячей ладони ладонь приложу,

ты знаешь, я всё-таки это скажу,

касаемо жизни и смерти,

о том, что в закрытом конверте

идёт с непроставленной датой письмо,

о том, что, конечно, всё кончится, но

останутся примулы эти,

и будет ромашку и сизый осот

над местом, где мёртвый мой голос живёт,

качать ветерок на рассвете.

Ты помнишь ту церковь с Матроной в стене?

Лебяжьим крылом на заросшем холме

она над полями парила.

Ты помнишь, что ты говорила?

О том, что в тумане не видно креста,

о том, что от стенки идёт теплота,

о том, что нас точно услышит

вот эта, которая дышит,

уставшая женщина с кротким лицом,

одетая в бедную ризу.

И вечный покой окружал нас кольцом,

и голубь ходил по карнизу.

* * *

Мне приснился тихий Дон,

синий Дон небесный,

то, что раньше было дном,

оказалось бездной.

Снилось мне, что в том нигде

между облаками

ходят кони по воде

вместе с казаками.

Тем, кто был убит огнём,

кто бедою чёрной,

там теперь последний дом,

чистый и просторный.

Там теперь всегда вдвоём

Гришка и Аксинья,

и несёт их души Дон

синий, синий, синий.

* * *

Уехал Иван на восток с войны,

домой, как живой, пришёл,

но выстужен дом и нету жены

и снегом покрыт пол.

На стол сосновый убитый лёг,

как будто в сосновый гроб,

вот ступит милая на порог,

и с криком на грудь падёт.

И тихо взошла над Иваном луна,

и медленно, словно дым,

к нему по лучу спустилась жена

и рядом легла с ним.

* * *

Чтобы ты не спилась, не сошла с ума, не упала замертво в грязь

надо было стать каменным, как стена, и тогда, ко мне прислонясь,

ты могла бы жить, и я стал стеной, и стою, всем бурям назло

и ты знаешь, что самой лютой зимой от меня исходит тепло.

Чтобы ты могла ходить в магазин, покупать себе чай, гранат,

выбирать себе йогурт и апельсин, я к тебе не пускаю ад,

там, за мной, череда одиноких дней, водка, смерть и мерси боку,

я открыл клубничный, милая, пей по маленькому глотку.

Кто-то смотрит на воду, а кто на огонь, только я на тебя смотрю,

и могу так смотреть до конца времён, просто руку держать твою,

потому что любовь – это божество, и оно управляет мной,

и не имеет значения ничего, кроме тебя одной.

* * *

Ночью во сне отступает город,

гаснет электрический свет,

в комнату врываются призраки с фронта,

партизан берёт за грудки майора:

– Когда все это кончится? – Никогда, Гонта.

Обратной дороги нет.

Русским ледоколам – белое безмолвие, Гонта,

русским китобоям – самое сердце тьмы,

нам же с тобою выстрел или воронка,

здесь, посреди зимы,

нас умножат на ноль за эти камни в телегах,

наши кости растащит зверьё,

но мы все же приблизим нашу Победу,

пусть и не увидим её.

И Гонта глядит в голубые глаза майора,

скалясь, как серый волк,

и они уходят по коридору

прямо в Бессмертный полк.

* * *

Но дело в том, но дело в том,

что медленно из мрака

вдруг возникает старый дом

и мамина собака.

Но дело в том, что за углом

гремит трамвай последний

и мама за большим столом

сидит на кухне летней,

ломает хлеб и пьёт вино,

и слушает соседа,

и бабочки летят в окно

на жёлтый круг из света,

что всё уже придумал он,

и что не будет смерти,

и светится на нём хитон

из тонкой белой шерсти.

Он говорит, нахмурив лоб,

пытаясь скрыть волненье,

что это он принёс потоп

и светопреставленье,

Потом они сидят, молчат,

глядят на керосинку.

В саду воскресшие стоят

с воскресшими в обнимку,

невесту за руку ведёт

солдат в небесной сини

и новорожденный орёт

в истлевшей домовине.

* * *

Лучше – вместо некролога –

будут пусть поля, поля,

бесконечная дорога,

просто Родина моя.

Лучше – вместо разных баек –

где я был, кого любил

подарите мне фонарик

тот, что в детстве я просил.

Жаль, отец тогда был пьяный,

не хватило на мечту, –

чёрный, маленький, карманный

положите на плиту.

* * *

От ночного боя – до общего места,

где в тумане глючит твоя невеста,

мы друг другу будем верны до гроба,

потому что ты не вернулся, Хобот.

Потому что мы их к утру разбили,

потому что это не ты на гриле,

это просто кокс, прогоревший в домне,

я не помню, Хобот, и ты не помни.

Хорошо на свете зимой и летом,

можно быть поэтом, не быть поэтом,

прочитать больному ребёнку книгу

или просто разглядывать в небе фигу,

эта фига, Хобот, не мне угодна –

пустота возникает сама, повзводно

и поротно проходит, гремя железом,

пока я с корзинкой хожу по лесу,

и ландшафт возникает, на ад похожий –

потому что я не вернулся тоже,

просто самый живой из почивших в бозе –

над грибочками, Хобот, в нелепой позе...

* * *

Я только помню, что свет

безостановочно лил

и Афанасий, мой дед,

на кухне «Приму» курил.

Я шёл тогда в первый класс,

воображал ещё как,

а дед прищуривал глаз

и хрипло кашлял в кулак.

– Мне, деда, парту купи

и водяной пистолет,

не спи на кухне, не спи,

а водка горькая, дед?..

Когда исполнился год

без деда – выпив вина,

полезла бабка в комод,

достала все ордена,

смахнула чёрным платком,

слезинки не пролила

и за своим стариком

через неделю ушла.

Я вас любил, ну и что?

Я только помню, что свет,

на жёлтой стенке кашпо,

и парту, и пистолет,

но не спасает любовь,

и мне за вами пора,

и на Зееловских вновь

включили прожектора.