* * *
Казалось, что-то в мире расползалось,
разъединялось, рушилось, рвалось
и в ад неслось... И если бы казалось!
А то и впрямь трещало вкривь и вкось.
И зримо боль текла из каждой поры,
и реял свет, распадом заражён,
и всё ползло, не ведая опоры, –
в себе, и дома, и за рубежом.
И в смуте все, и сам я среди прочих,
и тщетно сердце комкалось в комок...
И только тополь клеем поздних почек
всё это вместе склеивал, как мог.
НАПОСЛЕДОК
... и белую скину рубаху,
и тихо, как свет, упаду.
Но, даже и наземь упавши,
над слабостью приподымусь,
увижу травинку у пашни,
татарник, боярышник, Русь;
а там отползу на поляну
и, если отсрочку мне дашь,
привстану и выше погляну,
но... выше России – куда ж?
* * *
Мать, а там и бабушку
как-нибудь и я
тихо, в шёпот, вызову
из небытия,
выпростаю, вызволю
из недвижной тьмы,
обниму, как сызмалу:
вот и трое мы!
Выйду в утро, в позолоть,
вьявь, как на юру:
в невидимки поздно ведь
затевать игру.
Мать, а с ней и бабушка,
сзябнув в охолод,
в помидорный, в тыквенный
ступят в огород,
там ботва губастая
растянулась в смех;
им-то старь кубанская
памятнее всех,
а меня, нелишнего,
вспомнят или нет –
это от Всевышнего
сыдет им ответ.
Их из мира косного
по траве-канве
садик абрикосово
подведёт ко мне;
средь стручков-горошинок,
вызван бузиной,
вот он, я, заборошенек, –
что ж вы не со мной?
Но того заброшенка
узрят? – враз? – не враз? –
это уж как Боженька
даст на то указ.