* * *
Дождь косой, ослепши, падал с неба,
Шёл в июнь черёмуховым снегом,
И пацан босой по лужам шлёпал,
Слушая, о чём шумели клёны.
Клёны говорили – он не верил.
Клёны уверяли – он смеялся.
Потому что день был спел и светел.
Снег был бел и небо было ясно.
Было ясно: будет всё красиво,
Как сирень, умытая июнем,
Как подсолнух Солнца над Россией,
Как его безудержная юность.
Шёл с душой пацан и не боялся.
Клёны говорили – он смеялся.
Клёны уверяли – он не верил –
Про петлю в каком-то «Англетере».
* * *
Там, где в траве лежал велосипед,
Скамейка: два пенька, доска меж ними;
Где паровоз классический сипел
И проносился мимо в млечном дыме,
Где сросся со скворешней старый клён,
Опавший осенью, поздней – заледенелый,
Где думал, что влюблён (и был влюблён);
Где снег ложился белый, белый-белый,
Там все по-прежнему: лежит велосипед,
Под клёном двое мнутся неумело,
Скворешни с паровозом только нет;
И белый-белый снег – небелый.
* * *
Сирень сизокрыла, и семь голубей –
Как крупные гроздья под ней понарошку,
Щекотно клевали от булочки крошки
С ладони моей и ладошки твоей –
С той розовой, ласковой, узкой ладошки,
Которую только что дождь целовал.
Неделя для счастья – достаточно долго,
Особенно если живёшь однова.
Тебе было только шестнадцать тогда.
Недетская женственность, опытность крови.
И ночь, разметавши, срывала покровы,
И снова взрывалась сверхновой звезда.
Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь,
Лазоревых зорь сизокрылой сирени.
Неделя для счастья светлей и воскресней
Бракованных лет, обручённых слезой.
Сирень сизокрыла, и семь голубей
Щекотно склевали от булочки крошки,
И плыли по лету в плену тополей
В ладони – ладонь.
Нет – в ладони ладошка.
БЕЗ УМА
Я лягу на солнце
И буду лежать
И слушать, как травы от ветра дрожат.
Как жар остужать будет ветер.
Я глаз не открою,
Услышу и так,
Что это кузнечик чирикает в такт
Шуршанию крови по вене
Травы луговой
И Земли круговой
И сродственной той голубой локтевой,
Возвратной к рабочему сердцу.
Услышу, как вянет на солнце трава,
И ветер навеет простые слова –
Что смерть пахнет клеверным сенцем,
Что песня кузнечика – солнечный туш
И нежному клеверу –
Траурный марш.
Бессмертно и ветренно
Пение душ.
И горя мне нет
Без ума.
* * *
Когда я был беспечен,
При «бабках» и при девках,
Способный обеспечить
Общаге винный вечер,
Не думал я о деньгах,
О будущем, о завтра
(Которое сегодня)
Не знал я ничего.
Но доведись теперь мне
Во времени назад бы –
И в прошлом себя встретить, –
Сказал бы: «Так держать».
* * *
«Мы все подохнем к концу апреля», –
Сказал капитан. И все согласились.
И льды, в которых мы напрочь сели,
Не издевались над нашим бессильем,
Бело молчали. И мы молчали.
И вдруг, точно выстрел, – щелчок затвора.
И тогда я увидел глаза майора –
Голубые. Без страха и без печали.
И, точно в замедленном кинофильме, –
Ствол карабина, идущий к горлу,
А шомпол – к курку… И острою бритвой –
Крик капитана: «Отставить!... Майор, Вам
Должно быть стыдно. Ведь Вы на службе.
Жить и работать! Приказ Вам ясен?»
И коку: «Удвоить паёк на ужин».
И тихо боцману: «Он не опасен».
Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами.
Потупившись, мы на него не смотрели.
И вновь капитан: «Я вам напоминаю.
Мы все подохнем к концу апреля».
* * *
Стих должен быть конкретным и простым.
А впрочем, стих не должен никому.
Не должен быть затейливо-пустым,
Понятным лишь эстету одному.
Одной эстетке. Важному жюри.
Неважному жюри. Так голый нерв
Впрямь, без метафор, с сердцем говорит,
Доходчиво, мучительно вполне,
И сердце плачет…