Русская поэзия | Вера Кузьмина

БАБКА ЛИЗАВЕТА

Бабка Лизавета, шанежки-блины.
– Худо жить на свете, ноги-те больны.
Слушай, что скажу я...

Стук, и дверь визжит.
Кольша, старый жулик, драки-грабежи,
Нынче стал убогий, вроде гладь да тишь.
– Чо ты там про ноги? Может, похмелишь?

– Не уйдёт ведь, ирод... Сядь, налью потом.
Были дочка Ира да сынок Платон.
Бог прибрал обоих, рядышком лежат –
Небо голубое, узкая межа.
Знать, помру я скоро, с ними положи...
Кольша, старый ворог, чёртовы гужи!
Нет в комоде бражки, барин без порток!
...Шаль мою – Наташке, Ксении – пальто.
На поминки, видно, разберёшь сервиз.
Восемь лет я сиднем – дети заждались.
Только с ними рядом, ты уж догляди.
Не дойти до грядок нынче мне, поди...

Ох, не брякни, Кольша, помянув чертей:
Не хоронят больше в городской черте.
Ты молчи про это, я плесну чуток.

Бабка Лизавета, беленький платок.

ТРИ СЫНА

Лебеда и полынь на обочине,
Лес берёзовый, спелая рожь.
Здесь когда-то кукушка пророчила:
Ты, мальчонка, до ста доживёшь.
Деревянные стены с полатями,
Лай кудлатых ленивых собак.
Жили-были три сына у матери:
Двое умных, а третий дурак.

«Здравствуй, мама. Как Лёша и Гришенька? Новый фельдшер-то Гришу смотрел?
Так охота домашней яишенки и картошки, печёной в костре.
Не прокормишь ты борова Борьку-то, пусть зарежет кривой Каленчук.
Тут река на границе – не бойкая, называется Западный Буг,
Ходим берегом, окуни плещутся, часто слышим нерусскую речь.
Перемёт бы... хотя бы подлещика, да границу-то надо стеречь.
Через месяц прощаюсь с ребятами, и домой, в наш любимый Рассвет.
Мама, Нину Орлову просватали? Ты скажи: от Сергея привет.
Посылаю вам ящик с консервами, пусть Гришуха сгущёнки поест».

Ниже дата. Июнь. Двадцать первое.
А на штемпеле значится: Брест.

«Здравствуй, мама. Спасибо за варежки. Март на Висле – ещё не весна.
Плохо – в бане никак не попаришься, вот вернусь, истоплю докрасна.
А фашистская гнида измучена, гоним гансов, им скоро конец.
Как Гришуха-то? Часто падучая? Всё играет в лошадки, стервец?
Сорок лет дурачине упрямому, как скажу, так не верит никто.
Из Берлина, маманя, из самого привезу патефон и пальто.
Смерть безглаза, для всех одинакова, нынче видел убитых лосей.
Не простынь, без платка не выскакивай. Обнимаю. Твой сын Алексей».

Мужики – не бумажки казённые
Жили-были, да Бог не сберёг.
За иконами – две похоронные
И свидетельства жёлтый листок.
Эпилепсия... Буковки бурые.
Помнишь, сына несла в подоле?
Хорошо дураками и дурами
Век прожить на российской земле.

Заполняет ивняк и черёмуха
Берега неглубокой реки.
Еле слышно, незримо, без промаха
Над кустами летят шепотки:
Кудри чёрные. Бати. Серёгины.
Брови Нины Орловой – углом...»
Лист черёмухи за руку трогает:
«Я родился бы в сорок втором».
«Мой отец – Алексей из Рассветовки, –
Шепчет лесу дорожная грязь.
Не зовёт, не рыдает, не сетует:
«Я бы в сорок седьмом родилась.
С дядей Гришей играли бы в рыцари,
Он бы нас на загривке катал...»

Три бумажки казённые выцвели.
Кроме них – ничего. Пустота.
Три казённых бумажки с печатями:
Всё не то, не о том и не так.

...Жили-были три сына у матери:
Двое умных, а третий дурак.

ПРОСТАЯ ЖИЗНЬ

Нынче закат хорош – золотой, пунцовый.
Надо на кладбище – сухо, зима прошла.
Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,
Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.
Столько родни и приятелей – дядя Коля,
Танька-тюремщица, мент – капитан Кислов.
С ними ушли голоса золотого поля,
Мёрзлые пайки опасных колымских слов.
Столько ушло...
На сегодня – конец работе.
Входит приятель – хирург с погонялом Фет:
– Верка, накатим? Задрали вконец отчёты.
Слушай, моя-то богаче нашла – привет.
Ей говорю одно – береги Манюрку.
Да, забираю – суббота и полсреды.
Верка, поможешь выбрать Маняшке куртку?
Завтра в четыре? Дежурство сменю, лады.

Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,
Фет засмеётся, засвищет лихой мотив...
Жизнь вытекает – рассада, работа, стирка –
Между живыми и теми, кто вечно жив.
Сколько осталось? Не ведаю – много, мало.
В общем, привыкла, не парюсь – куда, зачем.

Только никто не знает, как я устала.
Даже чужой, что спит на моём плече.

ЛЕТЕТЬ

На осевших сосновых воротах
Досыхает рыбацкая сеть.
Мне охрипшей прокуренной нотой
Над провинцией тихой лететь.

Здесь ответы – лишь «по фиг» и «на фиг»,
Здесь, старушечью келью храня,
С чёрно-белых простых фотографий
Перемершая смотрит родня,

Здесь в одном магазине – селёдка,
Мыло, ситец, святые дары,
А в сарае целует залётка
Внучку-дуру – бестужи* шары.

Половина из нас – по залёту
Заполняет родную страну...
Мне – охрипшей прокуренной нотой
По верхам – по векам – в глубину –

В ласку тёплой чужой рукавицы,
В стариковский потёртый вельвет...
Дотянуть. Долететь. Раствориться.
Смерти нет. Понимаете? Нет.

____________
*бесстыжи – уральское диалектное

* * *

Вспомнила – вор соседский карты назвал «бура»... Я возвращаюсь в детство, в тёмный слепой барак. В голбце сидит бабайка, кутает морду в шаль, дочка завмага Майка дразнится: «Верка-вша». Звали нас «щепы», «вошки». Я научилась в пять хлеб подъедать до крошки, в семь – далеко послать, если орали: «Кто ты? Кто ты такая, слышь?» – сука я, сука в ботах, шворка, шумел камыш.
Я научилась.
Кто я?
Кто я такая? Кто?
Помню своё-чужое драповое пальто. Всё после старшей – Ленки, всё не моё. Моё – содранные коленки, громкое вороньё, в старом горшке алоэ, чёрный прабабкин ларь, «Примы» окурки...
Кто я?
Кто ты такая, тварь?
Дора, училка Дора... Если б не ты, то всё. «Верочка, Питер – город. Это не хрен – Басё. Знаешь, была блокада? В Питере вся семья, нас повезли из ада, выжила только я. Верочка, войны – горе, книги – пролом в стене…»
Кто ты такая – Дора не говорила мне.
Сильно уже за тридцать, то, что прошло – прошло. Только ночами снится – отчим стучит в стекло: «Сука, пусти пехоту! За ногу в душу мать! Кто ты такая? Кто ты?»
Если бы только знать...

* * *

Дедо Митя из тёплого Львова, к нам заброшенный дурой-войной, чернобривый, пузатый, здоровый, всё тетёшкал, возился со мной. Пел про мисячну ночь, Кармелюка, говорил про слепых кобзарей, про Покров и Наташку – подлюка, целовалась с другим на заре. И слова зацеплялись за Слово, чтобы петь, оставаться и жечь – колокольная русская мова, украинская хлебная речь. Знать бы, что за отчаянный жулик всё украл, и понять, почему дым козацких обкуренных люлек затерялся в майданном дыму? Шибко рана болит ножевая: на ножи москалей, на ножи. Дедо Митя, москальку сховаешь? Не сховаешь, так ножик держи. Режь под корень пацанку-рябину возле русских тесовых ворот...
И куда ж ты ушла, Украина? Ще не вмерла? А кто разберёт.

СОВКИ

Давай-ка, мой хороший, по одной –

за нас, дурных, а больше бы не надо…

Моя страна натянута струной

от Сахалина до Калининграда.

Сейчас в неё распахнуто окно,

там огоньки, далёкий лай собачий.

Не виноваты водка и вино,

что мы живём вот так, а не иначе,–

вот так – не отрываясь от страны,

гитарно-балалаечного гула…

Играй «Хотят ли русские войны»

и «Журавлей» Гамзатова Расула,

играй, страна!

Добавь смешной тоски:

«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…

Да, мы – совки.

…А дети на совки

В песочнице натягивают струны.

Давай ещё – и по последней, ша!

За Родину, натянутую туго.

За каждого смешного малыша.

За то, что удержали мы друг друга.

Да, перебрали. Улицы страны

дрожат струной, неровные такие…

Споём «Хотят ли русские войны»,

чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?

Живёт страна, пока живут совки:

смешные дети, мужики и бабы.

А Господу – подтягивать колки,

стараясь, чтоб не туго и не слабо…