Русская поэзия | Анатолий Устьянцев

БУРОВАЯ. САЯНЫ

А иногда – такое вдруг накатит,
Что кажется: ещё чуть-чуть, и хватит
До той черты, где паром воспаришь.
Как выражался Кипеш, мой бурмастер,
Чья речь была с утра крестовой масти:
«Как хватит – на ногах не устоишь!»

Свою бы отстоять, бывало, смену
На буровой. Но вот тебе измена:
Передают с вахтовкой «тормозок»,
А там записка: «Мой запил, скотина.
Уж выручи его». Ясна картина.
Куда деваться: выручу, Лизок.

Вторая смена – та ещё работа,
Не до седьмого пота – до блевоты.
Колонна труб уходит в черноту.
А к ночи – минус пятьдесят четыре.
И начинаешь жить в стеклянном мире,
Где сопли замерзают на лету.

Одна спина не чувствует мороза,
А ты её не чувствуешь, заразу.
И ключ шарнирный кожу рвёт с руки.
А Геша мне орёт: «Крути, салага,
Во славу лент андреевского флага!»
Он флотским был. И дантовы круги

Перед глазами… Всё, ушла колонна
В забой. В полдыха дышишь запалённо.
И – к печке. Наконец-то перекур.
И полстакана спирта для сугрева…
Сурово ты в тайге, познанья древо.
Такая вот романтика, помбур.

ЗАГРАДОТРЯД

Вернулся он из той войны

Полуседой как дым.

Живой осколок тишины –

И нем, и нелюдим….

Медали на стене висят,

И ордена висят.

Ушёл на фронт он в двадцать лет,

Вернулся – в пятьдесят.

…Он брал бутылку из сельпо

И уходил в поля.

Выходит так, что здесь его

Ждала одна земля.

Села родного на краю

Он пил. И как-то жил.

Никто не знал, в каком бою

Он молодость сложил.

И груз какой такой вины

Давил его и гнул?..

Он тех запомнил со спины,

Кто в бой тогда шагнул.

Остался цел заградотряд

И даже награждён.

Но к стенке памятью своей

Отныне пригвождён.

Его запомнила в лицо

На той войне судьба.

И обошла его свинцом,

Зато коснулась лба.

Ещё при жизни он дожил

До Страшного суда.

Его манили из могил:

«Давай, браток, сюда».

И умирая много зим

В горячечном бреду,

Теням, склонившимся над ним,

Шептал он: «Я иду…»

* * *

Вере Ивановне Хлундиной

Своей души я раздирал коросту,

Пока не встретил женщину. Она

Мне улыбнулась и сказала просто:

– У каждого из нас своя вина.

Я вас за всё заранее прощаю.

Судить другого – безотчётный грех.

Вы отдохните. Выпьем лучше чаю.

Там, где мы есть, судьба одна на всех.

Она такой счастливой мне казалась,

Хотя прошла неимоверный путь:

Война, инфаркты, немощная старость…

– Я знаю, что немного мне осталось,

Но не хочу винить кого-нибудь

За это. Вы попробуйте печенье.

Потом перекрестила: «Дай вам Бог!»

Такое вот мне было угощенье.

Я у неё в глазах прочёл прощенье

Всему, чего себе простить не мог.

* * *

…И посещает прибежище тьмы

Снег – онемевшие слёзы зимы.

Словно фонарь зажигают.

И проступают в ночи письмена.

И отступает всё дальше война.

И тишина наступает.

И просветляются в той тишине

Души, оставшихся там, на войне, –

Промыслы жизней высоких.

Тени беззвучно уходят в побег.

Путь освещает один только снег,

Плавно разбитый на строки.

Где же им встретиться, если не здесь?

Если сжимается звёздная десть,

В чёрные дыры уходит.

Снег поднимается медленно вверх,

Словно дыхание. Чистый четверг

На убиенных нисходит.

КОЛОДЕЦ

Узлом вода завязана в колодце.

Чуть слышен приглушённый всхлип ведра.

Я эту воду поднимаю к солнцу

Сквозь полый ствол бетонного нутра.

Из мёртвой превращается в живую, –

Пока тащу, – Летейская струя.

И солнечные блики, торжествуя,

Звенят тихонько о его края.

Вода, узлом затянутая снизу,

Сама собой развяжется вверху…

И местная Джоконда – баба Лиза –

Умыться даст Ивану-дураку.