Вода Святая

-

Из всех полёгших за Россию в глухие тёмные года у Бога смерти попросили, наверно, многие тогда. Сибирь, как яблоню трусили, в посёлках томских храмы жгли. Из всех полёгших за Россию мне жальче эту соль земли. В тайге сентябрьской и апрельской среди багульника и хвой лежит в воде священник сельский с отрубленною головой. Из всех полёгших за Россию – не за понюшку табака, приснился мне отец Василий убитый томской губЧК. Кому по вере и по силе, а он у Господа в паю. Идёт-несёт отец Василий в холстине голову свою. И, что мне с этой головою, в какую мне сокрыть траву за Искитимом, Луговою усекновенную главу? Прости меня, отец Василий, что разумею, но дышу. У всех полёгших за Россию себе прощения прошу. Отец Василий, это ты ли? Ты отпусти мои грехи, мне протяни Дары Святые из замерзающей реки. Дожди падут, снега растают, где народился – то люби. Плывёт гусей шальная стая, и нету храма на крови. Журчит-течёт вода святая по Искитиму и Оби.              

Не стихи

-

на сельском кладбище на поле где нет ограды никакой стоит старик подстать Николе и левой крестится рукой стоят стакан и ломоть хлеба и больше незачем к врачу и почему рукою левой я даже думать не хочу о ком он молится не знаю придя на кладбище чуть свет пусть я молитв не понимаю я понял что ограды нет и мне не надо мне не надо вот про бюджетную строку простой кладбищенской ограды мне только надо дураку мы так живём себе не рады от света застимся рукой и нет ограды нет ограды для нас ограды никакой тут виды всякие видали умели взять умели дать живыми были жизни ждали и мёртвым можно подождать хлебнувши радости и лиха лежи в постели вековой на поле падиковском тихо светает дождь над головой

Дом под облупленной крышей...

-

Дом под облупленной крышей – сельский сиротский приют. Маша, Серёжа и Гриша «Славься, Отчизна» поют. Холодно, сыро и серо, запах чужого жилья… Где же ты, русская вера – «душу за други своя»? Так от Калуги до Луги, с Дона до камского льда… Стыдно нам, русские люди, верно, и пьём со стыда…

* * *

Я тебя жалею с опозданьем,
Мне немного выпало успеть –
Целовать последним целованьем
И последней жалостью жалеть. 
                         Юрий Воротнин

В землю возвращается земное, долго не останется в долгу. И гудит пространство волостное, от колодца хвоя на снегу. Скорбное сготовив столованье, зябнущие в холод и жару, белый лоб последним целованьем три старухи тронут поутру. Молча рядом встанут три старухи, по обряду вымоют порог, три старухи сядут, сложат руки, а четвёртой – утром вышел срок. Вышел срок не первый, а повторный, первый срок-то кончился давно, там, где катер лагерный моторный лёг весной на илистое дно, там, где сталь зубчатая звучала, вековые рушились стволы… Он не мог создать её сначала без кайла и лагерной пилы! В день восьмой забытого Творенья у горнила стынущей Земли на пилу горячую от тренья тени не наставшего легли, и по зимней улице бетонной с отворённой дверью на ходу покатился ПАЗик похоронный, оставляя сбоку Слободу.

Cон   

- 

Нам отольются полной мерой и бормотня и пачкотня, и этот мальчик – Туроверов – с кормы стреляющий в коня, и хлеб степной на полустанках, и одинокий вдовий  век, из «Правды» жёлтые кубанки, и песни поездных калек.

Когда из мёрзлой электрички выходишь пьяный в Снегирях, в снегу не сыщешь рукавички, стоишь в распахнутых дверях, а ветер снег прицельный мечет и дерева морозны гнёт – вся жизнь твоя тебе навстречу вдруг перебежками рванёт. Что было в ней? …какого ляда меня на сопли развезло? В ней было то, что было надо, и быть иначе не могло!

Но снится мне судьба иная, на риге запалённый хлеб, и я, по-совести, не знаю, какая вправду из судеб. Не та ль, где сталь в крови дымилась в бою за Северским Донцом, и гнил Сиваш? Скажи на милость, не явь ли липкий этот сон?

…ахалтекинец рыжий впрожелть бежит по выбитой траве, и пуля, пущенная в лошадь, в моей застряла голове.

* * *

Между низким и высоким, за леском и коноплёй, за полёгшею осокой, за засохшею землёй, где глядят глаза косые в погребки из-под руки – пропитые, пропитые голубые васильки – хорошо лабать и шляться, водку пить и горевать, чушь лепить и ухмыляться, пьяным к дому ковылять, в той часовне помолиться, с тем полаяться ментом, дёрнуть ночью из больницы с недошитым животом. «Научи меня, Расея», рвать кафтан не по плечу, отрываться, не косея, улыбаться палачу, научи меня – неброско, опершися о забор, не бычкуя папироску, твой прослушать приговор. И уйти в сырую темень, за которой синий свет, вместе с теми, вместе с теми, без кого России нет…

     * * *

Раз каждому по вере и по силе, я пожелаю, голову склоня:

Как из огня безногих выносили, пускай она и вынесет меня –

Лежащая в подгнившей парусине, но шепчущая Радостную Весть –

Из строк моих глядящая Россия, какая есть...

  * * *

Зреют смертельные травы в нашей глухой стороне,

где виноватый и правый в общем пылают огне,

кажется мне, подо мною дышит огонь нутряной;

русскою силой земною жив я на тверди земной.

Правдой последнею правы, долею вдовьей правы,

выросли русские травы выше моей головы.

Путавший лево и право, всей головою больной,

правдой небесною правый, близок я к силе земной.

К раменью и заручевью, к травам, листве и корням,

овцам, ночному кочевью, птицам, шмелям и коням...

СТАНЦИЯ ПЛЮССА

Боре Левиту

  * * *

ПРИЧАЛ

Старуху с банками в кошёлках, дедка с ведёрком чеснока и парня в лагерных наколках несёт великая река. Дымит паром, дедок шуткует, мотает бакены волной, КамАЗ на пристани паркуют напротив бочки нефтяной. И пахнет дымом и соляркой, и рыбу чистит на лотке, по виду, старая доярка в посадском хлопковом платке.
…На чёрном фоне или белом в любом проведанном краю углём кузнецким, курским мелом рисую родину мою.
…Но у дощатого причала в краю мочала и кайла – она сама меня стачала, сковала, в воске отлила. Причал. Тут пьют и расстаются, сидят до вязкой темноты…
И всё никак не удаются неуловимые черты.

ДЕПРЕССИВНОЕ

Солнце оловянное восходит, песню деревянную поёт, жизнь моя от пристани отходит, длинный, три коротких подаёт. Там, где воблу к пиву подавали, на закваске чёрный хлеб пекли – так друзья сигналы подавали, расплатились, встали и ушли.

    * * *

Под ногами штатских и «конторских»,
Влажная от мелкого дождя,
Чёрная земля под Краматорском
Примет мёртвых, бровью не ведя.
Тянется, не рвётся пуповина,
Всё в огне на левой стороне,
Выстрелила в спину Украина,
Доживать нам с дыркою в спине.
Голос я не слышу атаманский,
Пепел над моею головой.
Вот мы и дожились до гражданской,
Верно, доживём до мировой.



ВИЙ

Не подымайте Вию веки. Не подымайте, вашу мать! Родные люди-человеки, не надо веки подымать. Коломны наши и рязани, леса, и пашни, и луга он встретит чёрными глазами, и грянет общая туга. А он лежит в стене кирпичной и шарит высохшей рукой под кладкой крепкой и яичной над протекающей рекой, не успокоенный поныне и мёртвый – страшный, как живой, и Вий другой на Украине встаёт из глины вековой. Пошли, Господь, нам крепкой силы, пошли сияющую рать, уже готовы, чую, вилы, чтоб Вию веки подымать. Таращит налитые зенки прислужник виевый чумной на скорбной родине Шевченки, многострадальной и больной, уже подбулькивает ближе, и путь короче до беды, кипит коричневая жижа на родине Сковороды. Видали всякие мы виды, читали толстые тома, глотали старые обиды, на смерть ходили задарма, в бараний рог кого согнули, тот гнут остался и горбат, а мы мигнули, помянули набат, комбата и штрафбат. Сегодня выпьем неподецки, для сердца надо, для ума, от нашей родины советской в нас арматура в два лома. Пошли, Господь, нам светлой силы, любви и отведи беду! Цветы на братскую могилу кладу под красную звезду.




СВЯЗЬ

Я выжигал из себя Украину мазанок, печек, сожжённых местечек, прадеда, шляхов, зарубленных ляхов, чёрного горя и Чёрного моря.
Горькой горилки, запретного сала –
тут моих предков пекло и кромсало, било ногайкой библейскую спину.
Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом ни много ни мало, как Украина – меня – выжигала!
В Сумах, Броварах, в степи ли овечьей – род мой и память саму и наречье.
Что ж я цепляюсь за Львов и Житомир? Род мой житомирский с песнями помер, что ж я цепляюсь за Киев и Харьков? Прадед уехал, из поезда харкнув.
Что же мне снятся Стоянов и Броды? Вечно текут там кровавые воды. Прыгает Муля в дарёной обновке за две недели до казни в Терновке.
Тихо, молчок, нет меня тут в помине,
только смычок и поёт в Украине –
скрипка еврейская плачет по Ривке, той, что любила сидеть на загривке, скрипка еврейская плачет по Хане, пальцем мешавшей цикорий в стакане...
Вот она связь – палашом не разделишь –
любишь не любишь, и веришь не веришь:
кровная связь, через век пуповина.
Гей, Украина моя, Украина.

   * * *

* * *

Юрию Кучумову