* * *

И в памяти встанет картина:

болотце. Тропинка. Калина.

И юной травы пересверк.

Спускается с горки в долину,

глядит на ольху, на калину

и плачет хромой человек.

Солдатский мешок за плечами.

Тельняшка. Бушлат с якорями.

И мама в слезах... И родня... 

 – Я – брат твой! Не бойся меня.

Сенокос в Лягощах

-

Звонкозелёный, мощный, светлый –

навес лесной. А в понизах,

под сенью неподвижных веток,

цветы в серебряных слезах.

И отведённые делянки:

кому – опушка или лог,

кому кюветные останки

вдоль травяных сырых дорог...

Уже одни сгребают сено

полуготовое в валки;

другие важно и степенно

ведут косьбу... А мужики –

фронтовики артелькой дружной

готовят полевой кулеш,

пекут картошку...

Грянет ужин:

«Бери, что хошь, и вволю ешь!»

Всё это будет... А пока что

отдал приказ мне батька мой:

«Чтоб нас не подкосила жажда,

слетай к колодцу за водой».

Приказ такой – за труд награда, –

ведь я сегодня навихлял

плечо косою – до упада,

так никогда не уставал

(зазорно ль в этаком признаться

в мои неполные шестнадцать?).

Беру отцовский «лисапет» я

и мчу сквозь солнечную сеть,

сквозь эхо скачущее лета,

чтоб у колодца замереть...

Спит «журавель» – бадья над срубом;

и гну я шею «журавлю», –

и под струю подставив губы,

я влагу сладкую ловлю.

Бадья  – вниз, вверх. И опрокину

ток ледяной (со сталью схож!) –

на грудь, на голову, на спину,

чтоб, охнув, выпестовать дрожь!..

Наперевес возьму две грелки

(зимой в них долгое тепло!).

Вновь вдосталь пью

глоточком мелким,

чтоб скулы судоргой свело.

И отправляюсь восвояси

сквозь мотыльковый хоровод.

Ах, сенокосный день – прекрасен,

когда б не оводы, не пот!..

Всё понимающий мой батя,

испив,

вдруг сжалится: «Уже

махать косою нынче хватит,

подрыхни малость в шалаше:

назавтра трудный будет день».

И, как убитый, упаду я

ничком в прохладную духмень –

в цветочную и травяную...

* * * 

– Продай, что есть, – я всё куплю –

от злата до медяшки! 

– Возьми того, кого люблю,

с его изменой тяжкой. 

– И сколько просишь за него –

за твой товар бесценный? 

– А ничего, а ничего,

он – не пятак разменный. 

– Так не бывает! Говори,

чем отплатить удачу? 

– За так его ты забери

и жизнь мою в придачу...

Кавалерия

-

Что названо, то живо,

что помнится, то любо:

при службе «журавлиной» –

ветла над звонким срубом;

долблёное корыто

с колодезной водою

зелёным мхом прошито,

прострочено росою.

Мы знаем все повадки

конюшенных коней,

как знает на трёхрядке

все пуговки Ваней.

Земля – твоя обутка,

но ты ведь – на коне! –

летишь-звенишьЗауловкой

и – Светкин взор в окне!

Босая кавалерия

в тринадцать шкетных лет

идёт, держа равнение

на весь на белый свет.

И что с того, что Светочка –

берёзовая веточка –

годочков через пять

счастливо скажет: – Лёнечка!

Я выхожу за лётчика,

чтоб над тобой летать!

...Отпела, откружила

весна над отчим краем.

Что было, то и живо,

что живо – вспоминаем:

лихая кавалерия

в тринадцать шкетных лет

идёт, держа равнение,

хотя самой уж нет.

Очередные выборы

-

Только врубит свой свет

над землёю восток,

только солнышко встанет

чуть-чуть на котурны, –

сунем честно лукавый квиток

в пасть хохочущей урны.

Девочка идёт через долину

-

Обгоняя чибисов и чаек,

ласточка пикирует к реке, –

в это время, вовсе не случайно, –

музыка возникла вдалеке.

Вслед за нежной музыкой нездешней,

продолжая високосный час,

расцвела столетняя черешня,

может быть, последний в жизни раз...

И венчая счастия картину –

перволюбья незабвенный год,

девочка идёт через долину,

машет мне рукою и поёт!

Распутица

-

Потускнело. Пожухло. Повыцвело.

Кончен осени бал золотой.

Словно след от бесшумного выстрела,

дым кочует над серой избой.

Моросит...

И ветла за обочиной,

ветви-руки скрестив на груди,

терпеливой вдовой озабоченно

на пустую дорогу глядит...