ВСПОМИНАЯ РУБЦОВА
-
Осенний сквер прохладою бодрил.
И битый час, нахохлившись над книжкой,
Я что-то бодро к сессии зубрил,
А он курил, закутавшись в плащишко.
-
Скамья. И рядом признанный поэт!
Заговорить, набраться бы отваги,
Мол, я из той же – хоть без эполет! –
Литинститутской доблестной общаги.
-
Он всё сидел, угрюм и нелюдим,
Круженье листьев взором провожая,
И вдруг сказал: «Оставьте... Всё сдадим!» –
Я подтвердил кивком, не возражая.
«Вы деревенский?» – «Ясно, из села!» –
«Не первокурсник?» – «Heт, уже не гений...»
В простых тонах беседа потекла,
Обычная, без ложных откровений.
Вот пишут все: он в шарфике форсил,
Но то зимой. А было как-то летом:
«Привет, старик!» – рублёвку попросил
И устремился к шумному буфету.
-
Теперь он многим вроде кунака,
Мол, пили с Колей знатно и богато!
А мы лишь раз с ним выпили пивка
И распрощались как-то виновато.
-
Потом о нём легенд насотворят
И глупых подражателей ораву.
При мне ж тогда был фотоаппарат,
И техника сработала на славу.
-
Он знал и сам: легенды – ерунда,
А есть стихи о родине, о доме.
Он знать-то знал – взойдёт его звезда,
Но грустен взгляд на карточке в альбоме.
Старый солдат
-
Вся-то баталия проще простого:
Марш изнуряющий, бомбы, паром,
Клюнуло там на Дону, под Ростовом,
При отступлении в сорок втором.
-
И опрокинулось знойное небо,
И захлебнулось шрапнельной икрой,
Вот и в Берлине – не выпало… не был,
А следопыты решили: герой!
-
Шаг за шажком и – взошёл на крылечко,
Выдали угол… (На власть не ворчи!)
Вот и кулёк диетической гречки,
И валидол – прописали врачи.
-
Скрипнула дверь, постоял на пороге,
Сердце сдавило, припал к косяку,
Крупкой коричневой сея под ноги –
По домотканому половику.
-
Много недель было в комнате тихо,
Думали, выехал… Богом храним.
Вновь следопыты пришли… А гречиха
В рост поднялась и шумела над ним.
ТРОЙНАЯ УХА
С кинохроники об этом
До сих пор не снят запрет.
Снег лежал ещё по пояс.
Ход снижал курьерский поезд.
Волки выли на луну.
Враг проигрывал войну.
Кипятком парили краны.
И с прищуром небольшим
Разбирал боец охраны
Надпись: «Станция Ишим».
Встал курьерский.
Смолкли стуки.
Тихо, глухо, как в воде.
Будь шпион какой, от скуки
Сдался бы НКВД.
От колёс мазутный запах.
Паровозной топки зной.
Нелогично, не на запад,
Будто барс на мягких лапах,
Поезд следовал ночной.
На восток шёл. Свет зелёный
Не чинил ему допрос.
Может быть, в укрепрайоны
Генералов важных вёз.
Шёл на Тихий, тьму пронзая
До черты береговой,
Самураю намекая,
Чтобы плыл к себе домой.
Вот дымком пахнул угарным,
Вот застопорил стоп-кран,
Отпугнув на двор товарный
Стайку инопланетян.
Вышли трое без огласки.
Первый, тощий, был в коляске,
В макинтоше выходном,
В пледе тёплом, шерстяном.
Поплотней – премьер британский,
А при нём – коньяк армянский.
Распечатал, чуть отпил.
И – сигарой закоптил.
Третий был в простом, не чинном,
Полушубчике овчинном
Сверху маршальских погон,
От простуды утеплён.
На перроне в горстке света
Стыл гонец из сельсовета –
В конармейском шлеме дед.
С кинохроники об этом
До сих пор не снят запрет.
Под Берлином шли сраженья,
Трудно русский немца бил.
Но побьёт же... Предложенье
Дед-гонец и возгласил.
На гражданской конник стойкий,
Тут же – консул от сохи,
Дед позвал Большую тройку
Похлебать в селе ухи.
Жизнь скудна, мол, но, однако,
Есть достаточный карась!
И Верховный добрым знаком
Пыхнул трубкой: «Действуй, власть!»
Быть сему! И тронул конный,
С пересвистом – в гриву, в хвост! –
После Ялты напряжённой,
На победу заряжённый,
Государственный обоз.
Санный полоз пел морозно,
Дед всё правильно смудрил:
Впереди «Фордзон» колёсный,
Как небес архангел грозный,
В Окунёво след торил.
Широко снега лежали,
Без путей и без дорог.
А в селе столы сдвигали.
В кумачовом клубном зале
Ароматный плыл парок.
Мало мест. Доску полатей
Притащили – не беда.
Тетя Катя – на подхвате,
Дед при шлеме – тамада.
Самовар, как жар, пылая,
За кулисами пыхтел.
«Широка страна родная!» –
Патефон гвардейский пел.
Будто пахарь за сохою,
Рузвельт, справившись с ухою,
С утлых плеч стряхнув озноб,
Промакнул платочком лоб.
Карася поел. Икорки
Слабо вилкой ковырнул.
Может, вспомнил о Нью-Йорке,
Тайно на руки подул.
Ну, а вождь, спаситель мира,
Сталин наш – наоборот
Расстегнул крючки мундира,
Чем в восторг привёл народ.
Поднял тост победы близкой:
«Победим!» – сказал тепло.
Тут уж Черчилль принял виски,
Раз, другой глотнул. Пошло!
Не гордыню-грусть-тревогу
В питие топил премьер.
Заглушал, быть может, злобу,
Что таил к СССР.
Малыши вовсю галдели.
Удалось меж ног пролезть.
Бабы те «Катюшу» пели,
Кони всласть овсом хрустели, –
Где он добыт был? Бог весть!
Пел народ. А боль пылала,
Глубока она была.
Никого не миновала,
Ни одной семьи села.
Ждали мира, как проталин,
Выйдет срок! Каким придёт?
Лишь догадывался Сталин,
Дальше видел наперёд:
Будет Трумэн, Хиросима,
Съезд 20-й, Целина,
Подлый Фултон, сдача Крыма,
И берлинская стена.
Будет мир, в боях спасённый,
Будет хлеб – родят поля.
Будут вражьих орд знамёна
В адских корчах у Кремля...
Тут и кончим... Проводили
Глав держав – без шума-пыли!
Случай был. И он во мгле, –
В том далёком феврале.
2015