Плач по утраченной родине
-
Судьбе не крикнешь: «Чур-чура!
Не мне держать ответ».
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.
-
Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с немотой,
империею зла, –
-
но о другой, о стовеково́й,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого
мы отдавали жизнь.
-
С мороза душу в адский жар
впихнули голышом –
я с родины не уезжал,
за что ж её лишен?
-
Какой нас дьявол ввёл в соблазн,
и мы-то кто при нём?
Но в мире нет её пространств
и нет её времён.
-
Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.
-
Что больше нет её, понять
живому не дано:
ведь родина – она как мать,
она и мы – одно.
-
В её снегах смеялась смерть
с косою за плечом
и, отобрав руду и нефть,
поила первачом.
-
Её судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без неё нельзя.
-
И тот, кто клял, душою креп
и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб
молдавскому вину.
-
Она глумилась надо мной,
но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в её конец любой.
-
В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.
-
Её просторов широта
была спиртов пьяней.
Теперь я круглый сирота –
по маме и по ней.
-
Из века в век, из рода в род
венцы её племён
Бог собирал в один народ –
но Божий враг силён.
-
И чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.
-
При нас космический костёр
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.
-
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет.
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
* * *
Ночью черниговской с гор араратских,
шёрсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золочёной извёсткой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой берёзкой.
Еле касаясь камений Синая,
тёмного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасётся.
Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обречённо и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Смертынька ждёт их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасёт их бездомный художник
бражник и плужник по имени Лёха.
Пусть же вершится весёлое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.
Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
* * *
Уходит в ночь мой траурный трамвай.
Мы никогда друг другу не приснимся.
В нас нет добра, и потому давай
Простимся.
Кто сочинил, что можно быть вдвоём,
Лишившись тайн в пристанище убогом,
В больном раю, что, верно, сотворён
Не Богом?
При желтизне вечернего огня
Как страшно жить и плакать втихомолку.
Четыре книжки вышло у меня.
А толку?
Я сам себе растлитель и злодей,
И стыд и боль как должное приемлю
За то, что всё придумывал – людей
И землю.
А хуже всех я выдумал себя.
Как мы в ночах прикармливали зверя,
Как мы за ложь цеплялись не любя,
Не веря.
Как я хотел хоть малое спасти.
Но нет спасенья, как прощенья нету.
До судных дней мне тьму свою нести
По свету.
Я всё снесу. Мой грех, моя вина.
Ещё на мне и все грехи России.
А ночь темна, дорога не видна…
Чужие…
Страшна беда совместной суеты,
и в той беде ничто не помогло мне.
Я зло забыл. Прошу тебя: и ты
Не помни.
Возьми все бла́га жизни прожитой,
По дням моим пройди, как по подмостью.
Но не темни души своей враждой
И злостью.
1974
* * *
Меня одолевает острое
И давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове,
И всё друзья меня забросили.
Ни с кем не пью, не философствую,
Забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
Да перечитываю Тютчева.
В слепую глубь ломлюсь напористо
И не тужу о вдохновении,
А по утрам трясусь на поезде
Служить в трамвайном управлении.
В обед слоняюсь по базарам,
Где жмот зовёт меня папашей.
И весь мой мир засыпан жаром
И золотом листвы опавшей...
Не вижу снов, не слышу зова
И будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
А на себя – как на чужого.
С меня, как с гаврика на следствии,
Слетает позы позолота.
Никто – ни завтра, ни впоследствии
Не постучит в мои ворота.
Я – просто я. А был, наверное,
Как все, придуман ненароком.
Всё тише, всё обыкновеннее
Я разговариваю с Богом.
1965