Русская поэзия | Борис Чичибабин

Борис Чичибабин

 
 
ЧИЧИБАБИН (Полушин) Борис Алексеевич (1923 – 1994) родился на Украине, в городе Кременчуг. Учёбу начал на историческом факультете Харьковского университета, но в начале войны был призван в армию. В 1945 году поступил на филологический факультет ХГУ, но через год был осуждён на пять лет лагерей за «антисоветскую агитацию». Освобождён в 1951-м. Работал бухгалтером. В 70-е годы сборник его стихотворений вышел в самиздате, за что он был исключён из Союза писателей СССР, имя его было вычеркнуто из литературы. Его стихи начинают активно издавать уже в годы перестройки. Поэтические сборники: «Молодость» (1963), «Мороз и солнце» (1963), «Гармония» (1965), «Плывёт Аврора» (1968), «Колокол» (1989), «Мои шестидесятые» (1990), «Цветение картошки» (1994) и другие. Лауреат Государственной премии СССР. Жил в Харькове.
 

  Плач по утраченной родине
"Ночью черниговской с гор араратских..."
"Уходит в ночь мой траурный трамвай..."
"Меня одолевает острое..."
 

Плач по утраченной родине

-

Судьбе не крикнешь: «Чур-чура!

Не мне держать ответ».

Что было родиной вчера,

того сегодня нет.

-

Я плачу в мире не о той,

которую не зря

назвали, споря с немотой,

империею зла, –

-

но о другой, о стовеково́й,

чей звон в душе снежист,

всегда грядущей, за кого

мы отдавали жизнь.

-

С мороза душу в адский жар

впихнули голышом –

я с родины не уезжал,

за что ж её лишен?

-

Какой нас дьявол ввёл в соблазн,

и мы-то кто при нём?

Но в мире нет её пространств

и нет её времён.

-

Исчезла вдруг с лица земли

тайком в один из дней,

а мы, как надо, не смогли

и попрощаться с ней.

-

Что больше нет её, понять

живому не дано:

ведь родина – она как мать,

она и мы – одно.

-

В её снегах смеялась смерть

с косою за плечом

и, отобрав руду и нефть,

поила первачом.

-

Её судили стар и мал,

и барды, и князья,

но, проклиная, каждый знал,

что без неё нельзя.

-

И тот, кто клял, душою креп

и прозревал вину,

и рад был украинский хлеб

молдавскому вину.

-

Она глумилась надо мной,

но, как вела любовь,

я приезжал к себе домой

в её конец любой.

-

В ней были думами близки

Баку и Ереван,

где я вверял свои виски

пахучим деревам.

-

Её просторов широта

была спиртов пьяней.

Теперь я круглый сирота –

по маме и по ней.

-

Из века в век, из рода в род

венцы её племён

Бог собирал в один народ –

но Божий враг силён.

-

И чьи мы дочки и сыны

во тьме глухих годин,

того народа, той страны

не стало в миг один.

-

При нас космический костёр

беспомощно потух.

Мы просвистали свой простор,

проматерили дух.

-

К нам обернулась бездной высь,

и меркнет Божий свет.

Мы в той отчизне родились,

которой больше нет.





* * *

Ночью черниговской с гор араратских,
шёрсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золочёной извёсткой,
Меч навострил Святополк Окаянный.
Дышат убивцы за каждой берёзкой.

Еле касаясь камений Синая,
тёмного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Мук не приявший вовек не спасётся.

Киев поникнет, расплещется Волга,
глянет Царьград обречённо и слепо,
как от кровавых очей Святополка
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждёт их на выжженных пожнях,
нет им пристанища, будет им плохо,
коль не спасёт их бездомный художник
бражник и плужник по имени Лёха.

Пусть же вершится весёлое чудо,
служится красками звонкая треба,
в райские кущи от здешнего худа
скачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог-Вседержитель с лазоревой тверди
ласково стелет под ноженьки путь им.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.
Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая,
по полю русскому в русское небо,
ни колоска под собой не сминая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.




* * *

Уходит в ночь мой траурный трамвай.
Мы никогда друг другу не приснимся.
В нас нет добра, и потому давай
Простимся.

Кто сочинил, что можно быть вдвоём,
Лишившись тайн в пристанище убогом,
В больном раю, что, верно, сотворён
Не Богом?

При желтизне вечернего огня
Как страшно жить и плакать втихомолку.
Четыре книжки вышло у меня.
А толку?

Я сам себе растлитель и злодей,
И стыд и боль как должное приемлю
За то, что всё придумывал – людей
И землю.

А хуже всех я выдумал себя.
Как мы в ночах прикармливали зверя,
Как мы за ложь цеплялись не любя,
Не веря.

Как я хотел хоть малое спасти.
Но нет спасенья, как прощенья нету.
До судных дней мне тьму свою нести
По свету.

Я всё снесу. Мой грех, моя вина.
Ещё на мне и все грехи России.
А ночь темна, дорога не видна…
Чужие…

Страшна беда совместной суеты,
и в той беде ничто не помогло мне.
Я зло забыл. Прошу тебя: и ты
Не помни.

Возьми все бла́га жизни прожитой,
По дням моим пройди, как по подмостью.
Но не темни души своей враждой
И злостью.

1974




* * *

Меня одолевает острое
И давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове,
И всё друзья меня забросили.

Ни с кем не пью, не философствую,
Забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
Да перечитываю Тютчева.

В слепую глубь ломлюсь напористо
И не тужу о вдохновении,
А по утрам трясусь на поезде
Служить в трамвайном управлении.

В обед слоняюсь по базарам,
Где жмот зовёт меня папашей.
И весь мой мир засыпан жаром
И золотом листвы опавшей...

Не вижу снов, не слышу зова
И будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
А на себя – как на чужого.

С меня, как с гаврика на следствии,
Слетает позы позолота.
Никто – ни завтра, ни впоследствии
Не постучит в мои ворота.

Я – просто я. А был, наверное,
Как все, придуман ненароком.
Всё тише, всё обыкновеннее
Я разговариваю с Богом.

1965