* * *

А на улице на сельской

нет парней и нет девчат,

а вагончики по рельсам

всё стучат, стучат, стучат –

всё везут людей весёлых

вдаль от матушки-земли,

где в больших красивых сёлах

годы детские прошли.

-

А на небо смотрит кто-то,

и слеза туманит взгляд,

а по небу самолёты

всё летят, летят, летят –

всё несут легко и плавно

тех, кто вышел в светлый путь,

чтоб в земле обетованной

приземлиться как-нибудь.

-

Позабыв про все печали,

про отцовский дом и сад,

устремлён в иные дали

чей-то сын и чей-то брат;

и, оставив все напасти,

с материнского двора

держит курс навстречу счастью

чья-то дочка и сестра.

-

А под ивой под плакучей

лижет камушки река,

и ползут над нею тучи

там, где плыли облака;

а берёзка безответно

на погосте на пустом

всё кому-то машет веткой

над родительским крестом.

     * * *

Вот, ребята, мы и дожили:

зову крови вопреки

комиссаров уничтожили

комиссарские сынки.

* * *

Так, без причины, припомнил нечаянно:

Детство. Изба. За окошком буран.

Песню какую-то очень печальную

Пел мой отец под соседский баян.

Хмурый хозяин баяна трофейного

Был без ноги и почти безголос.

Помню глаза, словно зёрна кофейные,

Ёршик уже поседевших волос.

-

Помню: сосед обнимается с батею,

На пол поставив трофей фронтовой. 

– Ногу... на мине пехотной... в Прибалтике.

Главное дело – остался живой!

-

Помню, как оба, уже осовелые,

Долго, не чокаясь, пили вино,

Пели «Землянку», «Метель эта белая...»

И, умолкая, глядели в окно.

Помню: качалось за стёклами деревце.

Помню: качнувшись, сосед прохрипел: 

– Мать... и жену... топорами... бандеровцы...

Больше никто в этот вечер не пел.