Русская поэзия | Диана Кан

Золотые отшвырнув оковы,

по миру босое – Боже мой! –

русское заплаканное Слово,

ты идёшь с поникшей головой.

Не согреет мировая слава,

не спасёт у жизни на краю…

Призывают вороны картаво

сто смертей на голову твою.

Расхрабрились, навалились скопом…

Что же, на миру красна и смерть!

Только всем америкам-европам

всё равно тебя не одолеть.

Бедами болезными твоими

Русь живёт и крепнет, не шутя.

Ты у Божьей Матери Марии

тайное любимое дитя.

Сколько б над тобою ни клубились

вороны в завистливой тоске,

говорить они не научились

на твоём Великом языке!

И вновь мы устоим, когда, мечи попрятав,

Они вползут в наш дом, рядясь в друзей.

И станут, опоив заморским ядом,

Морить старух и развращать детей.

Допустят наших дунек до Европы –

Пусть пляшут по борделям нагишом.

И переоборудуют под «шопы»

И школу, и завод, и космодром…

Мы устоим… Хотя и поневоле

То влево нас, то вправо занесёт.

Мы даже убедить себя позволим –

Мол, рынок нас не выдаст, Бог спасёт!

И будет счастье, словно локоть, близко –

Мы по-американски заживём.

Мы, может, даже выучим английский

(Немецкий-то учить нам было в лом!).

Маркетинг, киллер, диллер, супервайзер,

Промоутер, бэбиситер, бэби-бум…

Мы думали: из грязи – прямо в князи.

А на поверку выйдет – русский бунт.

Сметающий содомские пороки

От гатчинских болот и до Курил,

Бессмысленный, кровавый и жестокий –

Тот, о котором Пушкин говорил.

Ракитов куст. Калинов мост.

Смородина-река.

Здесь так легко рукой до звёзд

достать сквозь облака.

И – тишина… И лишь один

здесь свищет средь ветвей

разгульный одихмантьев сын –

разбойник-соловей.

Почто, не зная почему,

ступив на зыбкий мост,

вдруг ощетинился во тьму

мой верный чёрный пёс?

И ворон гаркнул в пустоту:

«Врага не проворонь!»,

когда споткнулся на мосту

мой богатырский конь.

Здесь мой рубеж последний врос

на долгие века.

…Ракитов куст. Калинов мост.

Смородина-река.

Когда я из глубинной дали

Кляну тебя, моя Москва,

Услышь в лирическом запале

Произнесённые слова.

Услышь! Но снова вранья стая

Обсела сорок сороков.

Услышь, оглохшая от грая,

Меня на рубеже веков.

Сорвётся стаей соколиной,

По ходу выстроившись в стих,

Призыв о доблести былинной

С воспламенённых уст моих.

Не стон, не всхлип и не рыданье.

Не о пощаде жалкий торг.

А – из-под сердца восклицанье:

«Я – русская! Какой восторг!»

Первый тост за бабушку Гугниху

возгласит станичный атаман,

прямо в глотку опрокинув лихо

свой гранёный, словно штык, стакан.

За Гугниху на седом Яике

пьют по первой испокон веков...

Кто не знает бабушки Гугнихи –

тот не из яицких казаков.

Если нас по полю брани носит

с вострой шашкой на коне лихом

и подкова удалая косит

поле, что засеяно свинцом,

не рыданья жён, сестёр стенанья,

слёзы помертвелых матерей –

бабушки Гугнихи заклинанья

до седых небес дойдут скорей.

Сдержанно, торжественно и тихо

в небесах за правнуков своих

хмурая суровая Гугниха

денно-нощно молит всех святых.

За Гугниху! – и никак иначе –

с лезвия клинка казаче пьёт,

потому что вольный род казачий

от Гугнихи-бабушки идёт.

Я подданная русских захолустий.

И тем права пред Богом и людьми.

И приступам провинциальной грусти

моя любовь к Отечеству сродни.

Пусть кажется кому-то экзотичной,

как в зимний день июньская гроза,

моя великорусская привычка

прищуривать нерусские глаза.

Вдали от многолюдных перекрёстков

постигла я на стылых сквозняках

кровавый привкус русского вопроса

на опалённых временем губах.

Ладонь отвергла дедовскую шашку,

но не снискала мира на земле...

Сгорает век томительно и тяжко.

Мои пути потеряны во мгле.

Лицо слезой кровавой умываю,

впадая временами в забытьё.

Но ни на что вовек не променяю

Божественное подданство своё!

Гостить гожо – отгащиваться тошно...

А всё же хороша ты, мать Москва,

Таких, как я, приблудных-беспортошных,

Смеясь, прицельно бьющая с носка.

Хорош и ты, батяня добрый Питер!

От всей Руси земной поклон тебе.

Хоть все бока поободрал-повытер,

Так это ж ты совсем не по злобé.

Привет тебе, золовушка Самара!

Лицом ты также не ударишь в грязь.

Горящая неоновым пожаром,

Никак и ты в столицы подалась?

И то сказать – столичная наука

Лупить с носка, чужие драть бока,

С наскока двери открывать без стука

Не понаслышке и тебе близка.

Бравируя своей столичной спесью,

Не убоявшись Бога и греха,

Ты к малым городам своим и весям,

Как мачеха, надменна и глуха.

Раскрашенная вся и расписная,

Как шлюха, от бровей и до пупа...

Да что сказать?

Столица запасная,

Как девка загулявшая, глупа.

Он пел угрюмо: «...новый мир построим!..»

А после хмуро говорил всем нам:

«Такие песни надо слушать стоя,

при этом руки вытянув по швам!»

Таращили лазоревые глазки

внучата, подступавшие к нему:

«Мы встали, дед! Рассказывай нам сказки

про Эс-Эс-Эр – великую страну».

И восставала фениксом из пепла

в рассказах деда – навсегда вольна! –

летела в космос, побеждала, крепла

СССР – великая страна.

Омытая священным стягом алым,

вставала краше прежнего она.

И корчилась по кухням и подвалам

бесовья диссидентская шпана.

Старуха, что слыла простой и кроткой,

вдруг становилась строже и стройней.

И так гремела старой сковородкой,

что все боялись подступиться к ней.

Покуда брюзжало тайком диссидентство

в курилках, на кухнях за сытным столом –

смеялось-искрилось счастливое детство

и синие ночи взвивались костром.

Оно отсмеялось, оно отыскрилось.

Подёрнулось горестным пеплом утрат...

И не объяснит, как всё это случилось,

уже ни товарищ, ни друг и ни брат.

Ужель нас за то упрекнёте? – едва ли! –

вы, дети великой и страшной войны,

что не холодали мы, не голодали,

что звонко смеялись и в ногу шагали,

что самое лучшее время застали

мы – дочери ваши и ваши сыны.

Вот так и живём с ощущеньем утраты

огромной страны, превращённой в туман...

Мы не диссиденты и не демократы.

Мы – дети рабочих и внуки крестьян.

Не ждите от нас покаянья – пустое!..

В своей ностальгии отнюдь не вольны,

мы дети советской эпохи застоя –

желанные чада великой страны.

Били воблой по столу.

По стаканам пиво лили.

Всё рвались спасать страну.

Президентов материли.

Из закуски – хрен да шиш.

На столе – окурков блюдце.

Вот уж зашумел камыш.

Вот уже деревья гнутся.

Потерпи, Россия-мать!

Много ли ещё осталось?

Пива литров двадцать пять

На троих – такая малость!

Не качай камыш, река!

Дерева, замрите строем!

Вот сейчас рванём пивка

И – Россию обустроим.

Конь буланый. Меч булатный.

Небеса в крови.

На священный подвиг ратный,

Русь, благослови!

Среди злой хазарской ночи

сыновьям вослед

голубые вдовьи очи

льют свой слёзный свет.

И былинное раздолье

осенил окрест

православный ветер воли,

посланный с небес.

Наш поклон родному дому,

Божьему лучу…

Щит к щиту. Шелом к шелому.

И плечо к плечу.

Россия, Русь… А дальше многоточие…
Что ж, в этот скорбный судьбоносный век
Обочину мы приняли за отчину
И побрели по ней и в дождь, и в снег.
Мы люди Божие, калики перехожие.
Мы эмигранты в собственной стране…
Но, как ни тщились, нас не изничтожили
Все те, кто мимо мчались на коне.
Все те, кто напылили-накопытили.
Все те, кому чертовски повезло.
Все те, кто записались в небожители
Родной земли, отверженной назло…
…Под вопли автострадные-эстрадные,
Летящие в лицо нам пыль и грязь
Идём-бредём пообочь, невозвратные,
На купола церквей перекрестясь.
И нам не надо с отчиной сцепления
Шипами ощетинившихся шин,
Когда у ног почти в благоговении
О вечном шепчет скорбная полынь.