Русская поэзия | Виктор Смирнов

Я помню, как садилась мать за кросны,

А звёзды так буравили окно,

Что весь загадочный и лютый космос

Вплетался поневоле в полотно.

Душа в пути немало растеряла,

Но благодарен я за то судьбе,

Что видел с печки: мама расстилала

Половики, как небеса, в избе.

Босые ноги день и ночь свободно

Касались материнского труда.

Я думаю, что больше, чем сегодня,

Мы были космонавтами тогда…

Заросли и одичали речки,

Где гармонь, рыдавшая светло?

Зачерпнуть поглубже русской речи

Нынче негде – вымерло село.

Ни души! Лишь вся в плену несчастья,

Без людей уставшая грустить,

В одинокой хате баба Настя

Вовсе разучилась говорить.

Где коровы тёплое мычанье?

Ощущенье лютое прожгло:

Наше с нею мёртвое молчанье

В гости грозно с кладбища пришло.

Где ты, россыпей народных речка?

Бабка Настя кочергой гремит.

И одна на всю округу печка

Огненно о горе говорит…

В гулких просторах ночами холодными

Нет ни души.

Любит луна разговаривать с мёртвыми

В мёртвой тиши.

Любит землянам загадки загадывать

Звоном лучей.

Любит она с любопытством заглядывать

В лица людей.

Тот вон крестьянствовал, этот рыбачил –

Соль на губах.

Тот вон тесал топором, не иначе –

Сосны в глазах.

Смертью на холм этот вдруг вознесённые,

Празднуя жизнь,

Ходят по кладбищу рядом влюблённые –

Руки срослись.

Прожил неделю, а может быть, месяц,

В лунных лучах

Ангелом Божьим летает младенец

В спящих цветах.

О как пронзительны ночи холодные!

Тени в окне –

То из могил поднимаются мёртвые

Вновь при луне.

И, не тая одинокой улыбки,

Чтобы помочь,

Мёртвый отец мой играет на скрипке

Мёртвым всю ночь.

Как петь отцы и матери умели!

И вдруг – какая сила увела? –

В края чужие песни улетели.

И вот без них деревня умерла.

Стоит забытой, мёртвою, ничьею,

Средь бела дня пугая темнотой.

И только песня кружится над нею,

В грудь лебединой ранена тоской.

И чует чутким сердцем поднебесье,

Что каждый звук – на волоске висит.

Или, упав, с собой покончит песня –

Иль русскую деревню воскресит.

Казнь

Как долго падал колокол в тиши!

Он падал – и звонил на всю округу,

Звонил, звонил что было духу

О скудости и гибели души.

Он с пашнями в пути поговорил,

Он повторил себя в росе опушек.

Он медленно проплыл в глазах старушек,

Он медленно в глазах веков проплыл.

Сквозь гулкую небесную волну,

Сквозь ветки, где гнездятся птичьи души,

И до сих пор он падает – и рушит

Россию, солнце, радость и весну…

О России

Просыпаюсь – заря за дверью

Ждёт в луга заливные меня.

Отними у меня деревню –

Что останется от меня?

Отними у меня покосы –

Чем я встречу начало дня?

Отними у меня берёзы –

Что останется от меня?

Не хожу по ковровым дорожкам,

Верность узким тропинкам храня.

Отними у меня гармошку –

Что останется от меня?

Я любые беды осилю

С тем, кто мне по духу родня.

Отними у меня Россию –

Что останется от меня?!

ПОХОРОНЫ ГАРМОНИ

Путь мой русский сегодня до конца разгадан

(Нет иного пути, хоть до гроба трезвонь):

Киселёвское кладбище – вот оно, рядом.

И несу хоронить я старушку-гармонь.

Отыграла народу, речушке, сараю.

Отсияла, правдивая, как на духу.

И кому я в той чёрной дороге сыграю?

Только пьяному – в рваном плаще – пастуху.

Председатель, наверно, не выдал обновы.

Плащ – об землю! Частушка кипит на губах.

И глядят на него, сбившись в кучу, коровы.

И мне кажется: слёзы у них на глазах.

И к мехам я прильнул всей воскресшей душою.

Переборы кидаю ручьям и лугам.

Гну трёхрядку малиновой звонкой дугою –

Никому так на свете ещё не играл!

И мозольно блестит средь травы кнутовище.

И забытое стадо разбежится вот-вот.

Но от скорбной дороги, что ведёт на кладби́ще,

Он чечёткой сапог ответвленье ведёт.

Тень на клеверном розовом пляшет горошке.

Вьётся возле лица одуванчиков пух.

И не знает, что жизнь продлевает гармошке

Этот пьяный и рваный российский пастух…

Я знаю: радость – не для всех,

Для редких, может быть.

О смысле жизни думать – грех,

Святое дело – жить.

И свет любви ловить во мгле,

Волшебный, вечный свет.

Иного смысла на земле

И не было и нет.

В моей душе

Бил по мячу лаптою с разворота

Я в детстве – дела не было милей.

…Идёт в душе незримая работа

Помимо чьей-то воли и моей.

Лишь там отец, снопом на поле павший,

Людей сбирает скрипкой у ворот.

Незримый пахарь на незримой пашне

Лишь там сквозь время борозду ведёт.

Там осень метит клёны красной краской,

И прячут землю стылые снега.

Косцы идут в лучах зари крестьянской,

И душные возводятся стога.

Там строгие монашеские кельи –

А рядом рвёт меха гармонь, звеня.

Там встала мать в церквушке на колени

И молится, живая, за меня.

Там василёк ликует и ромашка,

Там лица всей кладбищенской родни.

Там, как гужи, возвышенно и тяжко

Скрипят гармошки крепкие ремни.

Вдруг вздрогну средь страды я вдохновенной:

Свистя, как соловей, на все лады,

Ещё он не вернулся из Вселенной –

Мяч, улетевший от моей лапты.

Я чувствую, как ветер, зверь и птица,

Как мой отец со скрипкой у ворот,

Что в небеса моя душа умчится,

Когда мой мяч на землю упадёт…

Снова в мире одно:

Раня русское сердце,

Бьётся вьюга в окно,

Словно хочет согреться.

В хате холод стоит,

Вьюге в раме оконной

Виден строгий старик

На куту под иконой.

И с испугу она

Понеслась меж деревьев,

Но живого окна

Нету в мёртвой деревне.

Стылый пепел в печах.

И, дрожа от испуга,

Одиноко в полях

Плачет русская вьюга.

В горьких муках своих,

Раня русское сердце,

Бьётся вьюга в мой стих,

Словно хочет согреться.

У судьбы на краю

Плачу, петь не желая:

В самом русском краю

Только вьюга живая...

Луга к реке спускаются отлого.

И вдруг подумал я, минуя гать:

Что, если жизнь от Бога, смерть от Бога,

Тогда о чём на свете горевать?

Кукушкин счёт доносится с опушки.

Глаза души платком зари протру.

Мудрее всех беззубая старушка,

Молящаяся в церкви поутру…

Любоваться, как голубь голубит голубку,

Бить поклон золотой и зелёной весне.

И цепляться за жизнь, как за мамину юбку,

И отталкивать смерть, словно ведьму во сне.

Жаль: простилась деревня с пастушьей свирелью.

Небо дышит, однако, крестьянской дежой...

Ни души, лишь старуха сидит под сиренью

И соцветий касается скорбной душой.

Скоро лето придёт. Мы с тобой за малиной

В лес пойдём, чтобы там помолиться судьбе.

И не мне ль суждено лишь безмолвной могилой

В мире память оставить о смертном себе?

И усну я тревожно под звёздною сенью,

И приснится мне хата с пустою дежой,

И у хаты старуха сидит под сиренью –

И соцветий касается вещей душой.

Был певцом я не только травы и отавы –

Я касался крылом золотящихся звёзд.

Был отмечен я славой. Но хватит ли славы,

Чтобы кто-то пришёл на забытый погост?

И, быть может, одно донесётся до слуха:

Средь незыблемой суши, средь буйных морей,

Смертных всех пережив, с вещим ликом старуха

Куст сирени сажает у могилы моей...

Чем он жив, Руси певец?

Верит в небыли и были

Сердце, как в гнезде птенец,

Мать которого убили...

Вмещавшая голубизну и зелень,

Она теперь уже не дочь Творца:

Так люди изуродовали Землю,

Что Бог её не узнает лица.

Я и её певец, её не стою,

Коль не сумел в лихой беде помочь.

Безликою и круглой сиротою

Скитается в потёмках день и ночь…

Те, что должны сиять, любить, лучиться,

Те, от каких лишь смрад и мрак идёт, -

Ощупывает Бог людские лица,

Но их почти уже не узнаёт…