* * *

Вслух и про себя слёзно повторяю

вечером и днём, в полночь и с утра:

«Мать сыра земля! Мать земля сырая!

Мамочка моя... Мать земля сыра...»

Вот она, земля: белый от мороза

холмик из песка, глины и корней.

А над ним стоит юная берёза,

над последним сном матушки моей.

Вот она, земля, древняя, родная...

Столько лет на ней мама прожила,

никаким другим землям не желая

отдавать запас своего тепла.

Детям и садам северного края

подарила свет вечного добра

мамочка моя, мать земля сырая,

мать сыра земля, мать земля сыра...

Ты ушла в неё, в этот мир неброский

глины и песка, в серый мёрзлый пласт.

Ты не зря всю жизнь пела про берёзки:

вот – одна из них над тобой сейчас!

И, прижавшись к ней, слёзы усмиряя,

вижу: стала мне до скончанья дней

мать сыра земля, мать земля сырая –

псковская земля – матушкой моей...

9 Мая 21 века

-

Ты сниться мне, отец, всё чаще стал…

Ты в этих снах не только что не стар,

но и меня на тридцать лет моложе

сегодняшнего…

-

Вижу облик твой в шинели,

в гимнастёрке фронтовой.

И, всё больнее душу мне тревожа,

сильней, чем орудийная пальба,

мне слышится в глазах твоих мольба:

-

«Скажи, сынок,

за что, за что, за что же

те, кто у вас сегодня во властях,

победу нашу превратили в прах?

Скажи, неужто это – навсегда?!»

-

…И просыпаюсь я в слезах стыда.

Не будет

-

Не будет последнего дня у России!

Не будет последнего дня!

Последний Иуда на красной осине

удавится в кроне огня.

И время само, и себя пересилив,

мы выстоим, веру храня.

Под кровом небес, то свинцовых, то синих,

надёжней душа, чем броня.

Не будет последнего дня у России!

Не будет последнего дня!

Не зря же мы тысячу лет возносили

молитвы с колен и с коня.

Не будет последнего дня у России!

Не будет последнего дня…

День первый творенья

лучи золотые

возносит, в колосьях звеня.

По звёздам и росам ногами босыми

сквозь вечность бежит ребятня…

Не будет последнего дня у России!

Не будет последнего дня!

* * *

Из "Сыновней поэмы"

Чести моей никому не отдам

              Надпись на мече псковского

              князя Всеволода, ХIV в.

Помню, как в детстве меня поразила

в местном музее, в старинной палате

надпись на княжеском ратном булате:

«Чести моей никому не отдам».

В этих словах заключённая сила

предков моих поднимала на рати,

чтоб чужеземцев орда не грозила

весям, и пашням, и городам.

Чести моей никому не отдам.

-

Это мое родовое наследье.

…Пращур мой прожил чуть меньше столетья.

Сколько ненастий прошлось по нему!

Сколько напастей, скорбей и печалей

гнули мужицкую душу, ломали.

Боли его перечислишь едва ли.

Хлеб отбирали. Сад вырубали.

И раскрестьяниванье, и тюрьму –

всё пережил он. Труды его гибли

в бурях и войнах. Да не перешибли

обуха плетью. Всё перенёс он –

крупных и мелких властей кутерьму.

В памяти гордым остался утёсом.

Чести своей не отдал никому,

кроме потомков…

Усталый отец мой,

видел я в силе тебя молодецкой,

ярой, не сломленной натиском гроз,

временем пороха, крови и слёз,

где и война, и концлагерь немецкий,

где и землянки в горьком дыму

на пепелищах деревни глубинной.

Запах полыни, ветер судьбины…

Ты над тетрадями школьными спину

не разгибал – а труду твоему

так никакой и не сталось награды.

Только обиды сыпались градом.

И всё равно – ни душе, ни уму

не дал погрязнуть в обидах вчерашних.

Вот и сегодня ты гнёшься на пашне,

чести своей не отдав никому,

кроме сынов.

-

И моею судьбою

правит наследье моё родовое

и подвигает к любви и трудам.

Всё отбирайте – вернётся с лихвою.

Всё отдаю вам. И лишь одного я –

Чести своей – никому не отдам.

Старые сказки

-

Деревянный щелкунчик запрыгнул на трон.

И, хотя никогда не носил он корон,

он почуял своим деревянным нутром:

час настал его, звёздный, коронный.

Крошка Цахес, прикинувшись мудрым царём,

повелел нам поверить, что счастлив при нём

будет каждый в державе голодной.

-

Не прогнал – за собою щелкунчик привёл

стаю крыс, во дворце усадив их за стол.

Чёртик из табакерки на месте пустом

обернулся нешуточным чёртом.

Крошка Цахес – на лыжах в крутом вираже,

и – толпа теннисистов блистает уже

мастерством горнолыжного спорта.

-

На экране щелкунчик уже в кимоно,

и придворные, словно в японском кино,

в карате влюблены оказались давно

и один одного подминают.

Крошка Цахес – в борьбе подковёрной мастак,

и – молчат бунтари, сев на хлебных местах,

лишь японскую мать поминают...

-

Крошка Цахес умело зомбирует всех.

За кордоном щелкунчик имеет успех.

А в державе – подобие ада:

нас уже догрызает крысиная рать.

И конца этим сказкам у нас не видать.

И опять поминать нам японскую мать.

Или – русскую... мать Хакамады...

Горит огнём Останкинская башня...

-

    Падения империй и гибель династий

    нимало не волнуют меня; гибель крестьянского

    дома и двора – вот подлинная трагедия.

                                               И. Гёте

-

Горит огнём Останкинская башня!

А я не в горе: меньше будет лжи…

Куда страшней, что глохнут наши пашни

и ни картошки не родят, ни ржи.

-

Конечно, жаль техническое чудо

и горько за людей, погибших в нём.

Но этот шпиль принёс нам столько худа,

что впрямь – гори он голубым огнём!

-

И мне причины этого пожара

без розыска понятны и ясны:

хоть раз, да совершилась Божья кара

над ядовитым шприцем Сатаны.

-

…Но вновь горят экраны голубые,

и с каждым днём они всё «голубей».

Наркоигла засажена в Россию,

чтоб мы своих не чуяли скорбей…

Дума

-

По весенним садам и по летнему тёплому щебню,

по звенящим садам и по талому гиблому льду,

по некошеным травам, которых не сыщешь целебней,

не в последний ли раз, не в последний ли раз я иду?

-

Не в последний ли раз в этом северном городе древнем,

обнимая родных, я на пыльном перроне стою;

не в последний ли раз я сегодня простился с деревней,

где впервые когда-то увидел я землю свою?

-

...Наступила пора неотступной и горькой заботы –

вопрошать небеса, и судьбу, и себя самого:

не последний ли год подарил мне медовые соты,

не последний ли день подарил мне своё волшебство?

-

И повсюду со мной эта жгучая дума слепая

неразрывна теперь, даже в сладком ночном забытьи:

не в последний ли раз я в любви твоей сердце купаю

и устами твоими я губы сжигаю свои?..

-

И не то чтобы страх мне подумать о вечной разлуке

с белым светом родным, с красным летом и синей зимой,

но немыслимо больно в годину великой разрухи

самых близких людей оставлять с побирушной сумой...

-

Я сложил свою песню, свою голубиную книгу,

и не страшно уйти, нет, не страшно – да только невмочь,

обрывая судьбу, сознавать до последнего мига,

что без крова и хлеба останутся мама и дочь.

-

И под кровом небес, под седым серебром журавлиным

будут гибнуть и гнить золотые литые хлеба,

и завоет безлюдье по русским заглохшим долинам,

и уже не спасёт города от бесхлебья изба.

-

...А в великой стране, что когда-то Святой величалась,

чужеземцы в святынях пируют и пляшут уже!

...Вот поэтому мне давят горло и горечь, и жалость,

и последнего мига болит ожиданье в душе.

-

Даже если в душе, словно в праздник престольный к обедне,

светлый благовест льётся и солнце восходит в зенит,

никуда не уйти от предчувствий, что это последний

вольный голос удачи – последний, последний звенит!

-

И уже никогда не вдыхать сумасшедшую волю

и слепящую радость работы, любви и гульбы,

и не корчиться в муках от самой неистовой боли,

и по-русски от гнева уже не сорваться с резьбы...

-

Как тревожно и горестно, как тяжело и печально

покидать беззащитными тех, что любили меня.

...Да не станет строка моя новая словом прощальным:

ведь прощанье с прощеньем созвучны, да всё ж не родня.

-

Да воскреснет земля, где живут мои люди родные.

Да не сгинут святыни, и грады, и веси её.

Да не будет последней молитва моя о России.

Да не будет последним последнее слово моё.

Россия пишет...

-

Россия пишет стихи и прозу

в годину смуты, в чаду разрухи.

А – всё про то же: и о берёзах,

и о свиданьях, и о разлуке.

Любого в мире сильней гипноза

её словесность – а ей всё мало!

Россия пишет стихи и прозу –

как никогда ещё не писала.

-

В ином посёлке – ни баб тверёзых,

ни мужиков не найдёшь, тем паче.

Но есть мальчишка: такую прозу

он сочиняет, что черти плачут.

И есть девчонка: как жемчуг нижет

стихи, что мёртвых бы воскресили.

И знать не знает она, что движет

её ручонкой сама Россия.

-

Дождём кровавым исходят грозы

над ней, но болью, глубинной самой,

Россия пишет стихи и прозу,

как ни-ког-да ещё не писала!

О них и ведать ещё не может

читатель русский в быту свинцовом.

Но день России недаром прожит,

коль в нём возникло живое слово.

-

Почти нагая, почти босая,

не перестанет сквозь кровь и слёзы,

себя спасая и мир спасая,

писать Россия стихи и прозу.

Мой берег

Батькин берег, маткин край.

                        Северная песня

Дальний берег, дальний край,

дальняя дорога...

В дымном небе – птичий грай,

снежная морока.

Слышу двух родных сердец

перестук в тревоге,

это мама и отец

встали на пороге.

-

В ожиданьях поседев,

снова провожали.

И старинный наш напев

на дорогу дали.

Словно тёплый каравай

в холодах железных:

«Батькин берег, маткин край,

ельник да березник...»

-

Сколько раз я уходил

к дальним побережьям.

Но души не застудил

и остался прежним.

Города и острова

душу пропахали.

Но старинные слова

в сердце не стихали.

-

Так сыграй же мне, сыграй

о любви и вере.

«Батькин берег, маткин край!» –

самый светлый берег...

Пскову

-

Как я люблю этот город заснеженным –

в завесях, в нависях и в кисеях,

неузнаваемым и незаслеженным,

неразличимым в пуховых слоях.

-

Каменный лоб крутояра сурового

башен и стен увенчала броня.

И переход через Альпы Суворова

изображает в снегу ребятня.

-

Снежная воля! Ни лязга, ни скрежета.

Колокол звякнет – и снова затих.

Как я люблю этот город заснеженным,

вылепленным из столетий седых…

Псковщина

-

Сколько новых слов к себе ни кликаю,

а душа всё прежними жива:

вольный витязь Псков, река Великая,

быстрая, плескучая Пскова...

-

Каждый раз, когда в судьбе морозило,

грел её родных имён огонь:

древний град Изборск, Чудское озеро,

крепость Порхов и река Шелонь...

-

Хоть корми меня на чистом золоте –

снова уведёт дорожный дым

к ситцевым полям над синью Сороти,

к трём горам, единственно Святым...

Жестокое прощанье

-

(Отрывок)

-

...Я столько лет пытался примириться,

не разумом, но сердцем, столько лет

старался примириться с тем, что нет

страны, в которой довелось родиться,

точнее – государства, где росли,

где жили и которое порою

за глупости властей, системы, строя

ругали, а бывало, и кляли.

И всё же было нам оно – родное,

как мирозданье веры и земли.

И убеждать нас было бесполезно,

что в некий час обрушится, как в бездну,

миропорядок на одной шестой

земного шара – Власть, Держава, Строй.

Но в новой Смуте это всё исчезло.

...И я рассудком за десяток лет

почти привык к тому, что больше нет

империи моей на свете белом.

Но сердцем, но душою, кровью, телом

я этого принять не в силах был

и ощутить судьбы моей распыл!

-

И только в этом городе восточном

неумолимо, неотступно, прочно

всем существом я понял эту явь –

как будто море огненное вплавь

я пересёк... И в сердце зазвучали

слова, горчайшей полные печали,

над горьким прахом, посреди развалин

жилья, где я когда-то счастлив был

с той женщиной, которую любил...

Слова – как выдох боли многоглавой:

-

«Прощай, моя Советская Страна,

прощай, моя Союзная Держава!

Дай Бог – другие будут времена,

твой новый образ возродят потомки...

Сегодня же вокруг – одни обломки,

уже остывший пепел, прах седой,

покрывшийся травой забвенья сочной.

Дай Бог, чтоб стал он самой доброй почвой

для новых всходов, нового пути.

Сегодня же – прощай!

И нас прости...»