Русская поэзия | Владимир Костров

Владимир Костров

 
 
КОСТРОВ Владимир Андреевич (1935 – 2022) родился в деревне Власиха Боговарского района Костромской области. Окончил химический факультет МГУ и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. После окончания МГУ работал инженером на заводе в Загорске. В 60-х годах работал в журналах «Техника – молодёжи», «Смена». Был заместителем главного редактора журнала «Новый мир». Сейчас преподаёт в Литературном институте. В университете занимался в литобъединении, которым руководил Н. Старшинов, ставший близким другом Кострова. Поэтические сборники: «Общежитие» (коллективный сборник – 1961), «Первый снег» (1963), «Кострома – Россия» (1967), «Утро в Останкине» (1972), «Металл и нежность» (1974), «Московские рассветы» (1977), «Открылось взору...» (1984), «Песня, женшина и река» (2001), «Если любишь...» (2005) и другие. На стихи Кострова написаны песни многими известными композиторами. Лауреат премии «Золотой телёнок» (за иронические стихи), Государственной премии РСФСР, премии мэрии Москвы, премий имени А. Твардовского, имени И. Бунина и других.
Жил в Москве.
 

  "Смуту и безверье не приемль..."
1380 год
Феликсу Кузнецову
Возвращение
"Защити, Приснодева Мария!"
О частушке
"Земли едва касаяся..."
"Не банкира, не детей Арбата..."
Иван, не помнящий родства
Шутка
"Бедное сердце болит спозаранку..."
"Когда мне становится грустно..."
Морская пехота
"Пламя первой листвы на обугленных сучьях"
"Две берёзы над жёлтою нивой..."
"Не полюбить..."
"Снова сердце и болит, и стонет..."
Романс
"Не гасите свет. Довольно мрака"
"Не сули мне богатство шальное и пошлое..."
"Отшумели сады, отзвенела вода..."
"Поток ушедших лет..."
"Полон взгляд тихой боли и страха"
Памяти Николая Анциферова
"Срок настал, московская богема..."
"Искусственный рубин, гашёный кальций, кремний..."
"Душа, не кайся и не майся..."
"Ты сказал, что от страшного века устал"
"Громок ты..."
"Я увидел тебя и затих"
Памяти Николая Старшинова
"Янтарная смола. Сосновое полено"
"Вот женщина с седыми волосами..."
На открытие скульптуры "Тёркин и Твардовский"
Балалаечник
"И гусь перед отлётом чистит перья..."
"Мы – последние этого века"
"Что может знать чужак..."
"Неужто в жизни нет ни замысла, ни смысла..."
"Вот уж несколько лет перед сном..."
"Просыпаюсь от сердечной боли..."
"Я потихоньку умираю..."
"В лучах медийного огня..."
"Лес – каракова кобыла..."
"Понял я, твои книги читая..."
"В снежных шубах лесное боярство..."
Памяти Георгия Васильевича Свиридова
"Вновь краска горит на плакатах..."
"Не обязательно счастливым..."
"Янтарная смола. Сосновое полено..."
"Горькую память храню как наследство..."
"Морозным вздохом белого пиона..."
Московский дворик
 

  * * *

Смуту и безверье не приемль,

А иначе точно быть беде…

Над рекой Великой белый кремль,

Как Христос, идущий по воде.

Прикоснись душою к старине,

Мимо деклараций и затей.

С каждым годом по родной стране

Меньше километров и детей.

Кто бы, что и как ни говорил,

Только «Нет!» в ответ ему скажи.

От чудской волны и до Курил

Подступают к горлу рубежи.

У других подачку не моля,

Каждому не открывай дверей.

Глубока российская земля –

Глубже океанов и морей.

Не обходят грозы стороной,

Падает и каменная кладь.

Русский Бог за белою стеной,

Псковский кремль за нашею спиной –

Некуда нам дальше отступать.





1380  год-

-

Не кустарник, трава или злак –

из Удельной, Кудельной, Кудлатой,

словно предупреждающий знак,

как комета, взошла эта дата.

Ни кола, ни двора, ни избы,

ни межи у бескрайнего поля.

Это поле народной судьбы,

неизбывная русская  доля.

Здесь из моря лаптей и бород

под кнутом азиатского свиста

до понятия  Русский Народ

было нам предназначено слиться.

Словно в тигле истории, здесь

переплавилась, перегорела

чудь пузатая, меря и весь,

черемисы, мордва и корела.

И, как феникс из пепла, возник

на татаро-монгольском позоре

хитроватый двужильный мужик

с вопрошающей синью во взоре.

Чтобы в поле том сеять и жать,

а в беде этим полем божиться,

чтобы жить, и тужить, и рожать,

и под холмик безвестный ложиться.

-

Как закат, золотится жнивьё,

причитает кулик  бестолково.

Это поле твоё и моё,

поле нашей судьбы – Куликово.





Феликсу Кузнецову

-

Если спросишь меня: ты откуда такой?

Я отвечу тебе: там, вдали, за рекой

Деревушка стоит на угоре,

Где хлеба колосят,

Где хвосты поросят

И весёлый петух на заборе…

-

…Там, вдали, за рекой не слышны голоса,

Не звенит по зелёной отаве коса,

Не шипит молодое варенье,

Не пищит в полусгнившей скворешне скворец,

И в телегу коня не впрягает отец –

Лишь глухая трава запустенья.

-

Как расскажешь тебе, что вдали за рекой

Там любовь, и работа, и вечный покой,

И упавшая наземь ограда,

И заросшие кустики дивных цветов,

И сухие распятия древних крестов,

И рябина горит, как лампада.

-

Но мне слышатся скрипы ворот и телег.

И огнёвка ныряет в нетронутый снег.

И петух гомонит ку-ка-ре-ку.

Вот такие дела, дорогой человек,

Там, вдали, за рекою кончается век.

Только я переплыл эту реку!





Возвращение

-

Как  вступление к «Хаджи Мурату»,

сторона моя репьём богата

(стойкий чёрт – попробуй оторви!).

Да еще грачами,

да ручьями,

круглыми,

протяжными речами,

как ручьи журчащими в крови…

Конский шар катну ботинком узким,

кто их знает, шведским  ли,  французским…

Дом родимый – глаз не оторвать!

Грустная и кроткая природа,

вот  она –

стоит у огорода

маленькая седенькая мать.

Рядом папа крутит папиросу.

Век тебя согнул, как знак вопроса,

и уже не разогнуть спины.

Здравствуй, тётка, божий одуванчик,

это я –

ваш белобрысый мальчик.

Слава  богу, слёзы солоны.

Вашими трудами, вашим хлебом

я живу между землёй и небом.

-

Мамочка, ты узнаёшь меня?

Я твой сын!

Я овощ с этой грядки.

Видишь – плачу, значит, всё в порядке.

Если плачу, значит, это я.





* * *

Защити, Приснодева Мария!

Укажи мне дорогу, звезда!

Я распятое имя «Россия»

Не любил ещё так никогда. 

-

На равнине пригорки горбами,

Перелески, ручьи, соловьи.

Хочешь, я отогрею губами

Изъязвлённые ноги твои.

-

На дорогах сплошные заторы,

Скарабей, воробей, муравей.

Словно Шейлок, пришли кредиторы

За трепещущей плотью твоей.

-

Оставляют последние силы,

Ничего не видать впереди.

Но распятое слово «Россия»,

Как набат, отдаётся в груди.





О частушке

-

В давней юности, бывало,

лишь гармошку разверну,

заведёт тихонько мама

заговорочку одну:

«Поиграйте,

поиграйте:

вы умеете играть.

Вы умеете расстраивать

и успокаивать».

Сердце с сердцем

в такт забьётся,

грусть отбрасывается.

Что-то нынче не поётся,

не выплясывается!

Я гармошку взять не смею,

чтобы выгнуть,

как дугу,

я расстраивать умею –

успокоить не могу.

Не оврагом,

не долиной

до тебя дойдя едва,

не могу сказать повинно

я утешные слова.

Порох в воздухе витает,

опыляет все цветы.

Понимания хватает,

не хватает доброты.

Словно разом

светлый дар свой

мы забыли до поры.

На планете государства

полыхают, как  костры.

Стало реже,

стало строже

время ласку разрешать.

Научился я тревожить,

разучился утешать.





   * * *

Земли едва касаяся,

не глядя на зевак,

идёт Зима – красавица

в метельных кружевах.

Луна весёлой мальвою

горит в её ведре,

все юбки подкрахмалены

и рюшки на бедре.

Не правые и левые,

а вещие слова

пускает белым лебедем

она из рукава.

Она пришла заранее,

чтоб новый день блистал

под музыку шуршания

кристалла о кристалл.

И тайно, и воочию

для нас, для нас, для нас

бубнит под песню волчью

еловый контрабас.

А песня про зелёное

в оврагах и лесах,

про соловья залётного

в июньских небесах,

про дальнюю околицу,

про воду из ковша,

про то, чем беспокоится,

смущается душа,

про гибель и спасение,

про молодость мою

в Саврасовском, Есенинском,

Свиридовском краю.





* * *

Не банкира, не детей  Арбата,

Не актёра в маске какаду –

Я простого русского солдата

Вижу в телевизорном бреду.

-

Вот он курит. Вот он щи хлебает.

Вот вскрывает банку тесаком.

Вот окоп себе, как крот, копает,

Вот стоит, пленённый, босиком. 

-

Отключаю сникерсы, кроссовки,

Номинаций подлые ходы,

Наглые обжорные тусовки,

Эти бюсты, ляжки и зады,

-

Речи президента и премьера,

Телекомментаторов враньё.

Ты – мой сын, солдат, ты – боль и вера,

Горе неизбывное моё.

-

В поле пусто, на банкетах густо.

Взорваны больница и вокзал.

Новый жанр российского искусства,

Рвущий душу телесериал.

-

Дорогой Никита, пойте соло,

Верю, вы не флюгер, не фигляр.

Ой, покруче «Утомлённых солнцем»

Триллеры «Будённовск» и «Кизляр».

-

Я не понимаю вашей мести

К прошлому. Жесток был вождь. Жесток.

Ну а что нам делать с «грузом двести»?

Кто гробы поставил на поток?

-

На костях убитых батальонов

Что мы значим и о чём поём?

Предали мы двадцать пять мильонов.

Сдали в рабство? Отдали внаём? 

-

Страшно мне, что вас «отцы народа»

Скоро заласкают до конца.

Новый русский – старая порода,

Твёрдо-большевистские сердца. 

-

А солдат убит под смех и крики.

Снова бюсты, ляжки, голый зад…

Что ж ты, русский инженер Зворыкин,

Изобрёл проклятый аппарат?





Иван, не помнящий родства

-

Не как фольклорная подробность,

Как вызов против естества,

Был в русской жизни страшный образ –

Иван, не помнящий родства. 

-

Ни огонька. Ни поля чести.

Ни проливного бубенца.

Ни доброй памяти, ни песни,

Ни матери и ни отца. 

-

И в ближней стороне, и в дальней,

В часы беды и торжества

Нет участи твоей печальней,

Иван, не помнящий родства.





Шутка

-

Я люблю надвинуть креном

козырёк на правый глаз.

Я люблю окрошкой с хреном

заправлять российский квас.

-

Я люблю траву зелёную,

наличник над крыльцом

и частушкою солёной

хрущу, как огурцом.

-

Но не давит мне в печёнку

и не колет под ребро

ни шотландская юбчонка,

ни тирольское перо.

-

Мы и сеяли, и веяли,

и ели ананас.

Ну а Хейли?

Ну и Хейли

мы читали, и не раз.





    * * *

Бедное сердце  болит спозаранку

В горьком сознанье беды и вины.

Чудится, будто играет шарманка

Песню времён англо-бурской войны.

Видно, старухи не зря голосили.

Век начинался – слепое дитя.

Песня с шарманки прошла по России,

В пьяных застольях все жилы крутя.

-

Стакан в стакан! Споём, друзья,

О дальней стороне!

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

-

Земец и пахарь. Купец и карманник.

И с револьвером убойный студент.

Точка поставлена. Умер шарманщик,

Но продолжает играть инструмент.

Давняя музыка Родины милой,

Душу она бередит до сих пор.

Бурская пуля. Афганская мина.

Очередь из автомата в упор.

-

Прощай, любовь. Прощай, семья.

Погасни, свет в окне.

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

-

Вздыбились нации с именем бога

В год обезьяны, а может, змеи.

Стали уже убивать у порога

И распинать на глазах у семьи.

Снова обиды, плевки и проклятья –

Это шарманка поёт на износ.

Снятся мне душу продавшие братья

Каин и Авель, Пилат и Христос.

-

Нальём, споём, терпеть нельзя.

Утопим боль в вине.

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

-

Время гудит над дорогой метельной,

Словно не хочет тепла и добра.

И надеваю я крестик нательный –

Каплю надежды из серебра.





* * *

Когда мне становится грустно,

когда невозможно уже...

читаю.

От лирики русской

рассвет наступает в душе.

Как будто бы

солнышко брызнет,

надежду неся и привет.

В ней нет отчужденья от жизни

и едкого скепсиса нет.

Как будто бы

полем в тумане

идёшь, погрузившись до плеч, –

врачует,

колдует,

шаманит

широкая русская речь.

Она превращается в чувство, –

нет выше на свете судьи,

чем это великое чудо

единой народной судьбы.

И горы крутые

покаче

и в осени больше огня.

И нету на свете богаче

и нету счастливей меня!





МОРСКАЯ ПЕХОТА

-

Полей военных королева

подмоги просит у морей!

Пехота, чёрная от гнева,

с железных сходит кораблей.

Земля дрожит в снарядных гулах,

надрывно воют провода,

на бронзовых сведённых скулах

блестит солёная вода.

Под бескозыркой и фуражкой

идёт сражаться до конца,

и синей полосой тельняшки

перечеркнуло все сердца.

Идёт волною океанной

с гранатой в бешеной руке

и с русской злобой окаянной,

остекленённой на штыке.

Их бриз последний обвевает,

им вслед буксир басит: «Сынки!»

Прибой чечётку отбивает,

кричат «полундра!» маяки.

Пехота страшная,

морская,

пойдёт с рассвета, не щадя,

как наша ненависть мужская,

«За Родину!» и «За вождя!».

Сверкают бляхи с якорями,

и ветер чёрный клёш сечёт,

с эсэсовцами,

с егерями

сводя неотвратимый счёт.

Немногие дойдут до моря,

до городов на берегу,

но многие, как наше горе,

чернеть останутся в снегу.

Таких  от края и до края

оплачет штормом навсегда

морей дремучая,

седая

вечнозелёная вода.





   * * *

Пламя первой листвы на обугленных сучьях.

Стон последней любви в журавлиных созвучьях.

Русской белой метели сияющий храм.

Не ошибся ли Фёдор Иванович Тютчев,

Завещавший любимую Родину нам?

Ведь в бесплодной погоне своей за вещами,

За солянкою рыбной и жирными щами,

Где нам было вчитаться в его завещанье,

Непутёвым наследникам гор и равнин?

Как направить свой путь сквозь туман бездорожья

Там, где мера одна только – заповедь Божья –

Не погонные метры, не общий аршин?

Пусть лукавой Европы практический разум

Захлебнётся российскою нефтью и газом,

Мы бы не были к нашему слову глухи.

Не пристали б машинные копоть и сажа

К чудотворному лику родного пейзажа,

Где, как ключ заповедный, струятся стихи.

На краю горизонта годов неминучих

Вижу чистый просвет в накопившихся тучах,

Словно вызов грозящим земле временам.

Это он. Это Фёдор Иванович Тютчев,

Луч надежды с небес посылающий нам.





  * * *

Две берёзы над жёлтою нивой,

Три иконы на чёрной стене.

Я родился в земле несчастливой,

В заветлужской лесной стороне.

-

Деревянная зыбка скрипела,

Кот зелёно сверкал со скамьи,

Белой вьюгою бабушка пела

Журавлиные песни свои.

-

Отгорит золотая поло́ва,

Дни растают в полуночной мгле.

Ничего слаще хлеба ржаного

Не едал я потом на земле.

-

Ухожу под другое начальство,

Только буду жалеть о былом.

Слаще русского горького счастья

Ничего нет на шаре земном.





   * * *

Не полюбить

Так горько, как бывало,

Но снова каждый миг

Неповторим.

Пора пришла.

И осень запылала,

Леса горят,

Давай и мы сгорим.

Давай взойдём

И бросимся с обрыва

На острые метёлки камыша.

Горит река.

Горит на леске рыба.

Так, может быть,

Займётся и душа.

Огнём займётся,

Соловьём зальётся,

Зажжётся от ликующих ракит.

Осенней уткой

Из осок взовьётся

И – полетит.

Дымят мои туманные угодья,

Мои хоромы…

И на колосник

Просыпались весёлые уголья

Коч клюквенных

И боровых брусник.

Ах, всё пылай, что плакать не умеет,

Ах, всё иди к весёлому концу!

Давай сгорим.

И ветер нас развеет, как семена,

Как память, как пыльцу.





* * *

Снова сердце и болит, и стонет,

поплавком ныряет поутру.

В красные, озябшие ладони

голубое озеро беру.

Реют чайки белые, как флаги.

Кони в поле начинают ржать,

и неумолимой тёмной влаги

ни за что в руках не удержать.

Бредит день блуждающей улыбкой

с оспинами чёрными ворон.

Как недолги эти плеск и зыбкость

и печален светлых капель звон.

Тихий звон над честью и бесчестьем.

Чёрный креп на молодой заре.

То, что просочится и исчезнет,

мне всего дороже на земле.

Так, в преддверье мрака и разлуки

хоть на миг на праздник призови

и просей в мои пустые руки

золотые волосы свои.





Романс

-

Прощай, моя радость, прощай!

Ты в жилах пока ещё бьёшься,

Но прошлого не обещай:

Я знаю, что ты не вернёшься.

-

Как птица, лети из руки –

Свободе не будет возмездья.

Расходятся материки,

Разводятся в небе созвездья.

-

Прости, моя радость, прости,

Как луг улетевшую цаплю,

Волшебной воды из горсти

Я выпил последнюю каплю.

-

Прощай, не жена, не сестра.

На мокром московском перроне

Я буду ходить до утра,

Подобно вокзальной вороне.





  * * *

Не гасите свет. Довольно мрака.

Я приду и вам в глаза взгляну.

А в глазах голодная собака

Воет на холодную луну.

Город спит. Всё мертвенно-прекрасно.

Пропороли брюхо кораблю.

Под луною волчьей слишком ясно

Понимаю я, что вас люблю.

Мир покрыт лазурью и глазурью,

Белый пар как ангел у дверей.

Доедим последнюю глазунью

Из мохнато-жёлтых фонарей.

Отзвенели мёрзлые ступени,

Клавиши проёмной немоты.

Пали на открытые колени

Красные базарные цветы.

Не гасите. Нет. Кругом скольженье,

И живая жизнь недорога.

Побеждает белое движенье

Русская смертельная пурга.

«Ящик» стих. Молчат врали и стервы.

И сошла действительность на нет.

Пусть взорвутся нервы, как цистерны,

Умоляю: не гасите свет.

В городе большой избыток мрака.

Я в глаза вам лучше загляну.

Но и там голодная собака

Лает на холодную луну!





* * *

Не сули мне богатство шальное и пошлое,

Синеглазой мечтой не шути надо мной.

У меня за спиною одно только прошлое –

Полубедность, весёлость, пиджак продувной.

Над скамейкой качалась берёзка ветвистая,

Заливала черёмуха те времена.

Ах, каких я красавиц из окон высвистывал,

Уводил на бульвары гулять до утра.

Рукава у тебя оторочены гарусом,

И дерзка, и резва полудикая стать.

Уплывай в своём платье, как лодка под парусом,

Оставляя меня вспоминать и мечтать.

Мне уже невозможно догнать невозможное.

И суровое время сужает зрачки.

И прощальный привет из прекрасного прошлого

Выбивают морзянкой твои каблучки.





* * *

Отшумели сады, отзвенела вода,

От зелёной листвы не осталось следа,

В чистом поле так ясно и пусто.

От счастливых минут до последних седин

Мы остались с тобою один на один,

Мое позднее древнее чувство.

Журавли улетели, печально трубя,

Я живу только тем, что я помню тебя

В этом мире коварном и пошлом.

Я живу, словно уголь потухшим огнём,

День за днем остывая душой, день за днём,

Только прошлым живу, только прошлым.

Я себя не прощаю, тебя не виню,

Я готов поклониться вчерашнему дню.

Ишь как в поле меня прознобило,

Мне бы только дойти да у печки прилечь.

Неужели остыла горячая печь?

Неужели меня ты любила?





    * * *

Поток ушедших лет

Мы не переиначим.

Мы можем только что

Глядеть ему вослед.

Над прошлым, дорогим

Давай с тобой поплачем.

А будущее где?

А будущего нет.

Так близко слышен зов

Свободного пространства,

Там только окоём,

Там вечны тьма и свет.

Мы вместе и поврозь

Достигнем постоянства.

А будущее где?

А будущего нет.

Какою ты была

Нарядной и бедовой!

Как покорялась ты

Любви моей в ответ.

На заливном лугу

Завял цветок медовый.

Есть только день любви,

А будущего нет.

Ты встанешь поутру,

Дела в дому управишь,

Метёлкою шурша и ложками звеня.

В твоих глазах вопрос:

Меня ты не оставишь?

В моих глазах ответ:

Не покидай меня.





   * * *

Полон взгляд тихой боли и страха.

Что тебе я могу обещать?

На пространстве всеобщего краха

Обещаю любить и прощать.

-

Всей судьбою своей окаянной

Обещаю не прятать лица.

Обещаю любить постоянно,

Обещаю прощать до конца.

-

Ты в глазах у меня не седая,

Ты смеёшься, беду отводя,

Вся желанная, вся молодая

В тонких линзах из слёз и дождя.

-

Прогони эту злость и усталость.

Нас вдвоём и судьбе не избыть.

Всё пропало, а сердце осталось,

Обещая прощать и любить.





ПАМЯТИ  НИКОЛАЯ  АНЦИФЕРОВА

-

Как внук голодных,

нищих

и забитых

(у нас сегодня кое-кем забытых)

ты, верно, не любил искусство сытых,

живя в воспоминаниях своих.

И был биологически различным

с тем шустрым стилем

полузаграничным

твой простоватый,

но весомый стих.

Как сын и брат

пехоты русской серой,

когда земля, как ад,

дышала серой,

от жизни получивший полной мерой,

ты всё же никогда не унывал.

Ты продал душу

им, чертям

чумазым:

шахтёрам

и шофёрам, гнавшим МАЗы,

механикам ремонтной автобазы,

которых ты любил и понимал.

Ты принимал

российских тех поэтов,

не раз глядевших

в дуло пистолета,

которые в прозрении своём

вносили в круг

дворянского семейства

тот свежий

и крамольный дух

плебейства,

что мы сейчас народностью зовём.

Они сошли с парнасской высоты

и обрели народное признанье

в тот миг,

когда сознанье красоты

соединили с чувством состраданья.

…Пред вечностью не суетился ты.

Пусть имена иные

смоет Лета,

но вижу я:

народ несёт цветы

к могиле Неизвестного поэта.





  * * *

Срок настал, московская богема,

Нам с тобой проститься до конца.

Слишком жизнь – короткая поэма,

И всегда от первого лица.

Солнце поднималось над горою,

И судьба глумилась над людьми.

Это сочиненье без героя

От меня, страна моя, прими.

Я не подошёл Замоскворечью,

И всему виной характер мой –

Говорить хотел прямою речью

И идти по жизни по прямой.

Если кто прочтёт мои тетрадки,

Может быть, услышит на часок

Позабытый перебор трёхрядки,

Ласковый жалейки голосок.

Может быть, из стороны нездешней

Я увижу, как в лугах идёт

Преданный, распятый и воскресший

Мой народ.





* * *

Искусственный рубин, гашёный кальций, кремний,

Асфальтовой тропой спеши, народ, беги,

Чтоб только надкусить Москвы хрустящий крендель,

Да шею не сломай и зубы береги.

О нищенстве поют то флейта, то гармошка.

Зато поток машин ты переходишь вброд.

Народностей и рас московская окрошка

Стекает по усам и попадает в рот.

На миг остановись, где конь с железной пеной

Под Юрием косит на длань его руки.

Мы – мобилы 1, мы – поросёнок с хреном,

Мы – омутов метро живые поплавки.

И молят высоту лишь купола с крестами,

И слышно сквозь века ямское «не балуй!»,

И тысячи путан с кровавыми устами

Готовы продавать заразный поцелуй.

Под каждой крышей кот.

На каждой крыше Воланд.

Все пьют ночной коктейль бензина и духов.

Давно им пора покинуть вечный город,

Но, кажется, все ждут до красных петухов.

Покудова Господь востока не отворит

И оживут опять, ликуя и смеясь,

Нарышкинских палат московский милый дворик,

Крутицких теремов затейливая вязь.

Ты только этот миг не пропусти, не трогай –

Раз ясно в высоте, проглянет и внизу,

Как только во дворе согбенный вещий Гоголь

Уронит на траву чугунную слезу.





 * * *

Душа, не кайся и не майся –

За то, что я другим не стал.

Да, я стихи колоннам майским

На Красной площади читал.

Как Ванька, не ломал я лиру

У всей планеты на виду.

Я воспевал стремленье к миру

И славу честному труду.

Колонны шли путём кремнистым,

И флаги красные вились.

Я был тогда идеалистом,

Да и теперь – идеалист.

Уйдя в подземную квартиру,

Равно – в раю или аду,

Я буду звать народы к миру

И бескорыстному труду.





* * *

Вл. Соколову

Ты сказал, что от страшного века устал.

И ушёл, и писать, и дышать перестал.

Мне пока помогает аптека.

Тяжело просыпаюсь, грущу и смеюсь,

Но тебе-то признаюсь: я очень боюсь,

Да, боюсь двадцать первого века.

Здесь бумажным рулоном  шуршит Балахна,

На прилавках любого полно барахла,

И осенний русак не линяет,

И родное моё умирает село,

И весёлая группа «Ногу свело»

Почему-то тоску навевает.

Знать бы, как там у вас?

Там, поди, тишина,

Не кровит, не гремит на Кавказе война.

И за сердце инфаркт не хватает.

Здесь российская муза гитарой бренчит

Или матом со сцены истошно кричит.

Нам сегодня тебя не хватает.

Я почти не бываю у близких могил,

Но друзей и родных я в душе не избыл.

Мне они как Афон или Мекка.

Я боюсь, чтобы завтра не прервалась

Меж живыми и мёртвыми вечная связь,

Я боюсь двадцать первого века.

-

2004





    * * *

Громок ты

и успеха достиг,

и к различным эстрадам притёрся.

Только русский лирический стих

вроде как-то стыдится актёрства.

Словно скрежет железа о жесть,

словно самая пошлая проза,

неуместны заученный жест,

модуляция, дикция, поза.

Словно бы не хотел, а соврал,

словно фальшь протащил в эти залы.

Словно и не поэт ты,

а Карл,

Карл, укравший у Клары кораллы.





* * *

Я увидел тебя и затих.

В сердце вольности дикий дух.

Сноп волос золотых твоих

До сих пор в душе не потух.

Не забыть эту стать и прыть,

Белокрылый полёт руки,

Никогда мне не переплыть

Этих синих глаз озерки.

Никуда мне не убежать

И не спрятаться вдалеке.

Так зачем же меня держать,

Как собаку, на поводке?





Памяти Николая Старшинова

-

Встану рано и пойду в поле.

Вот и солнышко встаёт – Божье око.

Только пусто без тебя, Коля,

Одиноко без тебя, одиноко.

Видишь: белая парит в небе чайка.

Тут к тебе бы постучаться в окошко.

Где-то тихая поёт балалайка,

С переборами играет гармошка.

Посмотрю на небеса – воля,

Глаз на землю опущу – доля,

Поднимаю у мостков колья

И живу я без тебя, Коля.

По осоке я плыву и по лилиям,

Впереди чиста вода – суходоны.

И брусничная заря и малиновая

По-над домом, где тебя нету дома.

По заливчику летят цепью утки,

На лугу любовно ржут кони.

Да чего там, и в Москве, в переулке,     

Без тебя, как без себя, Коля.

Горько, Коля, на Руси, очень горько.

Всё, что сеяли отцы, – всё смололи.

Мне бы рядышком с тобой горку –

Всё тебе бы рассказал, Коля.





   * * *

Янтарная смола. Сосновое полено.

Грибной нечастый дождь

Да взгляды двух собак.

И сердце не болит

Так, как вчера болело.

И верить не велит,

Что всё идёт не так.

Как  хорошо заснуть!

Как сладко просыпаться,

И время у печи томительно тянуть,

И медленно любить безлюдное пространство

Не подгонять часы,

Не торопить минут.

И быть самим собой –

Не больше и не меньше,

И серебро воды в лицо себе плескать,

И сладко вспоминать глаза любимых женщин,

И угли ворошить,

И вьюшку задвигать.

Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,

И пить лесной настой, как свежее вино,

И записных вралей не слышать и не видеть,

А слушать только дождь

И видеть лес в окно.

У пруда силуэт давно знакомой цапли,

Которая взлетит немного погодя.

Спасибо, вечный врач,

Мне прописавший капли

В прозрачных пузырьках

Нечастого дождя.





   * * *

Вот женщина с седыми волосами

с простого фото смотрит на меня.

Тем чаще вспоминаю я о маме,

чем старше становлюсь день ото дня.

Глухое костромское захолустье

и влажные ветлужские леса

наполнили и добротой и грустью

твои большие синие глаза.

А светлые ветлужские излуки

и чистая лучистая вода

такою лаской одарили руки,

что их не позабудешь никогда.

Благодарю тебя за первый свет,

за первый след,

за крик гусей в разливах,

благодарю тебя за первый снег,

за столько лет,

тревожных и счастливых.

Я стал грузнеть,

и у меня семья,

житейского поднакопилось хлама.

Всё чаще о тебе тоскую, мама.

Старею я.





На открытие скульптуры  

«Тёркин и Твардовский»

в Смоленске

-

Вновь над кручею днепровской

Из родной земли сырой

Встали Тёркин и Твардовский…

Где тут автор, где герой?

-

Рядом сели, как когда-то,

Чарку выпить не спеша,

Злой годины два солдата,

В каждом русская душа.

-

Два солдата боевые,

Выполнявшие приказ,

«Люди тёплые, живые»,

Может быть, живее нас.

-

И с тревогою спросили,

Нетерпенья не тая:

«Что там, где она, Россия,

По какой рубеж своя?»

-

Мы знамёна полковые,

Ненавистные врагам,

И ромашки полевые

Положили к их ногам.

-

Мы стыдливо промолчали –

Нам печаль уста свела.

Лишь негромко прозвучали

В куполах колокола.

-

И тогда, на гимнастёрке

Оправляя смятый край,

Мне Твардовский или Тёркин

Так сказал: «Не унывай.

-

Не зарвёмся, так прорвёмся,

Будем живы – не помрём.

Срок придёт, назад вернёмся,

Что отдали – всё вернём».

-

Над днепровской гладью водной

Принимаю ваш завет,

Дорогой герой народный

И любимый мой поэт.

-

И для жизни многотрудной,

Чтоб ушла с души тоска,

Я кладу в карман нагрудный

Горсть смоленского песка.

-

Чтобы с горьким многолюдьем

Жить заботою одной,

Чтобы слышать полной грудью

Вечный зов земли родной.





Балалаечник

-

               Михаилу Рожкову

-

Что со мною ты сделал,

народный артист!

Слышишь: сердце дрожит,

как осиновый лист,

и поёт,

как твоя балалайка.

И по стылой земле

большаком столбовым,

из ноздрей выдувая берёзовый дым,

пролетает, гремя, таратайка.

И дорога опять

далека-далека,

словно серые кони,

летят облака,

не бряцая копытами, мчатся,

и, подземное слово

гоня из глубин,

крестный ход приближается

красных рябин.

На хоругвях вышито:

«Счастье».

Это счастье –

лететь по родной стороне:

недосол – на столе!

пересол – на спине!

и будить бубенцовую память.

Подниматься под пули,

терпеть, голодать,

стылой осени воздух хрустящий глотать

и над русскою песнею плакать.

Балалайка твоя изо льда и огня,

три струны –

три натянутых в струнку коня –

я доверюсь тебе и не струшу.

Хорошо сквозь века

пролететь,

прогреметь,

длинным свистом ямщицким пространство огреть

и на памяти высветлить душу.





   * * *

Памяти Эдуарда Володина

И гусь перед отлётом чистит перья,

Чтоб устремиться в небосвод рябой…

Империя звёзд теперь твоя империя.

Я – оптимист. Мы встретимся с тобой.

-

Пусть распадётся наш объём телесный,

Но дух не испарится никуда.

В бессмертной иерархии небесной,

Как никогда, империя тверда.

-

Казалось нам: Россия дорогая

В распыл пошла, как девка по рукам.

Теперь ты знаешь – наша твердь другая,

И вход туда закрыт временщикам.

-

Я розу положил тебе в дорогу,

Но я с тобой простился не вполне.

Ты душу отдал Родине и Богу,

Но часть тебя я утаил во мне.

-

И с этим чувством буду ждать теперь я,

Когда раздастся общий благовест.

Есть две награды для солдат империи:

Сыра земля и православный крест.





  * * *

Мы – последние этого века.

Мы великой надеждой больны.

Мы – подснежники.

Мы из-под снега,

Сумасшедшего снега войны.

-

Доверяя словам и молитвам

И не требуя блага взамен,

Мы по битвам прошли,

Как по бритвам,

Так, что ноги в рубцах до колен.

-

И в конце прохрипим не проклятья –

О любви разговор поведём.

Мы последние вėка. Мы братья

По ладони, пробитой гвоздём.

-

Время быстро идёт по маршруту,

Бьют часы, отбивая года.

И встречаемся мы на минуту,

И прощаемся мы навсегда.

-

Так обнимемся.

Путь наш недолог

На виду у судьбы и страны.

Мы – подснежники,

Мы из-под ёлок,

Мы – последняя нежность войны.





    * * *

Что может знать чужак

о полной русской воле?

Судить или рядить

об этом не дано.

Пора идти гулять:

сегодня ветер в поле

и дождь стучит в окно.

Безлюдно и темно.

Тут сам не разберёшь,

как можно жить иначе.

Зачем тебе любовь

пространства дорога?

Далёким куликом

о чём болота плачут?

О чём шумит тайга?

О чём поют снега?

Здесь просто и легко

остаться неизвестным,

любить сквозящий свет

и вяжущую тьму.

И разум не смущать

вопросом неуместным:

зачем и почему?

Затем и потому!





* * *

Памяти Надежды Поляковой

Неужто в жизни нет  ни замысла, ни смысла,

И женщина – фрагмент Адамова ребра?

Куда ты унесла на дужке коромысла

«Два полные ведра живого серебра»?

Мне разобрать бы жизнь,

Как школьнику конструктор,

Назад поворотить, вернуться в те года,

Где так глядел на нас тот питерский кондуктор

И в песне разрешал проститься навсегда.

Простились мы давно, а встретимся мы скоро.

Я вроде есть ещё, а ты уже была.

Свиридовский распев простора и минора

К парящему Христу несут колокола.

Раз пели соловьи, пускай споёт и вьюга.

Где встретимся мы вновь – ни снега, ни дождя.

Так сладко было нам

Глядеть в глаза друг друга,

Глаза не отводя.

-

2009





* * *

Вот уж несколько лет перед сном

Я курю на балконе.

В окнах зданий соседних

За тонким стеклом

Пляшут рыжие кони.

Потому я курю перед сном,

Что какая-то птица,

Управляя бесшумным крылом,

На карниз наш садится.

Одиноко ей наверняка –

Не сидится на ветке.

И в глазах её два огонька

От моей сигаретки.

Эти два отражённых огня

Появляются снова и снова,

Словно чья-то душа от меня

Ждёт заветного слова.

И хочу я ступить на карниз

С непонятным доверьем,

Но тогда она падает вниз

К затенённым деревьям.

Научиться бы птицей летать,

В небе сумрачном плавать.

Но могу лишь курить, вспоминать

И над прожитым плакать,

И за жизнью, пошедшей на слом,

В безнадёжной погоне,

Вот уж несколько лет перед сном…

Я курю на балконе.





* * *

Просыпаюсь от сердечной боли,

Но зимою дымной не умру, 

Доживу до лета, выйду в поле,

Постою без кепки на ветру.

Поклонюсь цветам, деревьям, сёлам,

Покачаю буйной головой…

Я хочу от вас уйти весёлым

Узкою тропинкой полевой.

Поздними прозреньями не маясь,

Не в больнице двери затворя,

А случайным встречным улыбаясь

И за всё судьбу благодаря.

Пусть для вас дожди слетают с вётел

И поёт вечерний соловей,

Я же вам оставлю только ветер,

Летний ветер Родины моей.





    * * *

Я потихоньку умираю,

Сижу на лавке у стрехи

И в памяти перебираю

Друзей любимые стихи.

Я не ищу себе забаву.

Я вслушиваюсь в бытиё.

Одни друзья познали славу,

Другим не выпало её.

Но были мы одна стихия,

Но были мы одна волна.

Была Советская Россия.

Была великая страна.

Стихи друзей придут оттуда

И возвращаются туда.

Такого певческого чуда

Уже не будет никогда.





 * * *
Министру обороны Украины
В лучах медийного огня,
Как Бонапарт, пока зелёный,
Грозил большие куреня
На наши двинуть батальоны.

Мели, Емелюшка, мели,
Как рудимент дурной эпохи.
Да, мы не скачем, москали.
А вечно скачут только блохи.

И руки уперев в бока,
Грози сильней российской дали.
А колорадского жука
Вам из Америки прислали.





     * * *

Лес – каракова кобыла.
Хуторок о два огня.
Хорошо, что ты забыла,
что не помнишь про меня.
Что по дому нет содому,
что в печи трещат дрова,
что просыпаны по дому
самоцветные слова.
Что старушка-говорушка,
неказистая на вид,
выставляет отварушки
и частушку говорит:
«У попа была кобыла –
девяносто семь пежин.
Так, бывало, накатаемся –
без памяти лежим.
Ах, прошли, прошли сутёмочки
и клонят до земли,
быстролётние суземочки
в потёмочки сошли.
Где вы, на снегу замешены,  
овсяные блины,
шелестящие, хрустящие,
сметаной белены?»
Хорошо, что я встречаю
этот день и этот час
там, где  о тебе не знают,
только любят вместе нас.
Дайте гордую,
с бесовскою под бровью бирюзой!
Дайте горькую, московскую,
с холодную слезой!





  * * *
Василию Ивановичу Белову

Понял я, твои книги читая
И тебя наблюдая давно:
Для меня ты похож на Чапая
Из любимого с детства кино.

К деревням за лесами и мхами,
Как бы в дальней уже старине,
Привозил его киномеханик
И на белой крутил простыне.

На стене в вологодской конторе,
Перед будущим временем чист,
Плыл под пулями Бабочкин Боря,
Твой любимый народный артист.

Пусть теперь седина и морщины
И нельзя воротиться назад,
Нам стрекочет динамо-машина,
Черно-белые кадры спешат.

Много что передумал я за ночь
И решил: сквозь свинцовую ложь
Так и ты, мой Василий Иваныч,
Через годы в бессмертье плывёшь.

2007





   * * *

В снежных шубах лесное боярство.
Горностайна позёмка полей.
Может, главное наше богатство –
Вольный ветер Отчизны моей.

Если боль твою душу недужит,
Если память уснуть не даёт,
Он завьюжит тебя, и закружит,
И в кирпичной трубе отпоёт.

Он за полу потянет, как нищий,
Он заплачет в дупле, как дитя,
Просквозит, расцелует, освищет,
Над Великой равниной летя.

В небе волчьей луны полукружье,
Лес и поле, крутая зима,
И в глазах промелькнут Заветлужье,
Колокольный Валдай, Кострома.





ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ ВАСИЛЬЕВИЧА СВИРИДОВА

Незримы и невыразимы,
Лишённые телесных пут,
Рождественские серафимы
Теперь Свиридову поют.

О тесноте земной юдоли,
Где каждый звук его зачат,
В морозном небе, в чистом поле
Распевы горние звучат.

И хора сладкое согласье,
Мерцающее в звёздной мгле,
Так внятно говорит о счастье,
Ещё возможном на земле.

И как пророк в сухой пустыне,
С надеждой глядя в небеса,
Почти оглохшая Россия
Внимает эти голоса.

Молись и верь, земля родная.
Проглянет солнце из-за туч...
А может быть, и двери рая
Скрипичный отворяет ключ.





  * * *

Вновь краска горит на плакатах,
как в годы атак и защит.
Смыкаются стрелы на картах,
на глобусах сетка трещит.
Нацелены субмарины
в тяжёлые массы людей.
На старых иконах Марии
к груди прижимают детей.
И видится:
мощно и резко,
конём попирая зверьё,
Георгий-воитель на фреске
уже подымает копьё.
Быть может, врагам незаметно,
как, яростно напряжены,
готовы сойти с постаментов
герои огромной страны.
Опять всколыхнулись народы
и близко большая беда…
И снова нужны патриоты,
и, может быть, как никогда.
А небо нам давит на плечи,
пытаясь согнуть до земли.
Одни только мирные речи
ещё никого не спасли.
И мы победим.
Непреложно!
Да, наша победа придёт.
Но сколько ж, история, можно
испытывать русский народ?!

1966




   * * *

Не обязательно счастливым
Пускай мой сын в наш мир придёт,
Но совестливым, молчаливым,
Которым в жизни не везёт.
Чтоб самый робкий стук в окошко
В любую ночь его будил.
Чтоб он, как русская гармошка,
Что думал,  то и говорил.
Чтобы под ветхим одеялом
Наедине с самим собой
Он грезил высшим идеалом –
Всечеловеческой судьбой.
Природа, матерь жизни, мысли,
К тебе склоняюсь до земли,
Спаси от лжи и от корысти
И лёгкой славой обдели!
Пусть станет совесть в изголовье,
Пусть встретит смерть в труде, в бою,
И пошлой женщины любовью
Не накажи ты плоть мою.
Среди глумливых и спесивых,
В чинах от пят и до бровей,
Как часто в людях несчастливых
Есть счастье Родины моей.




* * *

Янтарная смола. Сосновое полено.
Грибной нечастый дождь
Да взгляды двух собак.
И сердце не болит
Так, как вчера болело.
И верить не велит,
Что всё идёт не так.
Как хорошо заснуть!
Как сладко просыпаться,
И время у печи томительно тянуть,
И медленно любить безлюдное пространство,
Не подгонять часы,
Не торопить минут.
И быть самим собой –
Не больше и не меньше,
И серебро воды в лицо себе плескать,
И сладко вспоминать глаза любимых женщин,
И угли ворошить,
И вьюшку задвигать.
Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,
И пить лесной настой, как свежее вино,
И записных вралей не слышать и не видеть,
А слушать только дождь
И видеть лес в окно.
У пруда силуэт давно знакомой цапли,
Которая взлетит немного погодя.
Спасибо, вечный врач,
Мне прописавший капли
В прозрачных пузырьках
Нечастого дождя.




* * *

Горькую память
храню как наследство
и у судьбы
словно школьник учусь.
Бедная юность.
Военное детство.
Время простых
человеческих чувств.
Там, где кликуша
     зайдётся от крика,
я оставаться спокойным привык.
Фига – не Фуга. Фига – не книга.
Фигу посеешь –
           и вырастет фиг.
Мне говорят, что творец
неподсуден.
Классикой русской живу и лечусь.
Не был ещё эстетический студень
старше простых
человеческих чувств.
Уши забила словесная вата.
Велеречивость тошней немоты.
Сущая правда невитиевата –
нет правоты,
если нет прямоты.
Что ты юлишь и киваешь на время?
Глаз, как стеклянный,
искусственно пуст.
Нету искусства,
есть вечное бремя,
бремя простых
человеческих чувств.




    * * *

Морозным вздохом белого пиона
Душа уйдёт в томительный эфир…
Молитвою отца Серапиона
Я был допущен в этот горький мир.

Был храм забит – меня крестили в бане,
От бдительного ока хороня.
Телёнок пегий тёплыми губами
В предбаннике поцеловал меня.

И стал я жить, беспечен и доверчив,
Любил, кутил и плакал на износ.
Но треснул мир, и обнажилась вечность.
Я вздрогнул и сказал: «Спаси, Христос!»

«Спаси, Христос!» Кругом одна измена,
Пустых словес густые вороха.
Свеченье молока и запах сена
Смешались с третьим криком петуха.

Ликует зверь… Спаситель безутешен,
Но верю, что не отвернётся Он,
Всё знающий: кто правенден, кто грешен.
Он вороньё отгонит от скворешен…
Тяжёл твой крест, отец Серапион.




МОСКОВСКИЙ ДВОРИК

Сварен суп... пора делить приварок...
...Весь заросший, чёрный, словно морж,
На скамейке возле иномарок,
Холодея, помирает бомж.
Над скамейкою стоит ужасный
Липкий запах грязи и мочи.
И взывать к кому-нибудь напрасно:
Потеряли жалость москвичи.
Телевизор учит выть по-волчьи –
Дикторы бесстрастны и ловки.
Диво ли, что злость в крови клокочет,
Отрастают когти и клыки?
Бомж хрипит от наркоты иль спьяну –
Холодна последняя кровать.
Неужель я оборотнем стану,
Чтобы слабых гнать, и глотки рвать,
И считать, что только в силе право,
Думать: что хочу, то ворочу?
Господа! Не надо строить храмы
И держать плакучую свечу.
Сварен суп. Пора делить приварок.
Падает, как саван, свежий снег.
Дворик спит. А возле иномарок
Умирает русский человек.